Память

Вот так, запросто, я потерял всю свою память, возможно, выронил нечаянно и разбил, разноцветные кляксы посреди дождливой улицы. Птицы, гадкие чёрные птицы забвения, клюют моё детство, мою первую любовь, все эти имена чужих и знакомых, все эти даты и числа. Чей-то смех, многоголосый, липкий смех, что цепляется, словно паутина к лицу в ветряную погоду, смеются, надо же, надо мной, а я нелепо застываю, держа в руках осколки воспоминаний, пытаясь сохранить хотя бы кусочек, хотя бы маленький осколочек. Прибежать, задыхаясь, в такое-то место, и там показать этот кусочек такого-то времени и сказать: вот он я, неизвестный, пусть меня пробьют по базе, пусть опознают. И они найдут, будь уверен, найдут и приведут домой, вот и я, здравствуйте милые, родные, дорогая, любимая да все. А они рванутся, со слезами, с криками, вернулся, хороший мой, сын мой, отец мой, возлюбленный мой. И эту дыру в груди можно будет чем-то занять, этими человечками, знакомыми лицами, голосами за стеной, завтрашними делами, нечаянными встречами, серыми дождливыми днями, книгами о путешествиях, скучной работой и общими планами на завтра.

Волна прохожих, — конечно же, закончилась рабочая смена, — волна глупых прохожих смывает мои воспоминания, грязными ботинками по солнечным дням, размазывая лица любимых по асфальту. Я хватаю всё, что осталось и запихиваю в себя: года спутаны, обрывки фраз, лоскуты снов, простите, нет вы не можете, она сказала нет, или вы не слышали, стрелял три раза, смерть наступила мгновенно, больше никогда не буду плакать, ты выйдешь за меня, не стоит волноваться, видишь, как красиво они летят, да, будут, да хорошо, да вместе, навсегда, завтра сделаю, я же сказал завтра, ты меня не слышишь, сука, мразь, тварь, я не хочу тебя видеть никогда, никогда... погляди, как они красиво летят, и не смейся, не смейся, это совсем не смешно...

Я хватаюсь за голову, я кричу прохожим, я зову на помощь. Какой это год? Какая это планета? Отвечают: год такой-то, планета такая-то. Да, да, мне нужно на поезд срочно, а потом бежать домой, меня там ждут, слышите, ждут. Люди не верят ни единому моему слову. Они отворачиваются равнодушно, глаза пусты, идут по делам, спешат на работу, я для них шизик из телевизора, снять на телефон, залить в интернет, снять репортаж, в ленту новостей, в киноленту, снять фильм, снять человека с верёвки, меня снимают с веревки, я барахтаюсь, так смешно болтаю ногами, вовремя успели, лгун, хотел, чтобы успели, знал, что успеют, лгун.

— Простите, вокзал, мне нужен вокзал, — я впиваюсь глазами в человека в сером пальто. Смотрит на меня, как на пьяного, лицо его искажается, словно он проглотил лимон, он тычет пальцем в одну из возможных сторон и с раздражением произносит:

— Ту-да, тебе ту-да…

Я бегу в след уходящему поезду и вдруг переношусь в год такой-то, в детство, в вагон поезда, спешащего куда-то в чужую страну. Я сижу на коленях у мамы, из её рта вырывается пар, холодно, поздняя осень, а я понимаю вдруг, что уже никогда больше не увижу родного дома и этой собаки, которая осталась позади, столько-то километров и часовминут назад, собаки, имя которой я так и не смог выдумать, и вот я вижу, да, вспоминаю, как она бегала за мной, дичая от переизбытка жизни, и ещё тот день, когда лето окружило меня, и солнце целилось в висок, и я уже не мог бежать от времени, оно застало меня врасплох, оно настигло меня нежданно, оно пригвоздило меня к земле, заставило сжаться до размеров вселенной, и разметаться мыслями о таком невозможном и прекрасном будущем. Но я все ещё здесь, в вагоне поезда мчащегося в юность, я сижу на коленях матери, а вокруг много стариков и нищих, громких детей и жирных женщин, все они неприятно жмутся и пахнут, задевают меня локтями, будто хотят задушить, лишить жизни, обездвижить, а за окном проносятся дома незнакомых городов, иные миры, года, минуты расставаний, встреч, потерь, обретений, смертей, рождений. И это всё, — пар изо рта матери, воспоминания об утраченном безвозвратно детстве и потерянной собаке, жирные дети своих неумолкающих жирных матерей, нищие и выжившие из ума старики, чужие голоса и запахи, — всё это заставило мои глаза исторгнуть из себя столько-то соленой жидкости, все это заставило моё лицо сжаться в жалобной гримасе, но я, конечно же, сдержался тогда, смолчал, проглотил свою печаль горьким противным комком. А после, сиротливо озираясь, искал прибежища в ласковых глазах матери, но там был лишь холод, там был осенний ветер, что гонял в бесконечном водовороте сухие мысли о новорожденной и такой щемящей бесприютной жизни.

Воспоминание оборвалось на полпути, поезду не было суждено добраться до места назначения, он обречен был на вечные скитания среди неизвестности и пустоты, среди нескончаемой осени и перманентной печали. Я понемногу приходил в себя, мысли обретали ясность и целенаправленность, мне нужно домой, хорошо, домой, доставить что-то очень важное, меня там непременно ждут, и хотят видеть.

— Билет, мне, будьте добры, билет, в город такой-то, меня там ждут, и очень хотя видеть — бормочу я хитрому кассиру в узкое окошко.

Он улыбается.

— Сейчас, сейчас, дружочек — отвечает, подмигивая, кассир, — сейчас пробьем по базе.

Он протягивает мне билет, читаю: город такой-то, откуда он знает, он знает, он знает, куда мне надо.

И я купил самый настоящий билет на самый настоящий поезд, и очутился в полупустом вагоне, и помчался в город такой-то, куда меня манила некая сила, природу которой я так и не смог уяснить.

И пока я ехал в поезде, вот так, ехал и глядел на свои руки, на пейзажи за окном, на таких же одиноких людей, я вдруг ясно увидел другую картину из прошлого, и, перепрыгнув через года, очутился в зимнем парке, возле импровизированного костра, который мы с ней развели, с моей нечаянной знакомой, чтобы не околеть этой морозной ночью, и снег валил хлопьями на наши бедные головы, и, задерживаясь на её плечах, стекал глупыми каплями куда-то вниз, исчезая в сумеречных лабиринтах складок на её пальто, коричневого цвета, с большими пуговицами, одна оторвана, зацепилась, когда убегала, вот дурёха, давай покурим, да, от мамы, ну, за компанию, поругались, надоело всё, по одной, они убивают, но сегодня такой день, невыносимо, немножко выпила, да.

Я сжигал в костре свои эскизы, рисунки несуществующих существ: моноглаз, кармапуз, безобраз, грибоскат, и проч. и проч. Всю эту нелепую компанию выпрыгивавших из моей головы химер, в те печальные дни, когда чай не греет, и сигареты уже почти кончились, а выходить не хочется, под дождь, промочишь ноги, простудишься, а потом: душные шарфы, вязаные носки, кашель, больничный бюллетень.

Она говорит: зачем ты сжигаешь рисунки, они классные, у тебя талант, нет, говорю я, глупости, сколько таких, этим на жизнь не заработаешь, а она говорит, это же творчество, созидание, я всегда хотела, они ведь твои, они как живые. И я как будто и правда слышу, как они кричат от боли и обиды, сгорая дотла в импровизированном аду, где им и самое место, все эти моноглазы и кармапузы, и мне стало немного жалко их, я как будто сжигал вместе с ними другую возможную реальность, иную жизнь, навсегда утраченную уже, но все ещё манящую и прекрасную.

А потом она пододвинулась поближе и прижалась ко мне потеплее, и мы сидели там, в этом парке, возле этого костра, сидели так всегда, и будем сидеть, до конца всех дней, до последнего вздоха лукавого бога, пока большой взрыв не разлучит нас. Аминь.

В реальности я всё ещё еду в поезде, тем временем как мы с ней продолжаем существовать в некой вневременности, наш костёр, наши мечты, влюблённые взгляды, — двое, затерявшихся посреди мерзлоты космоса вечной зимы.

Теперь я знаю точно, куда еду, еду к ней, моей любимой, столько-то лет спустя, я снова хочу увидеть её и обнять.

Тварь, грязная скотина, сволочь, чтоб ты сдох, сука, урод, ненавижу ненавижуненавижу.

А вот и снова мы. Ещё один отрезок памяти. Привет, человек под именем таким-то, ругается со своей девушкой, любимой, предполагаемой женой, матерью возможных ещё детей. Мы кричим, и мы отвратительны.

Пошёл вон, уходи, тварь, я не хочу видеть тебя, и уйду, и пошла сама ты знаешь куда, нет не знаю, ну, скажи.

И вдруг поезд прибывает в город, и я выхожу на станции, которая кажется знакомой, и отправляюсь куда глаза глядят, и я ищу свою любимую. Но я не могу найти, дом, улица и лица, дождливые лица, лица, размокшие от дождя, где она, любимая такая-то, простите, пожалуйста, подскажите дорогу, я ехал долго сквозь года и космос, подскажите, уйди, отвали, вызовите механиков, пусть починят, он сломан, сломан, программа дала сбой.

И вдруг я нахожу у себя в кармане странный листок, на нём цифры, цифры, и какие-то глупые номера, и рядом написано: женщина такая-то, возраст 32 года, адрес такой-то. Доставить.

И тут до меня доходит, что прошло уже три года с тех пор как мы расстались. Я много плакал тогда, и всё хотел что-то с собой сделать, а потом пришли врачи в белых халатах, и вдруг сказали: у вас рак, простите, извините, да, придется умереть, как не прискорбно, вы слишком много курили, курите. Есть идея, говорят, если хотите, мы можем отделить вашу память, сохранить, законсервировать, для ваших друзей, родственников, жён, матерей, детей, грядущих поколений. И тут я понял, что могу хоть так передать тебе прощальный привет, отправить весточку, чтобы ты знала, сколько я всего передумал за эти три несчастных года, сколько я всего понял и осознал. И я согласился. Да. Вот так.

И вот он я, снова здесь в материальном мире вещей и пустых слов, все мои воспоминания исчерпали себя, я стою перед твоей дверью, и глупо улыбаюсь, звоню в дверь, динь-динь, и улыбаюсь.

И вот дверь открывается, и я вижу тебя, постаревшую, но всё же прекрасную, всё ещё улыбаюсь, и не могу вспомнить даже твоего имени, а ты смотришь на меня и всё понимаешь, и слезы текут по твоим щекам, и ты мне говоришь: ты всего лишь глупый робот, хранитель воспоминаний, идиот, чего ты лыбишься, почтальон хренов, гад растакой, ты, жалкая бесполезная железяка, всё испортил, сука, всё растерял, на металлолом тебя сдать, на утилизацию, ты не он, верни мне его, верни…

Женщина плакала. И я, глядя на неё, принимая всё до последней капли боли, вспоминал утраченное не моё детство, и чужую собаку без имени, и тот день, когда лето окружило не меня со всех сторон, и жизнь обрела смысл, но я верил, что человек без воспоминаний всё ещё возможен, человек без воспоминаний — это чистая трепещущая душа, несущаяся сквозь года в тесноте незнакомого поезда.