Beata stultica

— Мозга нет, — сказал старенький доктор Тюльпин и посмотрел на Егора. Тот массировал виски.

— How can it be? — вежливо спросил американец.

— Как такое…? — начала переводчица, но доктор отмахнулся.

— Не переводите, я понял. Так вот и может быть. Мозг, конечно, есть, но он не показывает никакой активности. Не верите — сами подойдите, посмотрите.

Он сделал приглашающий жест правой рукой, одновременно тыча указательным пальцем левой в цереброграмму, лежащую перед ним на столе.

— But it’s bullshit, — вежливо сказал американец, не двигаясь с места.

Переводчица сконфузилась.

— Слушайте, — Егор помял переносицу, мотнул головой, — скажите мистеру Джонсону… Скажите ему, пусть приходит вечером. Мы сейчас с Клавдием Васильевичем обсудим… Технические проблемы…

Переводчица наклонилась к американцу и негромко, нежно, словно сообщая о смерти близкого друга, сказала:

— They don’t know a thing. You should come later tonight, they need time to work this out.

Джонсон слегка вытянул шею, пытаясь разглядеть снимок. Тюльпин развел руками. Американец кивнул переводчице и поднялся.

Когда дверь за ними закрылась с мягким чмокающим звуком, Егор подошел к окну, налил из графина в стакан воды и залпом выпил. Потом налил ещё, и снова залпом. Часы протикали пять минут. Тюльпин терпеливо вздыхал. За окном моросил поздний ноябрь, и тем нелепее смотрелись вывешенные заранее новогодние гирлянды на здании напротив.

— Мозга действительно нет?

Тюльпин в недоумении задрал брови. Егор виновато оглянулся, словно сам осознавал глупость вопроса, но не смог удержаться.

— Егор, ты ведь не подозреваешь меня в том, что я взял и спрятал его мозг? Хищение мозга иностранных подданных… Это могла бы быть сенсация века! Нет, ну куда денется его мозг — есть он, на месте, делали МРТ, всё проверили… Просто нейроны не формируют импульсов, вообще.

— Это и есть сенсация века, Клавдий Васильевич. Более того, я скорее вижу это новой статьёй в международном уголовном кодексе, где-то между терроризмом и раскрытием тайны личности.

— Тебе лучше знать, Егор. Ты — директор по правовым вопросам, я простой доктор наук. Я понимаю только в нашем эксперименте, да и то не всё.

— К сожалению, Клавдий Васильевич, тот факт, что подопытный Ник Блессмен сейчас сладко спит без единой активной клеточки мозга, делает наш эксперимент не научным, а именно правовым фактом. Могу поспорить, что вечером Джонсон вернётся с представителями органов власти. Давайте, рассказывайте, что у вас здесь происходило, пока меня не было. Не торопясь. По порядку. Учитывая тот факт, что, когда я последний раз слышал о Нике Блессмене, он только что перенёс первый сеанс облучения, с ходу цитировал Шопенгауэра вперемешку с Фридманом-Штеллером и подавал большие надежды.

Доктор с кряхтением уселся на жёсткий диван, пожевал губами, кивнул на стол:

— Кинь-ка мне вон ту пухлую голубую папку.

Егор подал ему пухлую голубую папку.

— Ты выглядишь усталым, — заметил Тюльпин, щёлкая замком.

— Я буду выглядеть ещё хуже, если мы не возродим мозг Блессмена в ближайшие два часа. Вы ведь понимаете, что Президент вызвал меня из Пхеньяна не просто так? Что проблема принимает международные масштабы?

— Тебе бы хоть на пятнадцать минут в капсулу…

— Время, — сказал Егор, постучав ногтем по циферблату часов.

— Тогда внимай. Пятнадцатого сентября было проведено совещание с американцами. На нем присутствовали начальник экспериментального отдела, начальник отдела научных разработок и замначальника отдела риска. Я был внешним наблюдателем, наряду с представителем американской стороны от медицины, доктором Гольдштейном.

— Почему замначальника?

— Что?

— Почему замначальника отдела риска? Где был сам Волховский?

— Если я правильно помню, он отсутствовал по личным обстоятельствам. Но ты же знаешь, он доверяет Сато во всех вопросах.

— Я знаю, что я не доверяю Сато во всех вопросах. Клавдий Васильевич, сколько с нами работает Волховский? Правильно, семь лет. А Сато от горшка два вершка, два года в ЦИМе, год в экспериментальном, пару месяцев заместитель Волховского.

— Сато очень умён, — упрямо покачал головой Тюльпин. — Ты зря так. Очень умён.

— Сато умён, а Волховский осторожен. Не ум в нашем эксперименте нужен, а осмотрительность и даже робость. Ладно, продолжайте.

Тюльпин подавил вздох, прикрыл на секунду глаза, к горлу подкатила тошнотворная неприязнь ко всему роду человеческому, умному и скорому на суждения задним числом.

— Шестнадцатого сентября Ник Блессмен положен на обследование. Восемнадцатого сентября произведено первое фи-облучение.

— Доза?

— Ноль двадцать пять тельм.

— Результаты первого облучения?

***

— Он в эйфории, — сказала Галочка шепотом, прикрывая за собой дверь. — Да не хмурьтесь вы так, он в хорошей эйфории. Сейчас листает Американопедию.

— Читает? — переспросил Тюльпин.

— Листает. Скорость чтения невероятная, скорость восприятия тоже. Пальцы не успевают за взглядом.

— Ему надо укреплять глаза, — сказал Тюльпин.

— Вот снова вы хмуритесь! — сказала Галочка. — А что хмуриться, эксперимент ведь проходит по плану, да?

Проигнорировав любопытство в её голосе, Тюльпин подошел к двери и взялся за ручку.

— Галочка, когда, вы говорите, его осматривал доктор Гольдштейн?

— А я и не говорила, — ответила Галочка жизнерадостно. — Информация о наблюдениях с американской стороны не подлежит разглашению, это было прописано в постановлении Президента Института.

Тюльпин насупился и повернул ручку.

Ник Блессмен сидел в кресле, закинув ноги на журнальный столик. Он читал толстую книгу, точнее, как правильно выразилась Галочка, листал.

Когда Тюльпин вошел, он вскинул на него ясные голубые глаза и просиял улыбкой.

— Здравствуйте, доктор! — сказал он по-русски. Акцента не было.

— Здравствуйте-здравствуйте. Я смотрю, вы уже освоили наш великий и могучий.

— Уже день как, — ответил Ник, улыбаясь ещё шире. — Мне жаль было бы, если б наши беседы переводила мисс Гала.

Тюльпин воззрился на него в недоумении, потом лицо прояснилось.

— Скажите, милейший, — он присел напротив кресла, в котором раскинулся Ник, — а что читали? Русский ведь вы учили по литературным источникам?

Ник так резко убрал ноги со стола и выпрямился, что Тюльпину показалось, его длинное худое тело сложилось, как у тряпичной куклы. Он достал из стола ещё одну толстую книгу и протянул её доктору.

— Прекрасно пишет, — сказал он с чувством. — Великолепный язык. Какие метафоры, какие обороты!..

Книге было лет сто, не меньше. Тюльпин посмотрел на заднюю обложку. Так и есть, год издания 1944. «Письма Тургенева Вяземскому и Жуковскому». Хорошо, что ему не подсунули заседания ЦК КПСС или мемуары Жириновского.

— И как ваше самочувствие? Голова не болит?

Ник отмахнулся.

— Какое болит! Голова не поспевает за моими скромными желаниями!

— Последствия первого облучения могут включать в себя головные боли, головокружение, тошноту. Словно сотрясение мозга. Ничего такого?

Но Ник уже не слушал. Он вскочил с кресла, подошел к окну и распахнул его настежь. Холодный ветер бросил ему в лицо горсть мокрого снега.

— Метель! — восхищенно сказал он. — У нас в Теннеси такого не бывает.

— У нас в октябре тоже впервые, — сказал Тюльпин понуро. — Природа совсем сходит с ума.

— Так это все подлежит исправлению! — сказал Ник и захлопнул окно. — Я ещё не до конца разобрался в трудах Фридмана-Штеллера, но одну его мысль я всецело разделяю. «Человек, покоривший ноосферу, покоряет Вселенную, а значит, покоряет себя». Все экологические неурядицы отсюда, из нашей недружбы с ноосферой, понимаете, доктор?

Он мерил шагами комнату, внезапно ставшую крохотной.

— Скажите, милейший, — начал доктор рассеянно, наблюдая за его размашистыми движениями, — кто вы по образованию? Читал вашу анкету, но запамятовал…

— Не запамятовали, а просто не было этого там, — ответил Ник с улыбкой. — Я профессиональный футболист. Образование мое прошло на залитом дождем поле рядом со школой.

— Футболист? — Тюльпин был неприятно поражён. Нет, он не считал себя снобом и с уважением относился к спорту, но то, что американцы выбрали такой необычный, прямо скажем, типаж для преображения его в неочеловека, ставило под сомнение научную пользу эксперимента. Возьми они биолога — получили бы в итоге гения-биолога. Космолог открыл бы тайну происхождения Вселенной. А что сделает футболист, если его мозг разгонят до КПД в восемьдесят процентов? Познает мир с точки зрения обывателя?

— Вы не доверяете мне, доктор, — сказал Ник безапелляционно.

Тюльпин смутился. Видимо, он выдал себя мимикой, хотя и странно, контроль мышц лица у него всегда был на очень высоком уровне.

— Это не страшно, — продолжил американец. — Я рад, что Бюро выбрали меня из сотни претендентов. Ведь что бы сделал эколог? Уперся бы в одну лишь проблему и лишился ума от избытка информации. То же сделал бы физик, химик — всякий ученый! А я, простой американец Ник Блессмен, хочу открыть мир для других простых американцев.

— И русских, — автоматически добавил Тюльпин.

— И русских. И всех остальных простых людей. Чтобы мир стал яснее, дружелюбнее!

— Но в вашем познании мира нет никакого вектора.

— Вектора! Кому нужны вектора? Я хочу объять весь мир!..

***

— Нужно было в тот же день прекращать эксперимент, — сказал Егор. — Мы добились, чего хотели — разогнали мозг человека до скорости, о которой простые смертные только мечтают. Какого чёрта, почему мы никогда не можем довольствоваться малым, но безопасным?

— Если бы мы всегда довольствовались малым, — мягко сказал Тюльпин, — не было бы у нас ни Америки, ни автомобиля, ни позитивной ядерной энергетики. Я, конечно, не многого ждал от мозга футболиста, но ведь Ник с ходу усвоил высшую математику и основы философии… Он с огромной радостью и готовностью поглощал информацию, и ничто не предвещало проблем следующих стадий. Мы готовились к эксперименту пять лет, смоделировали сотни возможных сценариев…

— Кроме одного.

— Нет, — так же мягко сказал Тюльпин. — Этот сценарий тоже был, номер сто двенадцатый, название — «Смерть мозга». Только по нему Ник не должен был выжить. А он жив.

Егор подошел к окну и налил себе ещё воды.

— Второе облучение?

***

Пятого октября вечером Тюльпин пил чай в компании доктора Гольдштейна. Коллега был русским евреем, переехавшим в США в пять лет. Мишенька стал Майком и слегка подзабыл русский, но за последний месяц, во многом благодаря беседам с Ником, язык вспомнил и с удовольствием его практиковал в чаепитиях с доктором Тюльпиным.

Сам Тюльпин приболел гриппом, поэтому к Нику его не пускали, а наблюдать из-за стекла, как он зарывается в книги или что-то наговаривает в напульсник, было бессмысленно. Ещё вчера два доктора вели замечательную беседу о перспективах эксперимента — в частности, Гольдштейн во всех красках рассказал о модели магнохода, которую Ник сразу после второго облучения набросал на бумажной салфетке, а сегодня американец подозрительно отмалчивался.

— Так вы говорите, самочувствие всё так же на уровне космонавта? — спросил Тюльпин, осторожно отпивая дымящийся чай.

— Абсолютно, — кивнул Гольдштейн и посмотрел в окно.

Отводит взгляд, подумал Тюльпин. Что-то не так.

— Вы знаете, что можете мне доверять, — сказал он, понизив голос и слегка подавшись вперед.

— Это вопрос? — поднял брови Гольдштейн.

— Это ответ. Если мы не будем друг другу доверять, то кто будет? В конце концов, коллега, мы с вами в этом рисковом, что и говорить, эксперименте, всего лишь представители науки, мнение которой сегодня ни во что не ставится. Так давайте помогать друг другу!

Гольдштейн покачал головой.

— Ви прави, Тулпин, как ви прави… С тех пор, как психология била признана… как это говорится… лдженаукой, ми, психомедики, оказались за бортом!

— Всё же не совсем за бортом, ведь именно вас, точнее, нас позвали наблюдателями в эксперимент, — сказал Тюльпин, отпивая ещё чая. Он чувствовал, что нащупал правильный подход, Гольдштейн вот-вот размякнет и сдастся…

— Наблюдателями! — поднял Гольдштейн указательный палец. — Заметьте. Не экспертами, как пять лет назад. Наблюдателями… Ведь понимаете что, Тулпин…

Тюльпин аккуратно поставил чашку на стол и изобразил готовность выслушать исповедь любого уровня конфиденциальности.

— Это только второе облучение, а психическое состояние Ника удже неустойное.

— Неустойчивое? — переспросил Тюльпин.

— Да-да, неустойчивое.

Гольдштейн переживал. Тюльпин старательно сопереживал, забыв про чай.

— Ник… как сказать… он колеблется. Он пошатнут. Подавлен.

— Коллега, вы ведь читали мой прогноз эксперимента? В третьем сценарии я упомянул, что возможно общее подавленное состояние по мере накопления знаний. За прошедший месяц Ник Блессмен усвоил столько информации, сколько обычный человек усваивает за десять лет своей жизни. Мозг просто перенапряжен, он все ещё перестраивается, а вот когда в дело вступят процессы глубокой цереброадаптации…

— Ник не обичный человек, — покачал головой Гольдштейн. — Продуктивность и восприимчивость его мозга повисилась на двадцать процентов.

— Ну-ну, говорить о сверхчеловеке пока ещё рано, — сказал Тюльпин встревожено.

— Я не говорю о сверхчеловеке. Я говорю о том, что мозг человека — саморегулирующаяся система, то есть усваивать сверх нормы, сверх того, что может усвоить, он не будет. И, исходя из этой логики, виносливость мозга Ника тоже повисилась на двадцать процентов, значит, подавленное состояние имеет под собой психологические основания. Не физиологические, понимаете?

— Я понимаю, — серьезно сказал Тюльпин. — Но боюсь, что из всего нашего отдела научной безопасности единственный человек, который может понять, это замначальника отдела риска Хирото Сато.

— Я знаю Хирото. Хороший человек. Немного самоуверенный.

— Однако он не глуп. Он один из немногих, кто согласился с моим третьим сценарием.

— Значит, вы поддерджите меня, если я предлоджу давать Нику лёгкий антидепрессант?

Тюльпин снова забыл про чай, к которому только-только вернулся, и воззрился на американского коллегу в изумлении.

— Антидепрессант? — переспросил он, чтобы потянуть время. Он прекрасно расслышал, но не знал в точности, как отреагировать.

— Да, — кивнул Гольдштейн. — Лёгкий. Чтобы снять очучение подавленности.

— Не бойтесь, Миша, — сказал Тюльпин твёрдо. — Не нужно никаких антидепрессантов. Мозг Ника выдержит.

— Я не боюсь за его мозг, Клавдий, — Гольдштейн тяжело вздохнул. — Я боюсь за его психику.

***

— А ведь Гольдштейн ошибался, — сказал помрачневший Егор. — С психикой у Ника всё в порядке, спит как тот ещё младенец, до этого беседовал с Галочкой о погоде. А вот что стало с его мозгом? Вам удалось самому встретиться с ним до третьего облучения?

— Да.

— Вы заметили то подавленное состояние, о котором говорил Гольдштейн?

Тюльпин замялся.

— Заметили или нет, Клавдий Васильевич?

— Я бы не назвал это подавленностью. По-моему, он просто ошалел от информационной насыщенности нашего мира. Он за день проглотил два квантовых тома, и ничего, был свеж, как огурчик. А потом упросил дать ему подборку классиков девятнадцатого и двадцатого века и после этого притих. Как лопатой по голове получил.

— Хорошо. Третье облучение?

***

«Анализы отличные, МРТ, цереброграмма и ментосрез показывают адекватные результаты. Ест раз в день, полностью отказался от спорта. Ведёт себя на пять с плюсом, но, боюсь, может повеситься в любой момент».

Тюльпин перечитывал записку Гольдштейна в десятый раз. Листок затёрся в местах сгиба, его часто складывали, снова разворачивали, возможно, мяли в руках. Гольдштейн оставил записку перед тем, как спешно отбыть в США по служебному вызову. Сейчас он был в Лос-Анджелесе и кипятился на солнце, а Тюльпин вместе с Петербургом тонул в нескончаемом дожде и панике.

К кому идти, с кем советоваться? Анализы ведь отличные, скажут другие наблюдатели и эксперты. Подопытный ест, пьёт, спит, ходит в туалет и продолжает поглощать информацию в неимоверных объёмах, так что же не так, доктор? Голубые глаза Ника недостаточно блестят? Улыбке не хватает тепла? Улыбки, говорите, вообще не хватает? А в каких, позвольте, научно зафиксированных единицах измеряются оптимизм и тепло улыбки?

— Доктор, американцы ушли, — сказала Галочка, заглядывая в приемную. — Теперь вы можете побеседовать с ним.

— Галочка, а вам ничего не показалось… Ничего такого в поведении Ника?

— Нет, — она пожала плечами и легкомысленно махнула рукой. — Не переживайте, доктор, куда нам, простым людям, понять сверхчеловека вроде Блессмена?

— Какой же он сверхчеловек? — Тюльпин позволил себе улыбку, хотя внутри всё сжалось от тревоги, почти ужаса. — Просто более…

— Умный? — предложила Галочка.

— Да нет, более…

— Сообразительный?

— Нет же. Он просто более восприимчивый к информации, чем мы с вами. Легче воспринимает её, быстрее обрабатывает. Ник может познать весь мир, если захочет.

— Не хотела бы я так, — Галочка замотала головой. — Лопнет же мозг. Ну, вы проходите, доктор, проходите, он ждёт вас.

Ник сидел в своем кресле, как всегда, положив ноги на журнальный столик, и листал «Тысячу и одну ночь». Внешне он совсем не изменился.

— Здравствуйте, доктор, — сказал он буднично, не отрываясь от книги. — Как здоровье?

— Спасибо, не жалуюсь, — осторожно ответил Тюльпин, присаживаясь на диван. — Как ваше?

— Проверили бы ногу, — сказал Ник. — Доведёте сустав, да и нагрузка на больное бедро увеличивается.

И всё это без единого взгляда. Тюльпин достал из кармана платок и вытер вспотевший лоб.

— Как ваше здоровье, Ник? — повторил он, а в голове промелькнула почему-то мысль: что он скажет Егору? Да ну, ерунда какая, в самом деле, что он должен сказать? Разве случилось что-то, о чём нужно говорить Егору?

Американец наконец поднял голову, и столько тоски, столько боли было в его голубых глазах, что у старого доктора защемило сердце. Умножающий познания…

— Я могу за пять минут рассказать, как остановить экологическую катастрофу, — сказал Ник тихим, невыразительным голосом. — За десять — как колонизировать дальний космос.

— Это же замечательно! — воскликнул Тюльпин. — Именно для этого мы проводим эксперимент, вы ведь можете изменить мир! Вы пойдёте к экспертам, к профессионалам…

— Нет, — так же тихо возразил Ник. — Не пойду. Мир не изменить. Разве вы не понимаете? Мир не состоит из лесов, заводов и университетов, которые можно совершенствовать и уничтожать. Он состоит из людей, а люди… Эх…

Он махнул рукой и вернулся к книге.

***

— Как думаешь, что я должен был понять?

Егор потянулся за цереброграммой, вперил в неё тяжелый взгляд, словно она могла открыть все тайны, и сказал сумрачно, почти зло:

— Наверное, что эксперимент пора прекращать. Четвертое облучение было ошибкой, фатальной ошибкой. Вам стоило дозвониться до меня, до Гольдштейна, связаться с Сато, в конце концов.

— Мальчик мой… — Тюльпин грустно улыбнулся. — Я не смог дозвониться только до тебя. Все остальные были поставлены в известность, но кто я и кто они? Я — даже не эксперт в этот раз, простой наблюдатель.

— Да хоть стажёр, Клавдий Васильевич, — как кнутом хлестнул Егор. — Если американская сторона признает состояние Блессмена необратимым и нефункциональным, с вас спросят как с Сатаны, загубившего план Божий, и первым поведут на костёр. Вас, понимаете? И я ничего не смогу сделать.

Тюльпин открыл было рот, но так и замер: за стеной послышалось пение. Звучный, низкий, почти трубный голос распевал на весь коридор: «Che bella cosa e` na jurnata `e sole, n’aria serena doppo na tempesta…»

Доктор с удивительной для его возраста прытью подбежал к двери и высунул голову в коридор.

— Это Ник, — сказал он в восхищении. — Что он такое по ёт?

— Старая итальянская песня, — ответил всё ещё хмурый Егор. — «’O sole mio».

— Ты же знаешь итальянский, о чём там?

— Прекрасный солнечный день, безмятежный воздух после бури, снова что-то про воздух, про праздник… О солнце, о моё солнце… Зачем вам?

— Егор, мальчик мой! — просиял доктор. — Разве можно человека, который поёт о солнечном дне, назвать нефункциональным? Разве он идиот? Это мы все идиоты, мы, которые пытаемся найти в нём признаки то гения, то умственно отсталого. Ты только послушай! Эксперимент удался, это и есть наш неочеловек, сверхчеловек, тот, кто стоит выше тщетности бытия!

«’O sole mio, sta `nfronte a te!», выводил Ник Блессмен, и Тюльпин расцветал всё больше с каждой нотой.

Егор вздохнул:

— Они не будут слушать, как он поёт. Они будут слушать вот это, — он постучал пальцем по цереброграмме. — И это скажет им: «Русские сделали американского гражданина идиотом, давайте вешать русских».

Последние слова он произнес кривляясь, мультяшным голосом, и как раз на слове «идиотом» в кабинет зашёл человек в форме ИнтерКома. Доктор растерянно отступил к стене, а Егор с силой провёл ладонями по лицу и покачал головой. Началось.

— Господин Тулпин, — сказал международник с сильным акцентом. — Прошу пройти со мной для выяснения обстоятельств дела Ника Блессмена.

— Но позвольте… Могу ли я сначала побеседовать с самим Ником? Ведь я и сам не до конца знаю все обстоятельства его дела…

— Это не займет много времени, — сказал международник твёрдо. — Вашингтон желает говорить с медицинским экспертом.

— Эх! — сказал Тюльпин, махнул рукой и вышел.

В конце коридора виднелась долговязая фигура, размахивающая руками, подобно мельнице. Что это было — зарядка, дурачество, ритуал?.. Ник Блессмен танцевал диковинный танец, выкидывал коленца, вытягивался в струнку вдоль высоких окон и застилал собой серый ноябрьский свет.

— Подождите! — сказал доктор вдруг. — Подождите минуту, умоляю вас, вот ведь Блессмен, мне ему буквально пару… Подождите…

Не дожидаясь ответа, он припустил по коридору. Колено простреливало, в груди кололо, кровь стучала в висках. Да хоть и выгонят, всё, хватит, поработал, и наработался, и даже заработался…

— Доктор! — воскликнул Ник, оборачиваясь. — Как ваше колено?

— К черту колено! Ник, помните, вы говорили мне, что могли бы за пять минут рассказать… Предотвратить катастрофу… Помните?

Он помнил.

— А помните, как сказали, что не стали бы этого делать, потому что мир не изменить?

И это он помнил.

— А сейчас? — Тюльпин страшился задавать этот вопрос, как и страшился ответа. — Сейчас стали бы?

Американец помотал головой. У доктора опустились руки, заныло сердце.

— Но ведь тогда вы разуверились… Люди — идиоты… Неужели вы не передумали?

Ник улыбнулся светлой, понимающей улыбкой:

— Мир справится, не волнуйтесь. Пока у него есть люди, он в порядке. Разве вы до сих пор не поняли?

И Тюльпин понял.

— Господин доктор, поторопитесь, — послышался голос международника. — Вашингтон ждёт.

Морось сменилась тяжёлыми белыми хлопьями. Они косо летели вниз, липли на стёкла и съезжали на карнизы под собственным влажным весом. Тюльпин шёл по коридору, то и дело оглядываясь, и его провожали смеющиеся голубые глаза Ника Блессмена, Ника Благословенного, а в голове звучало: «Che bella cosa e` na jurnata `e sole…»