Домой

 

Домой

 

-1-

Однажды утром, когда было очень ещё темно, а рассвет даже не думал выползать из-за крыш, Густав встал, оделся потеплее, взял собранный накануне рюкзак и вышел за дверь. Он знал, что надо торопиться, потому что скоро проснётся мать. Если проснётся, то повторятся в сотый раз укоры, упреки, увещевания, и — Густав боялся — они расстанутся не матерью с сыном, а чужими людьми. И так тяжело.

На улице — никого. Спал чудаковатый дворник в своей коморке, спали соседи, торопясь отдохнуть от рутинных трудов, спал весь мир. Не спал только Густав, потому что зудящее, тренькающее, непоседливое чувство в глубине его "я" велело ему проснуться и выйти за дверь. Ослушаться было невозможно, и вот — Густав стоит и подъезда, уютная постель и мамина стряпня остались за спиной, а впереди лежит огромный мир, который пока спит, но скоро проснётся.

Пора познакомиться накоротке.

Густав одернул куртку, поудобнее пристроил за плечами рюкзак и пошёл, не особенно задумываясь — куда. Были бы ноги, а пути найдутся. Пусть мама спит, он потом напишет ей или позвонит — не надо её волновать.

Густав знал, что всё будет хорошо.

Не знал только, что мама так и не смогла уснуть в ту ночь, плакала в подушку и втайне гордилась сыном. Она понимала. Она сама когда-то так и не решилась… Доброй дороги тебе, сыночек!

 

Началось это месяца три назад. Было лето, жаркое и солнечное, а все дела могли подождать до осени и ждали. Девятнадцатилетний Густав бродил по мощеным мостовым своего крохотного городка. Тайком пил пенное пиво в кафе, прикладывая к губам указательный палец, на что бармен понимающе кивал — крутой нрав тетушки Альмады, мамы Густава, знали все. Ещё юноша скучал по дождю и писал стихи.

Прекрасное лето. Всего-то и дел — радоваться жизни и понемногу взрослеть.

Густав не торопился взрослеть, успеется. Его никто и не торопил. В деньгах юноша не нуждался — отец оставил им с мамой в наследство столько денег, что хватит на всю жизнь, если жить более-менее скромно. Пусть себе лежат в банке, а жить можно на проценты. На дорогие яхты и особняки не хватит, но бедствовать они не будут никогда. В институт он решил поступить в следующем году, и мать была с этим согласна — определись, кем хочешь быть, сынок.

Родной городок отнюдь не был тесен.

Перемены пришли как-то сами собой. Никто их не звал.

Густав стоял перед зеркалом и выдавливал вскочивший на носу прыщик — занятие неприятное, но необходимое и, кроме того, требующее полной сосредоточенности. Прыщик лопнул под натиском пальцев, юноша отстранился от зеркала, уже хотел было развернуться и уйти победителем, как вдруг губы его дрогнули, открылись и сами собой прошептали:

— Я хочу домой.

А глаза в зеркале, его собственные глаза — от которых уж точно нельзя было ожидать никакого подвоха! — смотрели умоляюще и жалобно: мол, чего тебе стоит, а? ну выполни просьбочку…

Густав подпрыгнул на месте, сердце его бешено заколотилось, а рука метнулась ко рту — прихлопнуть, наказать за самоволие, загнать назад вылетевшую фразу. Опустились шторы век, чтобы через мгновение подняться опять и с облегчением отметить, что глаза нормальные, привычные, всё с ними в порядке.

Как будто и не было ничего.

Густав успокоился так же быстро, как испугался. Пошёл ужинать — мать блинов напекла.

Однако слова уже прозвучали, и с этого момента жизнь изменилась, хотя думать об этом было пока рано.

 

Наконец прошёл долгожданный дождь, и надо было успеть к стремительно пересыхающим лужам — солнце вступало в свои права. Это первый дождь за месяц, надо ловить момент — от жары устаёшь, и хочется прохлады.

Поэтому надо было пойти к реке.

Густав сидел на поросшем густой травкой берегу и кидал в воду мелкие камешки. Хорошо, спокойно. Он был один, потому что так захотел. Думать о чём-то было не обязательно, можно было просто отдыхать, а когда надоест — заняться чем-то другим.

А потом пальцы, ставшие вдруг чужими, сжали очередной камень так, что побелели костяшки, и опять прозвучало:

— Я хочу домой.

А в груди заскрёбся сверчок, мешая лениться и наслаждаться, давая взамен сложное чувство тревоги и недовольства.

Густав не мог сказать такого, и подумать тоже не мог. Даже голос был как будто чужой. Но фраза опять прозвучала. В этот раз юноша уже не испугался — мало ли что бывает.

Было и прошло.

 

Это стало случаться всё чаще и чаще, иногда по два раза на дню, при самых тривиальных обстоятельствах: за кружкой пива, за тарелкой с ужином, за уборкой комнаты или просмотром телепередач. Дрогнут губы, вылетят наружу слова, сказанные чужим голосом:

— Я хочу домой.

Заскребётся в груди сверчок, мгновение-другое — и всё стихает, становится как прежде. Всё да не всё.

Чем чаще случалось, тем на дольше приходил сверчок. К концу лета он мог оставаться с Густавом минут по пятнадцать, а то и по полчаса. В такие минуты Густав начинал метаться из угла в угол: без агрессии, так... Он однажды видел рысь в столичном зоопарке: она бегала вдоль прутьев клетки, и в этом месте из-под песка выступал бетон — получалась дорожка в форме буквы "Г". Рысь бегала туда-сюда, из одного угла в другой, непрерывно. Не обращала внимания на глазеющих посетителей, не уходила отдохнуть или попить, как будто если остановится, то… Что "то", Густав тогда не понимал, зато сейчас вдруг осознал.

Так вот, он бегал из угла в угол как эта рысь.

Та тоже очень хотела домой.

 

А потом пришла осень. Внезапно стало холодно, начались дожди, которым Густав был уже не рад, потому что, как и все вокруг, никогда не был рад тому, чего имел в избытке. Листья на деревьях пожелтели, хотя ещё вчера были зелеными. Зато Густав с удивлением понял, что осень-то пришла, тут как тут, а дел — нет, как не было. Можно было со спокойной душой побыть юным еще немного.

Да только сверчок с приходом осени стал злей и копошился в груди так сильно, что, казалось, рёбра скоро треснут и вредная букашка выберется наружу. И чего ей надо? Сидела бы внутри, там тепло и тихо…

Вечерами Густав полюбил смотреть в окно, на мокрые мостовые и соседские окна.

В один из таких вечеров ему впервые явился Монах.

Он отразился в оконном стекле, и Густав поначалу принял его за одну из теней, порождаемых светом настольной лампы, только тень очень уж настоящую: из дождевых капель сложилось морщинистое лицо с нечесаной бородой и густыми бровями. Ниже — ссутуленные плечи и сцепленные вместе перед грудью узловатые пальцы рук. Юноша удивленно покачал головой: он с детства верил, что в мире есть место таким вот маленьким чудесам. Игра воды и света, лицо должно было вот-вот исчезнуть, но шли минуты, а оно оставалось на месте. Более того, пальцы правой руки сложились в двуперстие, а потом рука перекрестила его — Густава!

Юноша понял, что напуган. Поворачиваться он не хотел: пока он не повернётся, тень останется всего лишь забавной шуткой воображения, но повернись — и пошатнувшуюся действительность придется принимать как есть.

Отражение неодобрительно покачало головой, вздохнуло — Густав явственно услышал это! — и всем своим видом выразило готовность ждать, сколько потребуется.

Делать было нечего. Одна радость — наваждение вело себя вроде не враждебно. Густав повернулся и оказался с Монахом лицом к лицу.

Он был очень реальным и даже каким-то обычным: тёмная ряса, какую носят священники почти всех вероисповеданий, подпоясана веревкой, длинные седые волосы спутались, а глаза глядели строго, но по-доброму. Такие священники были почти в каждом кино про средневековье.

Оба молчали. Густав был готов услышать нечто вроде "Благословляю тебя, сын мой!", или "Да пребудет с тобой Господь", или ещё что-то в этом духе, но Монах вместо этого спросил:

— И что ты на меня смотришь, вьюноша?

Густав моргнул.

Монах одобряюще кивнул в ответ: давай, мол, отвечай на вопрос.

— Ну, я не ожидал вас здесь увидеть.

— А кого ожидал?

— Никого. Я думал, что я здесь один, и никто не придёт. Тем более так неожиданно. Кстати, а кто вы вообще такой?

— Я отец Пётр. Я жил в этом доме. Это было очень давно, задолго до твоего рождения, мальчик.

Густав понимающе кивнул: наверное, мама впустила отца Петра в дом. Может, он специально пришёл посмотреть, что сталось с домом его детства. Смущало только, что семья Густава жила здесь уже сорок лет, а Монах выглядел максимум на пятьдесят, но кто знает, у кого дом был куплен.

— Полтора века назад, — продолжил Монах. — Это очень старый дом. Мой отец был лучшим каменщиком в городе и сам построил его. Он надеялся, что я унаследую его дело и дом, женюсь и подарю ему внуков, но я не смог. Все это пришлось делать моему младшему брату. А я принял постриг.

— Полтора века назад? — Густав решил, что ослышался. — Сколько же вам лет?

— Много, вьюноша. Очень много, не дай тебе Бог столько оставаться на земле. А мне вот пришлось…

— Боюсь, я не понимаю, — начал Густав, который уже готов был решить, что Монах сумасшедший.

— А я объясню, — прервал его брат Пётр. — Ты мне вроде как внучатый племянник. Твой отец был внуком моего брата. Хочешь узнать, почему я решил отдалиться от мира, приняв обет?

Монах наклонился к Густаву, словно собираясь шёпотом поведать тому величайший секрет, и юноша невольно подался вперед.

— Потому что, — отчетливо проговорил Монах, — в моей груди завёлся сверчок.

К чести Густава, он не подпрыгнул. Не отпрянул. Остался на месте, только глаза стали круглыми как чайные блюдца.

— У тебя он тоже есть, я знаю. Ты никогда не видел себя со стороны, когда смотришь в окно, вьюноша, а я вот тебя видел: ты скрипишь зубами, а руки сжимаешь в кулаки и даже не замечаешь этого. А всё потому, что это не твой дом. Ты здесь не на своём месте. Но только ты слишком домашний, довольный ребенок, чтобы себе в этом признаться.

Монах помолчал. Густав слушал, затаив дыхание — голос святого отца завораживал, заставлял ловить каждое слово.

— А я был не таким. Я был сорванцом-непоседой. Тебе уже сколько? Девятнадцать? В мое время ты бы считался уже взрослым мужчиной, а сейчас ничего, сидишь тут, деточка… Мне же пришлось вырасти раньше, и сверчок раньше заскрёбся. Домой проситься начал. Я думал — от бесноватого, потому и ушел в монастырь Бенедиктинцев. Мой отец, хвала Господу, понял… Все понял. А брат лет через двадцать признался, что в нём тоже жил сверчок, только они сумели как-то договориться…

— Да что это за сверчок? — не выдержал Густав.

— Всему своё время, мальчик, всему своё время. Узнаешь ещё. Мне пора, я не могу оставаться надолго.

— Вы придете снова?

— Приду. Скоро. Что это там?

Монах ткнул пальцем куда-то за спину Густава, и тот машинально повернулся. За спиной ничего интересного не оказалось. Юноша снова повернулся к Монаху, открыв уже рот, чтобы сказать "Там ничего нет", но брата Петра уже не было.

Густав остался в комнате один.

 

Монах не обманул. Он пришел ещё раз, а потом ещё. Густаву нравилось говорить со святым отцом, потому что проклятый сверчок, который обнаглел сверх меры и уже не покидал юношу ни днём, ни ночью, в присутствии Монаха умолкал и даже как будто таился.

Монах рассказывал:

— Я ушел в обитель, потому что думал: где, как не в доме Господа, могу я обрести свой дом? Не тут-то было! Сверчок заскрёбся еще сильнее. Прямо голосить начал. Я много молился, но молитвы не помогали, и тогда я обратился за советом к отцу-настоятелю Георгию, царствие ему небесное. Мудрый был человек. Он определили меня в монахи-квестари. Теперь мне в обязанности вменялось ходить и собирать подати у крестьян, которых тогда в этих местах жило немало. И сверчок утих. Нет, он не замолчал насовсем, только теперь просился наружу редко и стал как будто довольным. Так мы со сверчком и ходили. Столько всего повидали. Столько людей и мест… Но я всё время хотел домой. Искал, искал — а дома как не было, так и нет.

— Но вы же нашли его в итоге, правда?

— Нет, мальчик, не нашёл. По дороге в Тульн я сильно замёрз и, наверное, упал. Очнулся в постели: какой-то добрый человек подобрал. Он пытался выходить меня, да не сумел. Я умер в его доме.

Густав не испугался. В глубине души он ожидал чего-то подобного, и потому был готов это услышать. Только кивнул в ответ.

— Я не нашел свой дом. Очень хотел, Богом клянусь, но не нашел. Должно быть, искал не там… А теперь Господь не берёт меня к себе. Значит, я сделал ещё не всё. Мне-то искать уже поздно, сам понимаешь, а вот тебе… Ты найдёшь. Я помогу.

И Густав снова кивнул, потому что все было правильно.

Он сам всё давно решил.

Так что юноша купил рюкзак и добротную одежду для путешествия, поговорил с матерью, стараясь не обращать внимания на её слезы, и однажды утром, когда было очень ещётемно, а рассвет даже не думал выползать из-за крыш, он встал, оделся потеплее, взял собранный накануне рюкзак и вышел за дверь.

 

Спящий мир понемногу просыпался. В свете осеннего солнца улицы казались призрачными и покинутыми, но Густав слышал, как скрипнула чья-то дверь в паре домов от него, слышал торопливые шаги на соседней улице. Ему казалось, что он даже мог слышать дыхание спящих в своих домах людей — сон вот-вот уйдет, и люди, молодые и старые, откроют глаза навстречу рассвету. Он был один, без Монаха, потому что оба прекрасно понимали, что такое путешествие надо начинать одному.

Он решил пойти в Тульн, потому что именно туда не дошёл Монах. До Тульна всего день езды на машине, и Густав рассчитывал выйти за пределы своего городка и поймать попутку.

Однако трасса была пуста — еще бы, в такой час! Ничего, лишний повод размять ноги. Он в последний раз оглянулся на реку, на город, оправил рюкзак и зашагал по дороге.

 

-2-

 

Крепкий загорелый мужчина утер пот со лба. Крикнул напарникам:

— Я на минутку!

И пошёл к колонке: стояла невыносимая жара, как тогда, тем удивительным летом шесть лет назад, когда ему не надо было работать и взрослеть, а дел было всего-то: радовать и цвести. Он даже скучал по тому мальчику. Но то, что получилось из малыша, ему нравилось, чего греха таить!

Даже сверчок теперь досаждал не так сильно.

Густав — а это был именно он — повернул краник и с наслаждением подставил голову с буйными светлыми кудрями под ледяную воду.

Спина и руки немного ныли — он уже несколько часов грузил в фуры тяжелые коробки с хрупким грузом внутри.

Остудив голову, Густав сполоснул лицо, попил и глубоко вздохнул.

Жатец ему нравился: чудесный городок, очень похожий на его собственный. Таких вообще много в Европе — растут вдоль рек, как братья-близнецы, не отличишь! За шесть лет он успел увидеть их очень много. Густав подрабатывал где придется: грузчиком, строителем, маляром. Не хотел брать деньги у матери, хотя она и предлагала.

Каждый раз, ступая по мостовым нового городка, будто сошедшего с яркой туристической открытки, он думал: "Наверняка это здесь!" Заводил друзей, знакомился с женщинами. У него был лёгкий характер, и он никогда ничего не обещал. А целуя очередную красавицу, искренне верил, что любит ее, что он наконец-то дома. Он — дома. Сверчок вроде бы молчал и, быть может, даже был доволен.

Но проходил месяц, от силы два, и вредное насекомое снова начинало ворочаться внутри, как бы давая понять: нет, не здесь, пойдём дальше, Густав. И Густав брал потертый рюкзак и шёл дальше.

В Жатеце он провёл уже месяц, а значит, скоро придется уходить. И Густав старался наслаждаться каждой минутой, проведённой в старинном городе, каждым словом другого человека, каждой новой мозолью на натруженных руках. Здесь было хорошо, но он уже понял: не то.

— Хей, Густав! — закричал один из напарников. — Брось прохлаждаться, немного осталось. А потом пропустим по кружечке!

Густав закрыл воду и побежал помогать.

 

Вечер был хорошим. Конечно, одной кружечкой дело не ограничилось: мало того, что в Столице Хмеля кружечки были размером с ведро, так и пили почтенные чехи со знанием дела. Зато ему удалось ограничиться тремя.

Потому что посреди весёлой пирушки на Густава вдруг накатила тоска.

Он поднялся и сказал недоуменно глядящим друзьям, что хочет проветриться и скоро придет. Те понимающе улыбнулись, выдали свое обычное добродушное "Австрияк", и с силой ударили стеклом о стекло: за здоровье, значит!

А Густав вышел и побрёл на берег реки, удивительно похожей на речку в его родном городе. Почему-то он вдруг подумал, что очень скучает по матери. Заехать бы, навестить: шесть лет не виделись. Но почему-то знал — пока нельзя, пока рано. Прости, мам, подожди немножко, я скоро…

Он вспомнил, как первый раз позвонил матери. Это случилось через неделю после его ухода из дома, когда он уже покинул Тульн, быстро поняв, что надо идти дальше.

 

Трубку долго не брали, и Густав уж было решил позвонить в другой раз, как вдруг возле уха что-то щёлкнуло, и родной голос сказал:

— Алло.

— Мама! Мама, это я, Густав.

-Густав? Где ты? Я так волнуюсь! У тебя всё хорошо, сынок?

Мамин голос звучал взволнованно, это правда, но одновременно с тем было в нем что-то ещё… Что-то, что Густав сразу почувствовал, но понять не смог. Главное: она не плакала, не звала назад. Она просто спрашивала: у тебя всё хорошо, сынок?

— Да, мама, всё хорошо. Я только что выехал из Тульна на попутке, и сейчас стою у одной из заправочных станций. Мне разрешили позвонить, и… я скучаю, мам. Я скоро приеду, вот увидишь. Обещаю. Но мне надо было уйти.

— Я понимаю, — прервала мать. — Ты уже взрослый. Я хотела для тебя другого будущего, но может, так даже лучше. Ты посмотришь мир и поймёшь, чего ты на самом деле хочешь. А я тебя подожду.

К горлу подступил комок. Густав понял, что вот-вот заревет как мальчишка. Он ожидал споров, упрёков, маминых слез и даже проклятий. Чего угодно, но только не этого спокойного: я понимаю, я подожду.

— Мне пора, мам, — торопливо сказал он. — Там едет большой грузовик и, может, он остановится, и я смогу попросить водителя, чтобы подвёз. Я позвоню чуть позже.

— Куда ты теперь поедешь?

— Я не знаю. И, мам — спасибо.

— Будь осторожен, сынок.

— До свидания, мам.

Густав повесил трубку и прошептал:

— Я хочу домой.

На дороге не было никакого грузовика, Густав солгал, потому что продолжать разговор не мог. Он пошёл по обочине, пиная мелкие камешки. Ему было и стыдно, и легко теперь.

А Монах, неожиданно возникший за правым плечом, сказал:

— Твоя мать очень мудрая женщина, вьюноша. Очень мудрая…

 

Через месяц у Густава закончились деньги. Он полагал, что взял с собой достаточно, но оказалось — нет. Нужно было что-то есть и где-то ночевать. Будь лето, с последним бы не возникло никаких проблем, но была зима. Конечно, существовали бесплатные ночлежки, и Густаву приходилось довольствоваться ими, но деньги всё равно были нужны.

Просить у матери он не имел права. Юноша полагал, что принял решение сам, и отвечать за него должен сам.

Жаль, времена монахов-квестарей давно прошли.

Что может делать сильный здоровый юноша, который не может долго оставаться на одном месте? Правильно — разгружать машины.

Что Густав и сделал.

Дни проходили в труде, а вечера — в тёплой компании приятелей, с которыми — Густав знал — придется расстаться не далее как через месяц. Но пока что они были друзьями, хлопали его по плечу и учили нехитрым премудростям ремесла — как сделать больше и не надорваться.

— Надоела чёртова работа, — жаловался один из них, грузчик со стажем по имени Элиот.

В тот вечер Густав и Элиот остались одни: все остальные разошлись по домам. Был четверг, и завтра снова предстояла работа.

По правде говоря, Элиот жаловался постоянно. На работу, на правительство, на жадюг-друзей, не желающих занимать ему денег, на суку-жену, которая забрала детей и ушла к какому-то богатею. На вид ему было лет пятьдесят, но Густав подозревал, что Элиот гораздо моложе: грузчик был не дурак выпить. Вот и сейчас — перебрал и по новой начал рассказывать историю своей нелёгкой жизни. Густав подозревал, что потому-то и сбежали все остальные, и дело было вовсе не в четверге.

— Ты, Густав, ещё молодой. Вот и не понимаешь. Жизнь — она, знаешь, сложная штука. Если ты родился не там, считай — всё.

Элиот широко взмахнул рукой, подзывая бармена, и жестом показал налить ещё. Бармен налил и вопросительно взглянул на Густава: а вам, мол? Юноша отрицательно покачал головой: не хотелось. Кроме того, кто-то же должен будет потом отвести Элиота домой.

— Что — всё? — спросил он.

— Да то! Если твой папаша не банкир, то ты, считай, обречен. Туда, — Элиот ткнул пальцем вверх, — не пустят!

Густаву стало смешно:

— На небо, что ли?

— У, на небо тебе, дубина зелёная! Рано нам на небо! Наверх — это к большим деньгам. Ну, в шишки, которые заправляют всем.

Он залпом опрокинул рюмку крепкого спиртного и жестом велел бармену повторить.

— Хватит, Эл, — попробовал Густав. — Нам завтра работать. Давай я тебя домой отведу.

— К черту дом! Пойдем лучше по бабам! — а потом, разом погрустнев, Элиот добавил, — да и нет у меня дома. Место, где я живу, есть, а дома нет.

Густав вздрогнул.

— На кой мне туда идти? Никто меня там не ждёт. Сандра забрала детишек и ушла к банкиру. Сказала, что я слишком много пью. А что мне делать? У меня-то папа не банкир! Вот и живу — один, бездомный.

— А давно она ушла?

— Лет двадцать тому. Дети уже твои ровесники.

— Видишься с ними?

— Да не, на кой? Им стыдно за меня будет. Я же не банкир.

— Да что ты заладил: банкир, не банкир? Ты же их отец, они хотели бы тебя видеть.

— Ни черта бы они не хотели вместе с их сукой-матерью. Не, Густав, не пойдем мы по бабам! Все они…

И Элиот дрожащей рукой поднял рюмку, но до рта не донес — пролил.

— Чёртова рюмка! Ладно, Густав, пошли! Ты можешь переночевать у меня.

— Спасибо, — Густав действительно был благодарен. Ему не очень-то хотелось искать ночлег так поздно.

— Эх, по-другому бы жить начать, — пожаловался Элиот. — Да вот только…

— Так начни.

— Да поздно мне. Я, считай, всю жизнь тут живу, и всю жизнь коробки таскаю… И знаешь, что я тебе скажу? Знаешь? Старый Элиот гордится своей работой! Гордится, и готов расквасить нос каждому, кто посмеет с этим поспорить.

Этот монолог, должно быть, высосал все силы старика, и остаток пути он молчал.

Дома у Элиота был бардак: пустые картонные коробки, мусор на полу, пыль на полках. Грузчик рухнул на несвежие простыни и сразу захрапел. Густав огляделся в поисках местечка почище, вытащил спальник из рюкзака, который всегда носил с собой, и улёгся.

Заснуть он не мог: мешал храп и едва уловимый запах безнадёжности.

— Я буду молиться за него, — проговорил Монах, только что появившийся рядом. — В моё время тоже было много ему подобных. Их всегда много, мальчик, запомни это.

— Почему они становятся такими? — тихо спросил Густав.

— Потому что у них нет мужества поверить.

— В себя?

— И в себя тоже. Спи, вьюноша, поздно уже.

 

А потом пришла весна, которая в свою очередь сменилась летом, и лето сменилось осенью, а осень — зимой. Городки чередовались с дорогами, а дороги — с городками. Верещал сверчок, просясь домой, изредка ронял пару слов Монах.

То, что в первые два года казалось захватывающим приключением, постепенно становилось рутиной. Срывалось с губ докучливое "Я хочу домой", выла в сердце щемящая тоска, но и это становилось обыденным. Густав не желал привыкать к такому и, как мог, гнал от себя и рутину, и тоску, и, чего уж там, стыд.

Однако вернуться в свой родной городок и спокойно жить там — не мог. Знал: через неделю от тоски взвоет.

Надо искать.

Монах, слушая маленькие исповеди своего подопечного, кивал головой: уж он-то понимал всё.

Была весна, и Густаву только что исполнилось двадцать два.

Память иногда шутит с людьми странные шутки: Густав никак не мог вспомнить название того местечка, но зато отчетливо помнил Фриду — то, как, она выглядела, как она говорила, какое любила мороженое. А, черт с ним, с местечком!

А вот Фриду Густав мог назвать своей первой любовью.

О нет, конечно, у него уже были женщины, но — случайные и не бесплатные. В первый раз тогдашние приятели сделали ему подарок на день рождения, второй раз он не помнил, потому что в нем не было ничего особенного, а остальные "любовные" истории так и вовсе слились в одну.

И вот весной он устроился на время подработать на бензоколонку, какие во множестве расположены на автомобильных трассах поблизости от населённых пунктов. Работы было немного, платили хорошо, и Густав намеревался покинуть это место уже через неделю.

Пока новая официантка в кафе напротив не налила ему воды.

Это звучит смешно — что такого в том, чтобы принять стакан воды из рук незнакомой девушки? Но тогда Густаву показалось, что на него рухнуло небо. Она была такая… такая… необыкновенная! Густав уже давно отвык стесняться спрашивать, и потому просто сказал:

— Вы очень красивая. Может, мы могли бы встретиться после работы?

Девушка хитро прищурилась и ответила:

— Почему нет?

Дело не ограничилось просто встречей. Они пришли в себя уже под утро. Сверчок молчал, и Густав, счастливый — вот оно, наконец-то! нашел! — предложил Фриде выйти за него замуж. Но та только рассмеялась в ответ:

— Густав, ты красивый парень, но я хочу большего. Хочу, чтоб за мужем — как за каменной стеной. А ты бродяга, у тебя ветер в ногах. Так что — нет. Но помнить о тебе я буду всегда.

И снова заскрёбся сверчок, прогрызая в груди дыру размером с кулак, полную глухой тоски. Сразу, как она ответила. Но Густав понимал её. Он мог бы наобещать с три короба, поклясться в том, что изменится, да только зачем? Не поверит умница Фрида, и правильно. Лови счастье, парень, пока можешь поймать, потому что оно скоро закончится.

Густав задержался на две недели. Перед отъездом, в последний вечер с Фридой, услышал от неё:

— Удачи, Густав. Я надеюсь, ты найдешь то, что ищешь. Мне жаль, что это не я.

— И тебе удачи, Фрида. Надеюсь, и ты найдешь. Мне тоже жаль…

Он не сказал избитого "Я тебя люблю", хоть и верил тогда, что это правда, и будет верить ещё долго. Кажется, Фрида была благодарна ему за это.

Утром он уехал на одной из гружёных фур.

Ему встретилось на пути еще много девушек за следующие три года, и многим он мог бы сказать "Я тебя люблю" и не соврать при этом, если бы не гадкий сверчок, который хотел домой и не желал обманываться. Ну и Монах. Хотя что Монах? Тот только качал головой и шептал что-то про зелёную молодость.

Молодость пока была с ним, но вот-вот грозила уйти.

 

Повзрослевший Густав вышел на берег безымянной реки — сестрицы многих других рек. И было ему почему-то горько. Сверчок в эту ночь был особенно безжалостен. Густав думал о матери, и о Фриде, и жалел Элиота и сотню других таких же доходяг.

Сверчок требовал забрать старый рюкзак и уйти прямо сейчас — куда-то домой.

Густав поднял камень с земли, широко размахнулся и швырнул его в воду. Громкий всплеск в темноте — и опять тишина. Горечь сменялась злостью.

— Эй, отец Пётр! Где ты?

Монах возник за спиной, как всегда, когда его звали. Густаву не нужно было оборачиваться, чтобы знать — он там, стоит и молчит, ожидая, когда его подопечный заговорит сам. И Густав заговорил:

— Долго ещё? Скажи, долго мне ходить? Где мой дом? Когда заткнётся этот проклятый сверчок?

— Я не знаю, вьюноша, — ответил Монах. — Если бы я знал, куда тебе идти, давно бы сказал.

— Но я устал, брат Пётр! Я очень устал! Я брожу по миру уже шесть лет, как бродяга, у меня нет ни друзей, ни жены. Я мог бы жениться на хорошей девушке, да на той же Фриде! Завести детей… Мог бы быть рядом с матерью, но я не могу…

— Ты должен искать, Густав. Всем нам Бог дает только те испытания, которые мы в силах вынести.

Густав сел на землю и спрятал лицо в ладонях.

— Я устал, — повторил он. — И я очень хочу домой.

— Ты найдёшь дом, если будет на то воля Божья.

— Да чего ты заладил: воля Божья, Бог то, Бог сё? Ты разучился разговаривать нормально, отец Пётр? Я говорю тебе, я устал!

Отец Петр молчал.

— Плевать я хотел на такого Бога, — прошептал Густав.

Монах исчез. Это тоже не обязательно было видеть.

— Всё могло быть по-другому… Я хочу домой.

Густав плохо спал в ту ночь. Его влекло куда-то, и снился то мамин домик в городке, где прошла его юность, то Фридина улыбка, то бесконечные полосы серого асфальта. Всё это, даже асфальт, могло бы быть домом, но не было им.

Утром Густав отправился дальше.

 

-3-

 

То бы удивительный день.

Густав был в Норвегии. Он не заезжал в неё, хотя вдоль и поперек исколесил соседние страны. Как будто сознательно избегал. Возможно, в глубине души ему казалось, что где-то здесь он найдет край мира, и куда потом идти? За край не хотелось. Но это только предрассудки и предположения, конечно, и вот — он здесь.

В этот удивительный день его ждало удивительное зрелище — фьорды. Густав решил подняться на Кьёраг.

Подъем занял у него три часа. Густав был в хорошей форме благодаря постоянной физической работе. Кроме того, ему нравилось лазать по скалам, так что восхождение не составило труда. Туристов в этот день не было, и Густав рассчитывал побыть один.

И когда наконец он поставил ногу на ровную площадку, глазам его открылось удивительное зрелище.

Далеко под ним простиралась синяя водная гладь, в которую с обеих сторон вонзались скалы, поросшие зеленью. Лента залива уходила вдаль насколько хватало глаз, а над всем этим нависло низкое серое небо.

Он стоял здесь, маленький человек со сверчком в груди, и был частью окружающего величия, Ненадолго, всего на несколько дней. Но сейчас — сейчас! — это было так, а что будет потом, Густав за двенадцать лет скитаний планировать отвык.

Он уселся на ровный большой камень, достал из рюкзака припасённый бутерброд и бутылочку с водой. Это было невыразимо приятно — жевать и смотреть на изрезанную скалами воду. Густав отметил, что чем старше становишься, тем больше наслаждаешься подобными вещами.

Он был один и скучал по Монаху, хотя не хотел признаваться себе в этом.

Еще он стыдился об этом думать и совсем не хотел вспоминать. Но воспоминания — непрошенные гости — часто приходят, когда человек того не ждёт.

 

С Монахом получилось некрасиво.

Густав потерялся среди бесчисленных автомобильных дорог. Его внутренний компас дал сбой, и Густав не мог понять даже того, в каком направлении ему следовало двигаться. Он шёл по пустому шоссе посреди леса. Деревья-великаны стояли вокруг стеной, из чащи доносились едва слышные шорохи. Вечерело. Густав даже думать не хотел о том, что ему придется остаться здесь на ночь. Конечно, у него была маленькая лёгкая палатка — мало ли что — но, городской житель, он не любил заповедных необитаемых мест.

Дорога, говорите? А что дорога? Машин-то нет.

Подвёз водитель до ближайшего населенного пункта, добрый человек, нечего сказать! Остановился в этой глуши ни с того ни с сего, открыл дверцу и сказал:

— Вылезай!

Густав недоуменно пожал плечами и вылез, а машина укатила прочь.

Теперь он шёл в том же направлении, куда уехал злыдень-водитель, и думал, не будет ли правильней повернуть назад.

Монах шел рядом с ним рука об руку. Оба молчали.

Густав был зол. Спокойствие отца Петра только подливало масла в огонь. А скоро начнет темнеть…

— Чёрт! — Густав остановился, топнул ногой и еще раз рявкнул, — чёрт, чёрт!

— Не богохульствуй, — понимающе улыбнулся Монах. — Ты устал и растерян, но Бог поможет нам, и мы выйдем отсюда. Вспомни, как Моисей…

— Он тоже, что ли, был счастливым обладателем сверчка и навязчивой идеи попасть домой, где бы это ни было?

— Пожалуй, что так, — кивнул Монах. — Он нашел дом не только для себя самого, но и для народа своего.

— Ему потребовалось на это сорок лет!

— Однако…

— Послушай, брат Пётр! Если твой любимый Моисей и скитался сорок лет по пустыне, то это его дело, а я не хочу повторять этот подвиг! Чёрт, я просто хочу домой!

— Мы идем туда, вьюноша…

— Да какой я тебе вьюноша? Мне двадцать восемь лет! Я должен приходить домой, где меня ждут жена и двое маленьких детей! Я этого хотел, а не вечных скитаний!

— Ты этого не хотел. Когда мы встретились, ты сам не знал, чего хочешь. И теперь не знаешь.

— Теперь я знаю всё. Если бы ты не появился в моей комнате и не объяснил, что же это за сверчок такой, я бы никуда не ушёл! Я бы остался в своем городке и жил как все нормальные люди!

— Это не так, Густав. Ты бы всё равно ушел. Может, чуть позже, но ушел бы.

— Неправда.

— Что ж, может и так. Пойдём, скоро стемнеет.

— Тебе-то что, призрак чертов? Ты давно умер!

Монах остановился. Густав остановился тоже. Он не замечал, что сжимает и разжимает кулаки снова и снова, как будто хочет броситься на святого отца.

А Монах грустно посмотрел и сказал:

— Да, Густав, я умер. Но не ушёл. И рад бы, да не могу, пока ты не узнаешь, что такое дом. Пока ты его не найдешь.

— Я знаю, что такое дом! Дом — это место, где тебя ждет твоя семья. Которой у меня нет. Я ненавижу тебя, Монах. Ненавижу. Если бы не ты…

— Пусть так, раз тебе от этого легче. Не люби меня, не надо — я готов стерпеть твою ненависть. Только будь уж добр, люби мой путь, который стал нашим, а теперь станет только твоим. Люби мою, а теперь уже и твою судьбу, потому что нет у тебя другой судьбы. Люби эту дорогу и этот мир, потому что всё это — твое. Потому что иначе ты превратишься в безумца, который бежит от себя самого, а не к себе самому.

— Это пустые слова, — ответил Густав.

Монах кивнул, соглашаясь то ли с Густавом, то ли с сами собой, то ли с притихшим лесом. И исчез, оставив Густава одного на пустой дороге.

И больше Монах не появлялся.

Густав скитался по миру. Один. Впрочем, сказать, что Монах покинул его, было бы неправильно, так как путник отчётливо ощущал присутствие святого старца. Но Густав не звал его, даже когда страдал от одиночества и хотел поговорить — всё равно с кем. Не звал, потому что понимал в глубине души, что не прав. Но смертный грех — гордыня — владел им, и отринуть пустую обиду было тяжело.

Так прошло четыре года, похожих и не похожих на все годы скитаний до этого.

 

На исходе четвёртого года он встретил на дороге другого странника.

То было девушка лет двадцати на вид — худая, с длинным острым носом и серёжками в ушах в виде китайских драконов. Она совсем не испугалась лохматого бродягу. Густав предложил угостить её обедом, и она приняла приглашение.

— Куда идёшь? — спросил он, зачерпывая ложкой густой суп.

— Не знаю. Куда ветер подует.

— А куда он дует?

Девушка сморщила нос и неопределенно взмахнула рукой:

— Туда!

— Меня зовут Густав.

— А меня Элеонора. Почти как какую-нибудь герцогиню, правда?

Герцогиня взъерошила и без того стоящие колом короткие волосы и принялась остервенело дуть на горячий суп.

— А ты похож на тролля, — добавила она. — В Норвегии не был? Тебя там как родного примут.

И хихикнула.

— Элеонора, не сочти за наглость, но я хочу спросить: почему ты ушла из дома? Почему начала путешествовать вот так, на попутках?

— А ты почему?

— Э нет! Ответь сначала ты!

— Ну, у меня-то всё просто. Я хотела посмотреть на мир. Уверена, что он тоже хотел посмотреть на меня.

И она снова хихикнула.

— Что, просто так взяла и захотела путешествовать? — не поверил Густав.

— Ага, — подтвердила Элеонора, макая в суп кусок белого хлеба. — Собрала рюкзак, сказала родным бай-бай и ушла.

— А родные знают, где ты?

— А им плевать.

— Вот как… Значит, ты ищешь дом? — при этих словах сердце Густава бешено заколотилось: неужели есть ещё кто-то?

— Дурак ты, тролль. Лохматый, а все равно дурак. Дом не надо искать. Он в тебе самом.

— Что ты имеешь ввиду?

Девушка отложила ложку, сцепила пальцы и серьёзно посмотрела на Густава:

— Знаешь, что у тебя остаётся, даже если ты вроде бы всё потерял?

— Что?

— Ты сам, разумеется. Твои мысли, желания, поступки. Твоя память, в конце концов. Да, ты растёшь и меняешься, и всеё это меняется вместе с тобой. Но это не важно. Важно то, что ты есть у тебя. Всё же так просто, тролль!

Юношеский максимализм, подумал Густав. Или нет?

— Вот я и путешествую, потому что у меня хватило духу самой выбрать свою жизни, а не следовать общепринятым нормам. Я — такая, какая есть. Мой дом — это я. Можешь назвать это душой, если религиозен. Мне не надо искать дом, он всегда со мной. Во мне. Так что я счастлива, тролль. А ты?

Густав только головой покачал.

После обеда Элеонора сказал ему:

— Бывай!

И направилась к ближайшему грузовику, чтобы договориться о проезде и поехать дальше.

А Густав смотрел вслед и думал, что какая-то девчонка оказалась мудрее их с Монахом.

Ну, в Норвегию так в Норвегию.

 

И вот Густав сидел на ровной площадке посреди скал и ел бутерброд.

Он долго готовился к тому, что сейчас произойдёт. Бутерброд был прекрасным поводом потянуть время перед важным шагом, и Густав тянул, потому что знал: с этого момента всё пойдет по-другому. Мужчиной владело странное спокойствие, которого он не чувствовал с детства, и, казалось, что-то давным-давно забытое вернулось, чтобы остаться навсегда.

И молчал сверчок.

Доев, Густав сунул обертку в рюкзак, потянулся и негромко позвал:

— Отец Пётр! Пожалуйста, иди сюда. Нам надо поговорить.

И Монах появился.

Он появился на самом краю плато, и стоял так, замерев, а ветер шевелил его рясу и седые волосы. Он смотрел на подопечного и молчал. Ждал. Даже не спрашивая, Густав знал, что и Монах готов к перемене, но тоже не прочь потянуть время, потому что вернуться уже не получится.

Густав набрал в грудь воздуха и сказал:

— Прости меня.

Монах кивнул, но ничего не сказал.

— Прости, я виноват перед тобой. Я не должен был обвинять тебя. Я был глупцом. Не держи обиды.

— Пустое, — наконец ответил брат Пётр. — Я не могу на тебя злиться. Я не шёл не потому, что обижен, а потому, что тебе необходимо было одиночество. Ты вырос, мальчик. Ты быстрее понял сам, без нянюшки.

— Понял, — усмехнулся Густав. — Как же, понял! Мне подсказали, отец Пётр. И всё же, всё же, если бы не ты со своим сверчком… А ладно! Ни к чему говорить об этом.

— Нет, — возразил Монах. — Сверчок-то не мой. Он твой собственный.

— Я знаю, Монах. Я знаю. Но мы дошли с тобой и сверчком до края мира, и что теперь? Девчонка, встреченная мной на дороге, всё объяснила, но узнать и даже понять мало. Надо почувствовать. Мой сверчок молчит: затаился и ждёт, гад. Но он скоро снова начнёт свое вечное "хочу домой", уж я-то знаю.

— А ты прислушайся получше. Может, и не начнёт. Может, и нет больше никакого сверчка. Послушай.

Густав прислушался. И услышал тишину.

И стало совсем спокойно.

Монах кивнул:

— Так и должно быть. Наконец-то всё правильно. Спасибо, Господи. Люби свой путь, мальчик. Люби себя. Это всё, что у тебя есть. Я, старый гордец, тоже теперь понял.

И отец Пётр сделал шаг. Маленький шаг с обрыва.

Густав не вскочил. Остался сидеть как сидел. Знал: он не увидит на камнях внизу ни тела, ни крови. Там только вода тихо шепчется с вековыми скалами.

Монах больше не придет. Он теперь там, куда давно хотел попасть.

Сам Густав ощущал Дом каждой клеточкой кожи. Запах Дома приносил ветер. Шелест листвы говорил голосами родных.

Там, где жил сверчок, больше не было тяжести. Взамен пришла пустота. Потом она начала заполняться шуршанием шин на дороге, звуками ночного леса, вкусом пива в европейских городках, голосами приятелей. Гундел старый Элиот. Смеялась Фрида. Вздыхала мать. Хмыкала Элеонора. Перед глазами мелькали цветные пятна: солнечный луч, речная гладь, мощёные мостовые. На языке смешались тысячи вкусов — густой суп, мамины пироги, сотни бифштексов и отбивных, сладость яблок. Волосы шевелил ветер, который будто и не ветер вовсе, а девичьи руки. С силой тот же ветер толкает в спину, и кажется, будто опускается на плечо мужская ладонь.

Весь его мир входил в Густава, капля за каплей, молекула за молекулой, пока не закончилось место. Это было не страшно: старое всегда потеснится, чтобы новое поместилось тоже.

И Густав был счастлив.

Он был дома.