Моя гнилая душа

"О душа! Ты меня превратила в слугу.

Я твой гнев ощущаю на каждом шагу

Для чего я родился на свет, если в мире

Все равно ничего изменить не могу?"

Омар Хайям

 

 

Не совместимы гордость с любовью. Гордым можно быть, когда пишешь песню, когда ложатся на бумагу звуки, когда сама душа открывается навстречу миру, и ты знаешь, что создал шедевр. Когда пишешь — чувствуешь себя богом. Когда протягиваешь диск и листок бумаги ей, родной, любимой, — рабом. Прахом у её ног. Полным дураком.

Весь мир начинает вертеться в бешенном ритме, кружится голова, дрожит предательски голос и кажется, что все взгляды направлены только на тебя. Нет, даже больше — что стены школьного коридора вдруг расширяются до бесконечности, и внимание всего мира, может, даже вселенной вдруг сосредотачивается на тебе — мелкой пылинке.

Все ждут, что она ответит. Все стараются втоптать в грязь. Но ты ничего не замечаешь. Видишь только до боли любимое лицо, широко распахнутые, синие глаза, изгиб пухлых губ. Смотришь только на неё. Как будто и нет в этом мире никого больше. Да и не нужен ведь никто. Ты ждешь и боишься. Мир ждет и насмехается.

— Посмотришь? — не требуешь, просишь. Нет даже больше, умоляешь. Протягиваешь дрожащими руками выстраданное болью и кровью дитя, кидаешь всё, что имеешь, к её ногам, слышишь в ответ холодное:

— Отвянь.

Весь мир рушится в одно мгновение. Или ты рушишься. Разбиваешься с оглушительной высоты собственных фантазий о суровую твердую землю. О тихий смех за спиной. Как они меня называют? "Ромео"? Пусть. Горький комок в горле. Да, гордость и любовь несовместимы.

Я люблю её. А она разворачивается холодно и уходит смеясь, в окружении подружек.

Пронзительной трелью визжит звонок, все бегут к дверям в классы. Все, кроме меня. Что мне уроки? Что школа? Что жизнь? Мой ангел меня предал.

Болит голова, дрожат руки. Выскальзывает из мокрых пальцев диск, катится по полу к крашенной жёлтым батарее. И за ним — белая ласточка тетрадного листка.

Тихо. Ненавижу тишину. Ненавижу этот коридор со светло-жёлтыми стенами. С прямоугольниками дверей в классы с одной стороны, окнами на школьный двор — с другой. И яркое, апрельское солнце, чьи лучи заливают коридор янтарным светом. Ненавижу. И эту школу, и себя. За трусость.

Месяц я работал над этой песней. Каждый аккорд подбирал подобно драгоценной жемчужине. И писал стихи, изливая ей, единственной, свои чувства. Я сделаю всё, чтобы она меня выслушала. Не сдамся. Не получилось сегодня — попробую завтра. И ещё, и ещё, до счастливого финала.

Подняв диск, я засунул его в рюкзак. Уже собирался встать и пойти в класс, извиниться за опоздание, как услышал:

— Погоди-ка, Ромео! Поговорить надо.

— Потом, — я медленно поднялся. — У меня сейчас урок.

— А я сказал — сейчас.

Что-то странное было в этом голосе. Угрожающее.

Почувствовав невольную дрожь, я медленно обернулся. Встретился взглядом с налитыми кровью глазами и неосознанно шагнул назад. Старшеклассник Андрей явно не шутил. Он было схватил меня за воротник, но стоявший рядом Димка из 11б его одёрнул:

— Не здесь!

Мне не повезло. После звонка в коридорах никого не было, и никто не видел, как меня тянули к лестнице, потом вниз, в квадратный пятачок между лестницей и вечно закрытым, чёрным выходом. Я мог бы закричать, позвать на помощь, но невесть откуда взявшийся страх, густой, тёмно-серый, лишил дара речи.

— Я же предупреждал, козёл! Предупреждал, чтобы бы к Ленке не лез? — шипел Андрей, вдавливая меня в облупившуюся стену. — Предупреждал?

Горло сдавило, по позвоночнику пробежал холодок.

— Я лишь… — Слова вышли какими-то беспомощными и едва слышными. Серый страх внутри медленно перерос в ужас. Я понял, что на этот раз все серьёзно.

— Предупреждал, — не слушал Андрей. — А старших надо слушать, щенок.

Первый удар был несильным, кулаком в живот. Перехватило дыхание. Я согнулся пополам и тотчас же получил коленом в нос. В голове вспыхнуло. Мир разлетелся на кровавые осколки.

— Потише! — вновь одёрнул Андрея Дима. — Не покалечь мальчишку!

Еще не веря, что все это происходит со мной, я упал на колени, опёрся ладонями о холодный пол. Что-то горячее потекло по губам, капнула на пальцы красная капля, потом ещё, и ещё, всё чаще.

Андрей схватил меня за волосы, резко дернул вверх. Вновь боль, острая, оглушающая, а сквозь неё шёпот:

— Ты ведь будешь хорошим мальчиком и оставишь Ленку в покое?

— Не могу.

Я боялся. Очень боялся. Но любовь была сильнее страха:

— Я люблю её.

— Андрей! — воскликнул Димка, но Андрея понесло.

Меня швырнуло о стену. Что-то хрустнуло. Я упал на бок. Андрей пнул меня ногой в грудь. Я сжался в комок, защищая живот, обнял голову руками. Андрей осыпал меня все новыми ударами — по рукам, по спине, по плечам. Боли уже не было, было какое-то туповатое безразличие. Дима что-то кричал, наверное, пытался остановить, и к его крикам вдруг присоединился другой, пронзительный, девчонки:

— Ты убил его!

Я лишь нервно улыбнулся разбитыми в кровь губами. Ошибаешься. Меня не так легко убить… живой… даже пошевелиться вот могу. Лечь на полу и повернуть голову так, чтобы было видно застывшего неподвижно Андрея. Почему-то мне даже нравилось на него смотреть.

 

Медленно, но безвозвратно сменялось бешенство в глазах моего мучителя сначала пониманием, что он натворил, а позднее — испугом.

— Дурак, — прошептал Димка.

Кругом были капли крови. Моей крови. Её же запах вокруг, казалось, пропитавший каждую мою клеточку. Привкус во рту, горячая струйка по подбородку. Её разводы на бумажном платке, которым спасительница осторожно вытирала над моей верхней губой.

Андрей, пробурчав:

— Он сам виноват. Слышишь, сам виноват, — вдруг развернулся и ломанулся к лестнице. А я затрясся, пытаясь унять рвущийся наружу смех. Смеяться было больно. Двигаться было больно. Даже сесть и прислониться спиной к стене — больно. Но как приятно! Это всего лишь ещё одна жертва на алтарь её красоты. А для неё я готов отдать всё.

— Ты как? — сочувствующе спросил Димка, присаживаясь рядом на корточки.

— Отвянь, — разбитые губы не слушались, отзываясь нестерпимым жжением.

— Раз злишься, значит, ещё живешь, — усмехнулся Дима, поднимаясь. — Тебе крупно повезло, Паша. Мог бы тут и закончить.

У самой лестницы он развернулся и добавил:

— Знаешь. Смелость, оно, конечно, классно. Но иногда для здоровья полезнее не нарываться. Лена — девушка Андрея. Оставь её в покое.

Если бы я мог, я бы уже давно… Но всё не так просто.

— Тебе в больницу надо, — сказала вдруг моя спасительница. Я лишь поморщился. — Я Марью Ивановну счас приведу, подожди немного.

— Даже не думай!

Она вдруг сжалась в комок, а я презрительно усмехнулся, лишь теперь узнав спасительницу… девчонка из параллельного 10б и скорее из породы серых мышек, которых не слышно и не видно. И правильно. Чего на неё смотреть-то? Толстая, веснушчатая, одета кое-как. Волосики жиденькие, до плеч, в хвост заплетены. Уродина, одним словом.

Я медленно поднялся, стараясь не стонать. Почему-то не хотелось, чтобы на её круглом лице вновь появилось это выражение… беспомощности, наверное? Она и так была на грани истерики. Казалось, вот-вот, и заплачет. Девчонки.

— Я тебе помогу!

Хотелось выкрикнуть — сама себе помогай, только вот предательское тело разламывалось от боли. Судя по всему, в ближайшее время придется ой как несладко. Самому не справиться. А девчонка-то и без того несмелая, да неразговорчивая. Спугнёшь — удерет к чертовой матери, одного оставит. А я один сейчас только ползком.

Хотя Дима прав — судя по ощущениям, отделался я синяками. Чудо, да и только. Неужели и мне сегодня повезло? Обычно не везёт ни капельки, что не делай.

— Принесешь мне куртку? — как можно мягче попросил я, трогая разбитую губу кончиками пальцев. — С такой рожей в гардеробе мне показываться нельзя, сама понимаешь.

Оля радостно кивнула и поспешно смылась, а через несколько минут вернулась с ворохом верхней одежды. Как мимо цербера Зофьи Потаповны мою куртку пронесла — понятия не имею.

Кое-как, при помощи Ольки, я сумел одеться, низко натянув на лицо капюшон. Скрыл "боевые раны".

Олька бросила сумку прямо на пол и накинула на себя тонкий, бежевый плащик. В нем она казалась старше и, серьёзнее, наверное. Однако все еще той, с кем я в жизни бы не связался. Не люблю уродин, раньше над ними только ржал вместе с другими мальчишками, временами и унижал... таким нечего по школе ходить. Но сейчас у меня не было выбора, пришлось-таки воспользоваться помощью.

Кое-как мы вышли из школы. На счастье, на нас просто не обратили внимания. Вернее, на меня не обратили внимания, Оля же перебросилась парой слов с техничкой и даже удостоилась улыбки "цербера". Ну и скажите, за что её любят? Все. И технички, и учителя, и дворник-злыдень. Даже собаки, говорят, как увидят, так сразу хвостами воздух лупят. И самые недоверчивые коты у неё с рук едят. И голуби на ладони садятся. Она вообще человек?

Впрочем, мне какое дело? Мало того, что уродина, так еще пай-девочка и отличница. Со всеми вежлива и мила. Меня счас вывернет. Отличники всегда скучны и неказисты. Они созданы, чтобы над ними ржать и издеваться, ни на что другое не способны. Небось, ещё и не целовалась никогда. Кому такая нужна?

— Ты домой? — спросила она, когда мы вышли на крыльцо школы.

— А что я забыл дома?

Про уроки думать не хотелось. Про мать, которая наверняка разорётся, увидев синяки, — тоже.

— Тогда я с тобой.

Вот только тебя мне сейчас не хватало!

Вновь захотелось крикнуть, чтобы убиралась, да вот только в бесцветных глазах Оли было нечто… беспокойство, наверное. И почему-то стало стыдно. И в то же время — муторно. Надо быстрее от неё избавиться, потом ведь только хуже будет. Эти уродины влюбляются на раз, стоит им только улыбнуться. Хлопот не обернешься.

 

Но вместо того, чтобы отправить её домой, я сказал, сам удивляясь своим словам:

— Как хочешь… Только заглянем ко мне. Переоденусь и тогда пойдем, погуляем.

Она прям расцвела. Зато я помрачнел. Кажется, отвязаться от уродины будет непросто.

Дома я посадил Олю в гостиной на диван, поставил перед ней на столик вазу с овсяным печеньем и стакан с холодным апельсиновым соком.

— Угощайся. Я сейчас.

Переодеться оказалось делом нелегким. На каждое резкое движение собственного тело отзывалось болью, оттого и сами движения были неловкими, неуклюжими. Я опрокинул на пол стопку книг, и в комнату заглянула встревоженная Оля. Наверняка вообразила, что в обморок упал. Выглядел я и в правду не очень, зато чувствовал себя, как ни странно, гораздо лучше.

Увидев меня, раздетого до пояса, Оля смутилась, сказала:

— Прости, — и хотела уже выйти, как взгляд её остановился на оставленной на кровати гитаре. Я быстро натянул через голову майку, морщась от боли.

А девочка тем временем, казалось, обо мне и забыла. Даже расцвела вся как-то. Потянулась к гитаре, без спросу, меня аж передёрнуло, прошлась пальцами по струнам, и инструмент сначала тихо заплакал, а потом и запел, повинуясь едва заметным, до одури плавным движениям.

— Умеешь играть? — удивленно выдохнул я.

— Немного.

Немного? Струны дрожали под лёгкими движениями толстых пальцев, как заворожённые. И в душе проснулось что-то похожее на восторг, на безумную тоску, жажду, утолить которой не было никакой возможности… или была… Оля играла восхитительно, вкладывая в игру нечто до боли знакомое. Наверное, тоску? Может, одиночество?

Гитара вдруг умолкла. Некоторое время мы молчали. Мир обрел краски и очертания, ударил в нос запах её духов, терпкий, слегка горьковатый, и вспомнилось, что человеку вообще-то полагается дышать, хоть изредка.

— Берем гитару! — прохрипел я, укладывая свою красавицу в чехол. — Найдем где-нибудь укромное место, и я тебе сыграю.

Оля покраснела. И я понял, что, наверное, сморозил глупость. Сыграю некрасивой девчонке? Провались бы эта толстуха, чуть улыбнулась, а я и растаял.

Злость на Олю не прошла и на улице. Ну и какого чёрта она за мной увязалась? И теперь ходит хвостом, как привязанная. А мы даже не друзья. Мало того, я не хотел дружить с дурнушкой. На черта это, скажите на милость? Чтобы мальцы ржали? Ладно за любовь к Лене ржут, но за это...

— Давай остановимся, — тихо попросила она.

Я обернулся. Оля тяжело дышала. Лицо её покраснело, на этот раз не от смущения, а от одышки. Только сейчас я понял, что гнал, как сумасшедший, не разбирая дороги. А теперь и сам-то не сильно понимал, куда мы забрели и как вернуться обратно.

Никогда не был в этом месте. Узенькая улочка со старыми, еще довоенными домами, потемневшими от времени, заброшенными и нужными лишь местным бомжам. Справа от меня — выше человеческого роста деревянный забор, а через дыру в заборе видно покосившееся заброшенное здание. Не жилое, скорее общественное: тяжелые, полуоткрытые двери, украшенные арочным порталом и колоннами. Ведущие к дверям крутые, побитые временем ступени. И в то же время — на удивление маленькие размеры. Как будто перед нами была миниатюрная, запорошенная прошлогодними листьями копия чего-то монументального, но даже эта копия впечатляла. Да... красотища.

— Пойдем, — я взял Олю за руку и потянул к дыре в заборе. Перед входом в здание был небольшой округлый дворик, через который вела к ступенькам тропинка, едва заметная в зарослях прошлогоднего чернобыльника. Под пушистыми стеблями пробивалась густо-зелёная еще нежная трава.

— Я боюсь, — замялась вдруг Оля.

— Чего боишься? Идем! Только под ноги смотри и всё будет отлично!

Зачем я ее успокаивал? Просто не хотел быть сейчас один. Хотел хоть с кем-то поделиться... даже с такой...

Я оказался у открытой двери первым. Заглянул внутрь. Всего лишь небольшой холл, закиданный тут и там старыми газетами. Справа — лестница, ведущая наверх. Слева — плотно закрытая, тяжёлая дверь. На потолке и поверху стен — остатки какой-то лепнины. От грязи и не разобрать. Сами стены были когда-то выложены тонкими, деревянными панелями, но теперь тоже облезли и выглядели плачевно. Остаток былой роскоши. И этот проевший все запах отбросов, мокрой бумаги и пыли.

— Паша, — Оля неуверенно прикоснулась к моему плечу. — Может, там кто есть? Давай не пойдем…

Не пойдем? Счас! Свисающие с потолка, тяжёлые портьеры неопределённого оттенка прям притягивали, явно скрывая что-то интересное. И я узнаю, что!

— Да кто там может быть? — автоматом возразил я Оле. Любопытство прям съедало изнутри.

— Бомж… или какой-нибудь… маньяк?

— Маньяки жертв ловят, им недосуг по таким местам ходить, — ответил я, схватив Олю за руку. Девчонка вспыхнула как маковый цвет. Сделав вид, что не заметил её смущения, я потянул Олю за собой, к портьерам.

— Паша… — сама того не заметив, девчонка прильнула к моему боку.

— Чего ты боишься, дурочка? — усмехнулся, вдруг поняв, что не хочу её отталкивать. — Идём.

Я осторожно отодвинул тяжёлую ткань. Оля чихнула от поднявшегося облачка пыли. Внутри оказался небольшой зал со сводчатым, местами обвалившимся потолком. Сквозь дыры в крыше светило яркое, апрельское солнышко, медленно витали в воздухе шаловливые пылинки.

Но внимание приковало нечто внизу, за ступенчатыми рядами прогнивших поломанных скамеек.

— Сцена! — выдохнул я. — Оля, это настоящая сцена! В настоящем театре!

Маленькое здание вдруг показалось волшебным.

— Не понимаю твоего восторга, — холодно ответила Оля.

Я вновь схватил её за руку и потащил вниз, по ступеням, укрытым запылившимся ковром.

— Здесь опасно, — продолжала ныть Оля. — Посмотри, потолок обвалился. Это здание может рухнуть!

— Да брось ты! Сядь там!

И я потянул Ольгу к первому ряду. Она выбрала место на скамье покрепче и почище. Неуверенно села, устроив рядом сумку.

Я забрался на сцену. Прогнившие половицы опасно поскрипывали, но было пофиг. Я хотел играть. И буду играть. Тут. Для единственного, и даже, как ни странно, несимпатичного зрителя. Но буду играть, и это — главное.

Осторожно достав из чехла гитару, я сел прямо на пол, перебрал струны пальцами, как бы пробуя, примериваясь. По груди растеклось знакомое тепло, пересохло в горле, мир вдруг исчез, и пальцы сами начали перебирать струны, заставляя их петь под легкими движениями.

Звук был великолепен. Совсем иной чем дома. Акустика в театре оказалась офигенной, потому и сама мелодия звучала совсем иначе. Сильнее. И все же не достаточно хорошо.

Я перебирал струны пальцами, смакуя каждый звук, открывая его заново. Несколько раз останавливался, пробуя сыграть иначе, исправлялся, начинал сначала, вновь останавливался. Возвращался назад, чтобы попробовать снова и ещё, и ещё, пока мелодия не зазвучала идеально, вся, до последней ноты.

Чувствуя себя обессиленным, но довольным, я отложил гитару. И всё же повезло, что Лена не взяла диска. Теперь песня звучала гораздо лучше!

— Что это?

Я вздрогнул. Надо же, забыл о зрителе. Оля ошеломленно поднялась со скамьи и подошла к сцене. В её широко распахнутых глазах застыл такой восторг, что я даже опешил. Надо же… Кажется, толстухе действительно понравилось.

— Что это было?

— Моя музыка.

— Она великолепна…

— Думаешь? — смутился я. — Вообще-то это песня. Вот слова…

Некоторое время Оля стояла неподвижно, уставившись в листок и бесшумно шевеля губами. По сути, я не обращал на неё внимания. Я отдыхал. Даже больше — находился в волшебной прострации, в какую частенько впадал после хорошо сделанной работы.

— Поиграй еще раз, — попросила вдруг Оля. — Пожалуйста…

Странная просьба. Но руки сами запросились к гитаре, будто соскучившись, и я начал играть… Аккорд, еще. Чарующая мелодия, казалось, окутавшая весь зал, мягким нежным одеялом. И что-то в ней было новое, с одной стороны чужое, а с другой — до боли знакомое и родное.

Оля пела.

Мои пальцы остановились. Оля замолкла на высокой ноте и посмотрела вдруг на меня испуганно.

— У тебя хорошая память, — прошептал я. — Но не надо. Я писал эту песню не для тебя.

— Давай попробуем, — умоляюще попросила она. — Пожалуйста. Один раз… только один раз. Послушай, как она звучит…

Она звучит у меня в голове. Спетая голосом Лены. Звучит не умолкая… Но… если Оля права? А если песня не совершенна? Если Лене не понравится?

— Давай! — выдохнул я, вновь потянувшись к инструменту.

Верная подруга-гитара откликнулась, музыка расправила крылья и вспарила над залом.

Оля пела. Не так, как я хотел, чуточку иначе, но голос… будто сливался с мелодией, дополнял, наделял душой. Да… да! Эта песня должна звучать именно так. Восторг, желание, чтобы этот момент продолжался вечно, и мир, растворившийся в нашей игре. Так! Это должно быть именно так! И восхитительное ощущение полета, когда уже и не важно, ни где ты, ни зачем, ни даже — слушают тебя или нет.

А когда песня закончилась — дрожь во всем теле и томительное ощущение нереальности…

— Я и не думал, что у тебя такой сильный голос, — сказал я, разрывая ставшую томительной тишину.

— Не сильный… это музыка… слова… — прохрипела Оля. — Они гениальны, понимаешь? Я просто… чувствую эту мелодию. Мы с ней… будто одно целое.

С одной стороны её заявление было приятно, с другой стороны — пробрал неприятный холодок отвращения. Это всё не так, совсем не так. Оля прикоснулась к чему-то, что ей не принадлежало. И никогда принадлежать не будет.

— Эта песня написана для Лены, — зло отрезал я. — Я слышал, как она поет. Её голос совершенен, как и её тело. Лена великолепна, я хочу писать песни только для неё. Только для её голоса. Не для такой, как ты...

Оля молчала, казалось, задохнувшись невысказанными словами.

— Я хотел пригласить Лену поехать вместе на конкурс. Ей надо только услышать эту музыку… и тогда… Если даже ты поняла, то и Лена тоже поймет.

— А если нет? — сжала кулаки Оля.

— Я напишу новую песню, найду в сети новый конкурс и попытаюсь еще раз.

— До каких пор? — неожиданно зло прошипела Оля.

Я упрямо улыбнулся:

— Пока не получится.

— А если не получится? — вскричала Оля. Раздражает. Чего она орёт-то? Это моя песня. И я буду решать. А Оля продолжала:

— Если Андрей вновь тебя изобьет? И на этот раз — покалечит? Тогда что?

— Тогда не буду больше писать, — холодно ответил я и знал, что сказал правду. — Если Лене мой дар не нужен, то и мне — тоже.

— Дурак! Такой талант… И гниет ради крашенной куклы? Ну почему!!!

Это было уже слишком.

— Я пишу только для неё, — прошипел я. — Ни для кого больше. Мой талант — дар ей. Большего я дать не могу. Тебе не понять.

— Ну за что ты её любишь? — рыдала Оля. — Скажи! За что её любить?

Я опешил. А потом вдруг сказал, желая поскорее закончить этот проклятый, никому не нужный разговор:

— Она похожа на ангела… а ты…

Оля вдруг вздрогнула, и показалось, что из неё ушла вся жизнь. Я хотел что-то сказать, но девушка лишь попятилась назад, судорожно схватила сумку, и прохрипела:

— Я поняла.

— Оля…

— Прости… я… я больше не буду… вмешиваться.

Она в слезах побежала наверх, а я лишь грустно усмехнулся. Наконец-то ушла и оставила меня одного. Эту "дружбу" надо было закончить. У меня нет и не может быть дел с какой-то серой мышкой из параллельного класса. У меня есть цель — покорить Лену. И именно этой цели служат мои песни.

Ничему более. Оле, никогда и никого не любившей, наверное, не понять. Да и лучше ей не любить. Такой и жить, сказать по правде, незачем.

Домой не хотелось. Осторожно облизав разбитую губу, я постарался проигнорировать боль в стертых до крови кончиках пальцев. Дома точно будет скандал. Я вышел из театра, сел на ступеньки, и, прислонившись к колонне закрыл глаза. Сам не заметил, как заснул.

Проснулся я уже ночью. Было прохладно, страшно хотелось есть, еще больше — пить. Ярко светила луна, крася дворик перед театром в темно-синие тени. Серебрилась роса в черном, как смоль, чернобыльнике, матово поблескивали влажные доски забора. Хорошо. Спокойно.

Стоило пошевелиться, как всё тело ответило тупой, тянущей болью. Ноги затекли. Волосы были влажными от росы и, казалось, насквозь пропахли запахом мокрой бумаги.

Паршивое всё же это место. Я с трудом встал, потянулся было к гитаре, собираясь идти домой, как различил за спиной странную, едва слышную мелодию.

Мелодия притягивала, очаровывала. Забыв о боли, я шагнул в густую, чернильную темноту театра. Ничего не видя, протянул руки вперед, послушно следуя едва слышному зову мелодии. Пальцы наткнулись вдруг на знакомые портьеры, я отодвинул тяжелую ткань и замер, не осмеливаясь поверить. Это тот же самый театр?

Перед глазами поплыло. Весь мир будто растворился в тягучем тумане, и в тумане том светились неясные, золотистые огоньки. Лишь по прошествии нескольких минут понял я, что огоньки — это свечи на подвешенной к потолку люстре. Свечи? Люстре?

Голова кружилась. Мелодия стала отчетливей. Будто странный, замогильный шепот — то громче, то тише — складывающийся в определенной тональности звуки. Красиво и жутко одновременно.

Четкий ощутимый в пульсе ритм вдруг стал быстрее. В такт ему сильнее забилось сердце. И ещё… и ещё. До боли в груди. И вдруг замерло на мгновение и вновь пустилось в пляс.

А я все ещё отказывался верить… это не тот театр. Или тот?

Свечи на стенах плакали не парафином, настоящим воском, капали на ярко-красные ковровые дорожки, оставляя на них желтые пятна. Высокие крытые деревянными панелями стены украшали цветочные гирлянды, источавшие кружащий голову аромат. Потолок был расписан под закатное небо и обведён по краям сложной, растительного узора лепниной. Сцену, самое важное место в театре, закрывал тяжёлый темно-бардовый занавес, расшитый золотыми нитями.

Даже не верилось, что здесь я недавно играл.

Или не здесь?

Я застыл на верхних ступеньках лестницы. Не знал, чего хотелось больше: спуститься вниз, поближе к сцене, либо убраться отсюда, пока не поздно.

Любопытство одержало вверх над рассудком. Я спустился на несколько ступенек, заворожено глядя на крытые тёмным лаком скамьи. На их таинственный блеск в полумраке.

Наверное, здорово стоять на той сцене перед набитым битком зрительным залом. И чтобы Лена была рядом. Лена… моя Лена заставила бы плакать зал от восторга, я в этом никогда не сомневался, потому-то и писал для нее песни.

Мелодия постепенно затихла. Воцарившаяся тишина была почти живой, била по нервам и вдруг разорвалась шелестом крыльев. Я шарахнулся назад, вжался в стену. Что-то похожее на огромную белоснежную птицу метнулось в центр зала, ловко приземлилось на одну из скамей, широко распластало за спиной неожиданно изящные легкие крылья.

Ангел? Существо сложило крылья, село на скамью и буквально вонзило взгляд в сцену. Его крылья чуть трепыхались, всё время находясь в едва заметном движении, тонкие ладони слегка дрожали, сжимая край скамьи, серебренные волосы струились по плечам и спине.

Он меня не замечал, и, оказывается, совсем не был похож на Лену. Лена была красива лишь внешне, ангел же настолько светился внутренней красотой, что внешняя оболочка была уже не важна, да и незаметна.

Я никак не мог, как ни старался, разглядеть его лица, зато отлично видел выражение серебристых, практически лишённых белка глаз: отчаяние и беспомощность. Будто он безумно хотел что-то сделать, да не мог… А я? Я хотел помочь, да не осмеливался спросить — в чем? Да и что я мог сделать? Обычный человек, для ангела?

Вновь раздалось хлопанье крыльев. И ещё, и ещё, пока весь зал не наполнился белокрылыми ангелами. Свечи одна за другой погасли, да и не нужны были они: ангелы, казалось, светились сами по себе и испускали едва ощутимый, тонкий аромат…

Этот аромат кружил голову сильнее любого наркотика. Но в то же время в душе почему-то поднялись ужас и презрение… к самому себе. В окружении их чистоты я казался себе грязным. Казалось, что собственное тело источает непереносимую вонь, что я разлагаюсь у них на глазах, превращаясь постепенно в ходячий труп.

Хотелось провалиться под землю, пока меня не заметили. Просто исчезнуть… только бы на меня не обратили внимания. Было бесконечно стыдно и за собственное нечистое тело, и за эту вонь, что выдавала с головой.

Но ангелы, казалось, ничего не замечали. Они все так же, не отрываясь, смотрели на сцену. И в серебристых глазах было столько мудрости, что я бессильно оперся спиной о стену, не смея более поднять взгляда.

Я считал себя великим. Творцом, композитором. Но подобным им мне не стать никогда…

Вновь заиграла мелодия. Вновь взбаламутила душу замогильным холодом, пробудила дикий, животный страх, неотвратимо перерастающий в ужас.

Как бы повинуясь чьей-то незримой воле, я посмотрел на сцену. Медленно, нехотя поднялся тяжёлый занавес. В зал хлынула густая, непередаваемая вонь гниения и нечистот. Я зажал нос, согнувшись пополам. Глаза наполнились слезами, к горлу подкатила тошнота. Я упал на колени, неосознанно оперевшись на скамью. Пальцы нечаянно коснулись крыла сидевшего совсем рядом ангела, мимолетно, всего на мгновение, но тело будто пробило током и откуда-то взялись силы, чтобы преодолеть тошноту и встать.

Мой взгляд остановился на лице ангела. Ангел плакал. Смотрел на сцену безмолвным, сострадающим взглядом и плакал. Они все плакали.

Я пробовал что-то сказать, то голос не слушался. Я протянул руку, умоляя перестать. Казалось важным, чтобы они перестали, потому что ничего в этом мире не стоит их слез. Я уже почти дотронулся до белоснежных одежд, как увидел свои пальцы…

Это… моя рука? Моя почерневшая, покрытая язвами кожа? Не в силах удержать дрожи, я поднес к лицу вторую ладонь. Боли не было. Но не было и кусочка чистой кожи. Ни лоскутка. Только плачущие гноем язвы и чудом держащееся на костях чёрное мясо. Этого не может быть…

Оставляя на пуговицах кусочки кожи и мяса, сдернул куртку: руки до плеч были в таких же язвах. Еще не веря, стащил майку. Живот, плечи, бока… все гниющее заживо. Но я… я живой! Разве нет?

Я схватился за голову и в ужасе покачнулся, сдирая с черепа липкие волосы вместе с лоскутами кожи. Хотел закричать, но связки меня не слушались, наружу вырвался лишь жалостливый то ли плач, то ли стон. Тело предало! Или я его предал?

Я рвал ногтями кожу, мечтая только об одном, чтобы это все оказалось сном. Чтобы проснуться и стать прежним. Чтобы не чувствовать под ногтями мягкое, гнилое мясо, не вдыхать сладковатый запах тления. Я засмеялся. Вот она, ирония. Не чувствую боли, зато чувствую этот пронизывающий все моё существо запах. Ощущаю каждой клеточкой приторную мягкость гнили, разъедающей жёлтые хрупкие кости.

Тихо рыдала мелодия, и в такт ей что-то внутри рассыпалось на мелкие кусочки, потом вновь склеилось и вновь рассыпалось и так бесконечно. Ещё одна мука. Ещё одно наказание.

И вновь какая-то высшая сила приковала мой взгляд сцене. Там было спасение… знакомое, чистое. Комната, скорее всего — спальня. Судя по розоватым тонам и большом плюшевом мишке на кровати — девчонки. Надо туда… туда. Может, там смогу… стать прежним? Пожалуйста… я всего лишь хочу стать прежним…

Сделав пару шагов вниз, я в бессилии опустился на ступеньки: поняв, что спасения не будет. И та, на кровати, была такой же. Остатки золотых волос, слипшиеся от гноя и черной, порченной крови. Язвы на обнаженных руках, испускающие ту самую, непереносимую вонь и так контрастирующие с тонкой шёлковой рубашкой.

Она встала с кровати, подошла к зеркалу и долго смотрела на своё изображение, казалось, им любуясь. Взяла со столика тюбик в кремом, начала его медленно втирать в изуродованное ранами лицо. Я вновь засмеялся. Крем? Таким как она, таким как я — крем уже не поможет.

Она расчёсывала грязные, слипшиеся локоны большой щёткой, перебирала пряди чёрными пальцами, мечтательно смотря на свое изображение. Шептала: "Я красива."

Еще вчера я бы согласился. А сегодня горло то и дело охватывали спазмы приближающейся рвоты. Противно. И от себя противно, и от той, на сцене, — противно. От всего этого долбанного мира противно и стыдно. И я был прав. Она действительно заставила зал плакать… но не от восторга, а от сострадания. И только я с удовольствием бы заплакал от отвращения.

Открылась дверь в другую комнату, раздался скрипучий, неприятный голос:

— К тебе пришли!

Дверь отворилась, над залом пронесся шелест крыльев. В глазах ангелов появилась… радость? Они улыбнулись? Пусть даже мимолетно?

— Скажи спасибо, что Лена еще не спит. Иначе бы я тебя не пустила.

Показалась в дверях тоненькая, светящаяся изнутри фигурка. Девушка. Чистая, невинная. Она была подобна ангелам, но без крыльев. Её красота слепила, стеснительная улыбка грела душу теплом… и казалась столь знакомой, что я шагнул вперед, еще не веря.

Мы не все такие? Не все грязные? Бывают и другие?

— Зачем ты пришла? — резко спросила разлагающаяся заживо тварь.

— Я пришла попросить, — ответила девушка и голос её, хрустальной чистоты, показался мне на удивление знакомым. Близким.

Хочу к ней. Хочу прикоснуться к её чистоте, и в то же время… так боюсь испачкать. Мне стыдно. Плохо. Мне нужно спасение, необходимо…

 

— Ты? — удивилась тварь. — Меня? О чем?

— Выслушай Пашу, пожалуйста.

Я медленно поднялся со ступенек и направился к сцене.

— Ты ведь хочешь выиграть на конкурсе? — спросил мой бескрылый ангел. — Паша написал замечательную песню. Верь, она действительно замечательная. Просто попробуй, прослушай, прошу…

— А тебе что за дело до этого придурка? Получил от моего парня и за дело, была бы рядом, сама бы пнула, а ты чего лезешь? Неужели любишь? — засмеялась тварь.

Девушка отвернулась.

— Может, и люблю, — сказала она. — Но он любит тебя. И я лишь хочу, чтобы он играл. И чтобы писал песни. Пусть даже для такой, как ты. Пожалуйста… Лена… прошу тебя. Выслушай…

Ангелы вздохнули, а я бросился к сцене. Я хотел только одного, чтобы она, светлая, чистая, не унижалась больше перед этой тварью, чтобы она больше не… страдала. Пожалуйста, услышь! Услышь, Оля!

Фигурка на сцене вздрогнула, Оля медленно повернулась ко мне. На ее призрачном, светящемся лице появилось удивление. Не помня себя, я впрыгнул на сцену и бросился к своему ангелу, как вдруг услышал:

— Поздно!

Оля исчезла. Комната исчезла. И вся сцена вдруг погрузилась в темноту. Где-то в глубине мрака вновь залилась плачем мелодия. Теперь уже по мне?

Я дрожал от напряжения, чувствуя себя ещё хуже, чем раньше. Мне дали надежду и её забрали… почему? Неужели я действительно всё это заслужил? Разве я настолько хуже, чем другие? Разве Лена настолько хуже?

 

Что-то зашуршало за спиной. Чувствуя недоброе, я медленно обернулся… И тотчас понял, как сильно я ненавижу червей. Тем более, таких огромных. И сотканных из пламени. Я ненавижу пламя… И кровь… её капли, густые, крупные, медленно капающие из его пасти и разбивающиеся о черную горячую землю.

Как завороженный, смотрел я на червя, не уставая пятиться в темноту. Шаг, еще, еще. Но бесполезно. Откуда-то я знал, что это конец. И эта тварь будет пить кровь, упиваясь моими страданиями. Вечно. И вечно будут плакать надо мной ангелы. Какое же это, оказывается, страшное слово "вечно". А еще страшнее осознание, что я заслужил. Я такая же тварь, как и Ленка. И всё же… не хочу, не могу…

И вновь шаг назад. И внезапная пустота. И голос в голове, то же самый, беспощадный:

— Он будет тебя ждать! — И короткий, безумный полет, и боль от падения. И дикий, все еще беззвучный смех на губах, когда я понял… Боже, я. Всего лишь. Свалился. Со сцены.

Я все ещё смеялся, не отрывая взгляда от сцены. Смотрел, как её гнилое тело укладывается в кровать, и смеялся. Бельё, испачканное гнилью. Прозрачные личинки червей в её ранах. А в них — переваривающиеся кусочки её мяса. Невыносимый запах… И это я считал ангелом? Я что, безумец?

Упал тяжелый занавес. Застыл смех губах. Взмыли ангелы, исчезая один за другим. Зал опустел. И стало темно…

Я сжался в комок, поднес руки к лицу и начал раздирать его ногтями, рыча от собственной беспомощности. Не хочу вечно, слышите, не хочу! Хочу, чтобы это закончилось — сейчас! Немедленно!!!

Наверное, меня услышали: измученный разум погрузился в спасительную темноту. Всё действительно закончилось. Или — только началось?

— Паша! Пашенька!

Кто-то осторожно прикоснулся к моему лицу. На исцарапанное щеку упала соленная капля. Я зашипел от боли.

— Прости!

Я медленно открыл глаза. Через дырку в сводчатом потолке вновь светило солнце. Вновь плясали в воздухе пылинки, вновь пахло мокрыми газетами.

 

— Ты в порядке? В школу не пришел… Твоя мама тебя искала…

Оля помогла мне сесть и опереться спиной о сцену. Приснилось? Тогда почему я здесь, рядом со сценой, да еще раздетый до пояса? Не приснилось… Только кожа, слава Богу, была нормальной, если не считать пары синяков, оставленных Андреем, и длинных следов многочисленных царапин. И под ногтями было черно от свернувшейся крови.

Оля, краснея, протянула мне майку и куртку.

— Я нашла их там, на лестнице. А чуть выше — твою гитару. Паша, что случилось?

Какая, к черту, разница, что случилось? Не отрываясь, я смотрел на Олю. Я не знал её и не хотел узнавать. До этого момента.

— Ты… поседел, — ошеломленно сказала Оля, погладив мои волосы. От её легкого прикосновения по груди растеклось томительное тепло. Вот дурак-то, я что, слепым был? Она будто светилась изнутри, подобно тем ангелам, и уже было не важно… ни как Оля выглядит, ни во что одета. А Лена? Лена действительно всего лишь крашенная кукла. А внутри её — гниль да вонь. Как и у меня…

— Пойдешь со мной на конкурс? — срывающимся от волнения голосом спросил я.

Ты моё спасение, ты мой ангел… пока ты со мной, мне ничего не страшно. И мне всегда будет везти.

— С чего это ты? — густо покраснела Оля.

— Скажи, что пойдешь… — я прижал её к себе, стянул резинку с её волос и уткнул лицо в мягкие, шелковистые пряди.

Они так приятно пахли. Ангелами.

— Да.

— Я счастлив.

Теперь я знаю. Там где-то, наверное, в другом измерении, существует вечный театр. Там где-то вечно смотрят на сцену ангелы и плачут, видя наши страдания, которые мы заслужили сами. Там где-то ждет моего возвращения этот проклятый червь.

Но чистая душа моей Оли заставляет ангелов улыбаться, зрителей — плакать от восторга. А меня — верить, что я смогу избавиться от своих язв. Быть может смогу.