Смотритель маяка
Мысль о предстоящей дезигнации нагоняла тоску.
Нужно было занять себя чем-то, отвлечься, ни о чем не думать.
Смотреть в окно не имело смысла: как ни старайся, все равно ничего не разглядишь. С самого утра проспекты и улочки затопил туман, грязно-серый, цвета плохо выстиранной простыни. Черные скелеты деревьев, высокие башни небоскребов, тротуары с торопливыми пешеходами — густая мгла поглотила их целиком, и Власу уже начало казаться, что он не в центре города, а где-то посреди океана, плывет на большом военном судне. Вперед, к далеким островам.
Он хотел придумать название своему кораблю (фрегату? крейсеру?), но Ирка Сотова, подкравшись сзади, легонько коснулась его плеча:
— Как думаешь, будет больно?
Влас никогда не видел ее такой. Всегда веселая, розовощекая, словно матрешка, сегодня Сотова скорее напоминала восковую куклу — бледную копию самой себя.
— Сказали же, что нет, — грубовато ответил Влас, хотя особой уверенности не испытывал. Как раз наоборот, подозревал, что их всех обманули. Больно будет.
Ждать приходилось долго, Ваську Рогожкина запустили час назад, и он до сих пор не вышел. Жив ли он там вообще, или дезигнаторы замучили его до смерти? Не то чтобы Влас очень переживал за судьбу одноклассника (Васёк вечно клянчил у него платежную карточку и вообще раздражал), но следующим по списку шел он сам, Родинский Влас Игнатович. Хотелось увидеть Рогожкина живым, прежде чем переступать порог зловещего кабинета.
— Моя соседка неделю назад дезигнацию прошла, — шепотом сообщила Сотова, хотя в комнате кроме них никого не было, — до сих пор из квартиры не выходит. Что-то ей страшное написали, наверное. Ходят слухи, что родители подадут апелляцию…
Влас хотел спросить, куда и как нужно подавать, но не успел. Из кабинета, наконец, вышел Рогожкин, сияющий, словно проглотил фонарик.
— Завидуй! — Васёк поднес кулак к лицу приятеля. На его грязном мизинце появилось колечко с каким-то словом, но от волнения Влас не смог прочитать надпись.
Страх накатил с новой силой, в животе закопошилось что-то мерзкое и холодное, похожее на слизняка, мелко-мелко задрожали руки. Ноги сделались пенопластовыми, а голова — ватной. С бодростью сомнамбулы Влас вошел в кабинет.
— Родинский? Здравствуй, Влас! — поприветствовала его улыбчивая тетенька в голубой униформе, — Располагайся в кресле, вот тут, поудобнее… И ничего не бойся.
Больно не будет.
***
Сначала ему воткнули в запястье иголку, потом поднесли к губам какую-то горькую жидкость, после включили релаксирующую музыку, и тогда…
…Влас плыл куда-то на утлой лодчонке, плыл сквозь шторм, сквозь ночь, сквозь непроглядную темень. Бесноватый ветер трепал разорванные паруса. Волны, подобно древним монстрам, выгибали белые спины. Они вопили, эти жуткие чудища, бранились, кричали дурными голосами, рвали водяные глотки. Но среди дикой какофонии, Влас мог поклясться, можно было различить мелодию.
Музыка. Дивная. Неземная. Как если превратить лунную дорожку, или сад, или талую воду в звуки.
А потом мелодия смолкла, и Влас увидел, как где-то вдали светит маяк. Добраться бы до берега, успел подумать, доплыть бы…
— Вот, выпей, — тетенька больше не улыбалась, озабоченно щупая его запястье. Вода на вкус показалась горьковато-соленой, морской. Влас зажмурился: прямо в лицо ему светил большой прожектор.
— Поздравляю, анализ генома произведен успешно, — ему на мизинец надели медное колечко с какой-то надписью, — тебя ждет интересное будущее, Влас Родинский!
***
В доме царила суета и неразбериха — звенела посуда, хныкали чьи-то дети, на полную громкость работал инфо-визор, сообщавший о прорыве в области нано-технологий.
Влас мечтал удрать на улицу: в веб-театре крутили новый фильм. За дополнительную плату можно было заказать отождествление с одним из героев, он бы выбрал второстепенного персонажа — плохого парня с мускулистыми руками и широкой челюстью… Главные герои Власа раздражали: ханжи и кривляки, и никакого чувства юмора.
— Милый, куда же ты пропал? — из гостиной донесся мамин голос, — Опять занимаешься? Сегодня праздник, можно сделать перерыв!
С его появлением инфо-визор выключили, и это не предвещало ничего хорошего. Видимо, ждут, что теперь публику развлекать будет он, Влас Игнатович, — надежда и гордость семьи, первый в роду, кто прошел дезигнацию…
— Выпей за мамино здоровье, пацан! Святое дело, все-таки юбилей, — дядя Игорь протянул племяннику бокал. Судя по раскрасневшейся физиономии, за мамино здоровье дядя переживал больше остальных — вон как накачаться успел. Влас покорно отпил вина. Папа, сидевший во главе стола, нахмурился, но спорить не стал.
— Боже мой, — печально протянула бабушка Иоланта, — ты веришь, Зиночка, что тебе 50? Я никак не могу поверить! Тогда, в 2013-м, стоял такой же, как сегодня, погожий ноябрьский денек, светило солнышко, казалось, наступила весна…
Влас вздохнул. Эту историю каждый из присутствовавших знал наизусть. Ежегодно, 13 ноября, бабушка мечтательно подкатывала глаза и погружалась в мир своих воспоминаний. Меньше всех, конечно, повезло дедушке, прослушавшему рассказ о мамином рождении как минимум 50 раз.
— Сколько с тех пор воды утекло, — продолжала бабушка Иоланта, — мир изменился до неузнаваемости… Эти подводные фермы, вакцины, замедляющие старение, виртуальные путешествия… Ничего подобного в нашей молодости не было! Жизнь не щадила нас. Мы с дедом родились в лихие девяностые, мы знаем не понаслышке, что такое голод и холод…
— Ой, ли? Ну, это ты, мать, загнула, — фыркнул дед, подмигивая маме, и та тихонько прыснула в кулачок.
— Трудности закалили нас, мы не ждали, что нам принесут наше счастье на блюдечке, — бабушку, как прорвавшую плотину, невозможно было остановить, — а сейчас все иначе, молодежь не та пошла, избалованные, ленивые…
— Мир действительно изменился, — дипломатично согласился отец, — наука шагнула вперед…
— И это прекрасно, — добавила мама, — взять хотя бы проблему самоопределения? Вспомните, сколько людей погибало от депрессии, не в силах найти себе применение. А сегодня? Вы знаете, какой подарок сделал мне Влас? Он прошел дезигнацию!
Мама, словно ведущая развлекательного шоу, выдержала эффектную паузу. Впрочем, новость давно не была новостью — все знали, что Влас получил расшифровку гена самореализации, хотя результаты родители бережно скрывали, желая преподнести родственникам сюрприз.
— Вы не поверите… Влас, покажи-ка надпись…
Мальчик покорно повернул кольцо так, чтобы можно было прочитать гравировку.
Гости изумленно выдохнули. Бабушка Иоланта театрально прижала ладонь к сердцу. Дедушка одобрительно крякнул.
— Ничего себе! — произнес кто-то из маминых друзей.
— Именно так, — торжествующе объявила мама, — дезигнаторы никогда не ошибаются. Сто попаданий из ста. Так что — приготовьтесь! Скоро имя Власа Родинского зазвучит во всех уголках мира, ибо нашему сыну суждено стать… великим композитором!
***
Вообще-то, мама слукавила. Станет Влас великим композитором, выдающимся или посредственным не знал никто, даже дезигнаторы. У него самого на этот счет накопилось множество сомнений. Классическую музыку он любил, с пяти лет посещал музыкалку, на фортепьяно играл сносно, но ни одной мелодии в жизни не сочинил. А занятия по сольфеджио и вовсе ненавидел.
— Ничего страшного, — успокаивала его Виктория Олеговна, учитель музыки, — мелодии еще придут к тебе, вот увидишь… Попробуй просто играть как играется — возможно, в этот миг родится что-то стоящее…
Влас послушно перебирал клавиши, играл что-то странное невпопад, наобум, но ничего стоящего из ужасной нелепицы не рождалось и родиться не могло.
— Ничего, — упрямо повторяла учительница, — на твоем кольце написано «композитор», так тому и быть. С этим словом тебе жить до конца дней, оно — напоминание о том, кто ты есть на самом деле. Невозможно обмануть собственное предназначение. Поверь, тебе повезло больше остальных…
В этом Виктория Олеговна не ошиблась. На кольце Рогожкина значилось «нотариус», Ирке Сотовой было уготовано стать журналистом, Петренко из параллельного хвастался гравировкой «генный инженер»… Власа пробирала дрожь, стоило представить, что подобные дезигнации могли достаться ему.
***
В конце учебного года у Виктории Олеговны состоялся важный разговор с родителями. Они общались в гостиной за закрытыми дверями, но Влас отчетливо слышал каждое их слово.
— Я переживаю, что давление, созданное дезигнацией, может иметь обратный эффект, — сказала учительница, — Влас — очень способный, но пока особого прогресса нет. Понимаете, от него слишком многого ждут, а ему нужно время… Хорошо бы ему провести лето в каком-то поэтичном, уединенном месте… Возможно, именно там к нему придет вдохновение, и он начнет писать музыку.
Мама попыталась было возразить, но отец поддержал Викторию Олеговну. А через неделю Власа отправили к папиному дальнему родственнику.
На юг, к морю.
***
— Не беспокойся, — сказал на прощание отец, — дядя Фил — странный человек, но скучать тебе не придется… Будь с ним вежлив и терпелив.
Как позже выяснилось, отец ни капли не драматизировал: дядя Фил оказался не просто странным, а совершенно чокнутым стариком.
Он встретил Власа на вокзале и молча посадил в свой раздолбанный солярный мобиль. Полдороги хмурился, ничего не говорил, чему мальчик был даже рад. Серпантинные завитки внушали Власу страх. К тому же разболелась голова — то ли от крутых виражей, то ли от непривычно чистого, пропахшего йодом, воздуха.
— Нам еще далеко ехать, дядя Фил?
— Не называй меня так, никакой ты мне не племянник. Для тебя я — Филиппе. Сеньор Филиппе, — буркнул старик.
Испанцев в папином роду, кажется, не водилось, но этот высокий смуглый бородач вполне сошел бы за потомка конкистадоров. Влас кивнул. Сеньор Филиппе — так сеньор Филиппе. У каждого свои причуды.
Спустя пару часов они въехали в прибрежную деревушку, над которой ни время, ни научный прогресс не были властны. Саманные хижины, перевернутые рыбацкие лодки на берегу, поросший колючим кустарником мыс, длинный, по форме напоминающий язык дракона. На краю мыса возвышалась башня из красного кирпича.
— Добро пожаловать в коммуну анти-техногенов. Мы живем просто — в согласии с природой. Вот мой дом, — с гордостью сообщил сеньор Филиппе, которого Влас про себя продолжал называть дядей Филом, — лучшего места в мире не сыскать. Мой маяк.
Жил старик, конечно, не в башне маяка, а рядом, в небольшом одноэтажном домике, построенном в докомпьютерные времена. Горячей воды нет, удобства на улице, вместо микроволновки — газовая горелка.
— А зачем тебе горячая вода? — удивился дядя Фил, — Искупнуться завсегда можно в реке…
Комната, которую старик отвел мальчику, отличалась спартанской простотой — деревянный комод, железная кровать с провисшей сеткой, стол, укрытый льняной скатертью. На стенах — акварели, по большей части, морские пейзажи. На одном был изображен здешний маяк, гордо пронзающий затянутые облаками небеса.
Об инфо-визоре речи не шло. WiFi ни один гаджет не сумел словить.
Влас с тоской подумал, что бабушке Иоланте, пожалуй, даже в лихие девяностые — и то веселее жилось.
И не ошибся.
***
Уклад жизни на маяке оказался до боли скучным и однообразным. На заре старик возвращался с вахты, Влас слышал его шаркающие шаги в соседней комнатенке. До девяти можно было дрыхнуть беспробудно, потом сеньор Филиппе начинал стучать сковородками на кухне — готовил завтрак. Себе неизменно заваривал черный кофе с корицей и кардамоном. Власа угощал какао или густым горячим шоколадом — как повезет. Готовить старик любил — полуфабрикатов в холодильнике не водилось. На завтрак подавал омлеты, присыпанные пряными травами, гренки с домашним козьим сыром или блинчики со сметаной. На похвалу и благодарность реагировал странно, сердился:
— Жуй молча, без комплиментов обойдусь!
Влас покорно соглашался: здесь, на маяке, он стал тихим и немногословным, совсем как дядя Фил. Последний предпочитал обществу людей разговоры с растениями в палисаднике. Будучи страстным любителем роз, старик общался с ними, как с женщинами: «Мои девочки, мои красавицы, прелестницы мои».
От скуки Влас выдумывал всякие небылицы, которые ему некому было даже рассказать. К примеру, о том, что сеньор Филиппе — вовсе не смотритель маяка, а колдун-многоженец. Однажды обезумел от ревности и превратил своих молодых жен в прекрасные цветы… Теперь хлопочет над ними, не налюбуется…
В том, что маячник — сумасшедший, сомнений не возникало. Да и как тут не свихнуться, если целый день проводить в одиночестве, занимаясь растениями или возясь по хозяйству? Как остаться в здравом уме, если каждую ночь дежурить в высокой башне?
Больше всего Власу хотелось подняться на вершину маяка и посмотреть, какой вид открывается оттуда — наверное, даже прибрежные города можно увидать. Однако, дядя Фил был непреклонен.
— Рано еще. Пусть маяк привыкнет к тебе…
Влас бы с удовольствием повертел пальцем у виска, но не решился. Да и не пристало будущему композитору обращать внимание на чудаковатого дедугана…
Композитор.
Влас поворачивал кольцо так, чтобы гравировки не было видно. Надпись жгла руку. Он был недостоин ее, этой надписи, — он совершенно не слышал музыку. Плавал ли в море, валялся ли на песке, бродил ли по скалам, ожидая, когда на берег опустятся лиловые сумерки, чтобы ни делал, Влас надеялся. Вслушивался — в шум прибоя, в гул ветров, в гордое молчание сияющего маяка. Пытался услышать, уловить, поймать…
Ловил, вздыхал разочарованно…
Просто звуки. Никакой музыки.
***
Однажды за завтраком старик поразил Власа непривычной словоохотливостью.
— Какое утро сегодня! Две персидские расцвели. Изумительный цвет — взбитых сливок с щепоткой ванили…
Влас уже успел рассмотреть распустившиеся розы и ничего особенного в них не заметил. Обычные, кремовые.
— Вы никогда не думали стать садовником, сеньор Филиппе? — осторожно спросил мальчик, не очень-то надеясь на ответ.
— А зачем? Я — маячник, иного не дано. Мой долг зажигать маяк с наступлением сумерек и выключать, как только рассветет.
— А как же розы?
— Розы? — старик хмыкнул, — У каждого человека должна быть какая-то страсть помимо работы, у меня — розы. Вот ты, какая у тебя страсть?
— Наверное, музыка, — неуверенно промямлил Влас. Сеньор Филиппе оживился, окинул мальчика внимательным взглядом:
— Музыка — это хорошо. Только я ни разу не слышал, чтоб ты играл… какая же это страсть тогда?
— Так ведь инструмента нет, — развел руками мальчик. При этом соврал. Маленький портативный синтезатор валялся на дне его чемодана — Влас так и не удосужился его распаковать.
— А вам не бывает здесь грустно или одиноко? — уходя от неприятной темы, спросил Влас.
Старик молчал, дожевывая омлет. То ли не расслышал вопрос, то ли не захотел отвечать. Выпил кофе — неторопливо, мелкими глотками, а потом вдруг заговорил.
— Одиноко? Одиноко было тому маячнику, что служил на скалистых рифах, посреди северного моря. Во время шторма ему почудилось, будто не волны ревут, а тысячи подводных монстров. Бедняга сошел с ума и до конца своих дней выл, словно оборотень на полную луну, пытался своим воем заглушить тот рев, что стоял в его голове…
Влас потрясенно молчал, а сеньор Филиппе как ни в чем не бывало продолжал.
— Грустно? Грустно было жене смотрителя маяка, когда ее муж умер от воспаления легких. При жизни маячник завещал, чтобы его погребли в земле, а не в морской пучине. Из-за непогоды к ним долго не могли прийти на помощь, пришлось поместить покойника в ванну со льдом. Несчастная женщина сделала все возможное, чтобы исполнить последнюю волю усопшего мужа. Вот это я понимаю — грустно и одиноко, а мне грех жаловаться. Знаешь ли ты, что такое ад, рай и чистилище? Ничегошеньки не знаешь. Ад — это маяк в открытом море, чистилище — маяк на острове, а мы на побережье. Мы с тобой в раю, дружок.
Наверное, невинный вопрос Власа очень задел обидчивого старика, потому что до самого вечера тот хмурился и бурчал про себя: «Грустно и одиноко, послушайте только этого сопляка!».
А вечером случилось чудо.
***
Бордовое солнце, как перезревшее яблоко, медленно покатилось вниз, по склону небес. Море вскипело, окрасилось алым, навевая мысли об игристом вине — розовая пена только подчеркнула сходство.
Влас глядел на закатное небо и думал о доме, о родителях, о дяде Игоре, большом любителе шампанского, о дедушке и бабушке. Чем больше думал, тем печальнее становился. До умопомрачения захотелось услышать мамины менторские наставления и отцовские ироничные комментарии, сходить с Иркой Сотой в веб-театр, сыграть с Рогожкиным в космо-оперу или просто зависнуть в сети часок-другой…
Тоска вцепилась в грудь хищным зверьком, запустила коготки в сердце — раньше Влас посмеялся бы над такими пафосными фразами, а теперь чуть не плакал.
— Идем! — строго сказали за спиной.
Влас покорно поплелся за стариком, до конца не понимая, куда же они идут. Когда понял, не смог сдержать изумленный возглас.
Башня.
Смотритель решил показать ему, каков маяк на самом деле.
— Здесь сто сорок две ступеньки, — сообщил маячник, — тридцать восьмую нужно починить, да все забываю… Вообще же осторожно поднимайся, лестница крутая…
Они поднялись на самый верх, в круглую застекленную комнату, в центре которой помещалась огромная яйцевидная линза.
Старик подошел к прибору, стоявшему в углу, набрал какую-то комбинацию, и в тот же миг включился прожектор, направляя в море пучок золотого света.
Было в этом моменте что-то волшебное, что-то необыкновенное и вместе с тем родное — сердце в груди сжалось, защемило, а потом стало тепло, словно золотистый свет разлился по венам. Влас ни за что не смог бы объяснить это чувство словами, просто стоял и смотрел вдаль. И хотелось, чтобы так тепло и волшебно было всегда.
— Мой маяк — с характером, дистанционно его включить невозможно, — с гордостью сообщил сеньор Филиппе, — лет двадцать назад приезжали инженеры из столицы, установили кучу электронных железяк, меня попросили выехать… Да только я им сразу сказал — без живого человека маяк работать не будет… Норовистый он, требует особого отношения. Эти кретины не поверили, а зря. Две ночи маяк не работал, сколько они там не нажимали на клавиши в своих лабораториях, а на третью я вернулся, и все наладилось.
Влас хотел спросить, где маячник провел те две ночи, но передумал.
— А если вы куда-нибудь уедете, сеньор Филиппе, что тогда?
— Да никуда я не уеду, пацан, буду здесь до последнего вдоха. Вот когда умру — это да. Жаль маяк. Его предназначение светить, негоже ему в темноте стоять… Но, может, кто-то из деревенских возьмет вахту, работа, в принципе, душевная…
У Власа было свое мнение на сей счет, но он тактично промолчал. Однако старик его прекрасно понял:
— Что? Думаешь, никто не захочет поселиться здесь? Вот и я боюсь, что никто. Чудаков в деревне много, но мой маяк не каждого будет слушаться… Норовистый он, говорю тебе.
***
Позже выяснилось, что маячник не преувеличивал — в коммуне анти-техногенов и впрямь жили сплошные полоумные.
Рыжебородый Матвей с утра до вечера горланил какие-то кабацкие песни и бренчал на гитаре. Глухонемая девочка в синем платье зачем-то собирала водоросли и ракушки, Влас хотел было подойти к ней, но, завидев его, она убежала, как ошпаренная.
Старая Агнесса каждое утро приходила на мыс и вглядывалась в морскую даль — никто не знал, кого или чего она ждет. Может быть, корабля. Может быть, знамения.
Долговязый Николка вылавливал мерцающие ночесветки, высушивал, потом сбрызгивал их водой, и они снова светились.
— Он с детства такой, — флегматично пояснил маячник, — все пытается выяснить, зачем ночесветки светятся, какой им от этого прок? А я однажды сказал ему — такова их природа. Но Николку этот ответ не устроил… Упрямый! Завтра устроим ужин на маяке, познакомишься…
Влас решил, что старик пошутил, но тот был серьезен — ужин действительно устроили. Кажется, собралась вся деревушка. Некоторых рыбаков мальчик видел впервые, с другими приходилось встречаться раньше, когда старик отправлял его в деревню за продуктами. Ужин сварганили быстро: развели костер, запекли рыбу и картошку на углях — Влас подумал, что непременно нужно записать рецепт для бабушки Иоланты.
Старый Петер принес бутыль домашней рябиновки, а Матвей затянул балладу о спасателе морских звезд. Пел фальшиво, но от души.
Старый маяк смотрит вверх, не скрывая грусти:
Там облака перелётные чистят перья.
Море вздыхает: прилив! потому так густо
Звёзды морские усыпали белый берег.
Ругань в таверне портовой: «Живей, уроды!
Вяленой камбалы, пива, а лучше грогу!»
Берег. Здесь звёзды упрямо бросает в воду
Тощий кудрявый мальчишка с глазами Бога.
Милый, зачем? Звёзд так много, их слишком много!
Всех не спасешь — не бывало еще иначе.
«Скоро отлив», — шепчет мальчик с глазами Бога,-
«И вот для этой звезды это много значит».
Ругань в таверне: «Сбежала с матросом? Ишь, как!»
«Помнишь Стамбул? Я отрезал ублюдку уши!»
…На берегу одинокий худой мальчишка
Звёзды спасает, а, может быть, наши души.
Ветер пах дымом, солью и морем. Золотые костровые искры рвались на свободу, в небо, но гасли, не достигнув цели. Рыбаки подпевали Матвею, долговязый Николка задумчиво смотрел на люминесцирующее море, а Влас думал о том, что, наверное, никогда-никогда не написать ему ни одной мелодии — даже такой, как эта, простой и незамысловатой.
Сеньор Филиппе улыбался Власу хитро, заговорщически. А над ними всеми — над рыбаками, их женами и детьми, над смотрителем и над Власом, разливался медовый свет.
Маяк светил.
Это почему-то успокаивало.
***
— Звонил отец. Тебе заказали билет. Завтра отвезу тебя на вокзал, — однажды вечером сообщил дядя Фил.
Новость ошарашила Власа, здесь, на маяке, он потерял счет дням и был уверен, что лето в разгаре. Оказывается, ошибался. В затылок дышала осень.
Предстоящему отъезду он почему-то не обрадовался. Он столько всего не успел! Насушить медуз, помочь глухонемой Карине сделать ожерелья из ракушек на продажу, собрать ночесветки вместе с Николкой… Он ведь обещал им!
— Идем, у меня для тебя сюрприз, — пробурчал старик, и Влас сразу понял, что тот поведет его в башню маяка.
— Включай, — поднявшись наверх, маячник махнул в сторону прибора, — помнишь, я тебе показывал комбинацию?
— Но маяк вряд ли меня послушается, — робко заметил Влас, — он же у вас норовистый, с характером…
— Мой маяк никому не подчиняется, — согласился старик, — но если он выберет тебя, ты никогда не сможешь его покинуть. Его свет станет частью тебя. Я знаю, о чем говорю.
Дрожащей рукой Влас набрал комбинацию. Замер в ожидании… Радостно выдохнул.
Прожектор направил золотой луч в море.
Маяк выбрал его!
***
На вокзал ехали молча, как и тогда, в первый день, сто лет назад.
— Спасибо вам за все, сеньор Филиппе, — тихо сказал Влас, пока дожидались поезда.
Он боялся, что еще чуть-чуть — и разревется, как девчонка.
— Какой я тебе сеньор Филиппе? Я что? Испанец? — раздраженно рявкнул старик, — Называй меня дядя Фил.
И, шмыгнув носом, обнял Власа на прощание.
***
Месяц спустя…
К разговору с отцом он готовился очень долго, целый месяц.
Наконец, решился. Выпалил без предисловия — все как есть.
— Я не хочу быть композитором, папа.
Он ждал возмущения или хотя бы удивления, но отец, не отрываясь от гаджета, иронично спросил:
— Неужели? Кем же ты хочешь быть?
Влас ответил не сразу, набираясь мужества.
— Смотрителем маяка.
Отец, наконец, отложил гаджет в сторону. Окинул Власа заинтересованным взглядом, затем громко рассмеялся.
— Вот так новость! Вижу, ты провел лето с пользой. К сожалению, должен тебя огорчить. Такой профессии больше не существует.
— Как не существует? А дядя Фил?
— Дядя Фил — старый чудак, живущий среди анти-техногенов. Он может себе позволить роскошь заниматься всякими бесполезными делами. Ты забыл о спутниковой системе навигации? В наше время кораблям совершенно не нужны маяки. Пережитки прошлого, ей-богу…
— Причем здесь корабли? — обиделся Влас, — Маяк нужен людям. Его предназначение светить.
Отец засмеялся еще громче, хотя ничего забавного Влас не сказал.
— Романтические глупости. Не разочаровывай меня, Влас. Займись делом. Виктория Олеговна опять тобой не довольна…
***
6 лет спустя…
Перед выпускным экзаменом отец перевел Власу крупную сумму на карточку, к тому же прислал короткое сообщение: «Мама и я верим в твой успех, старики передают привет. Кстати, печальная новость. Вчера получили по почте бумажное извещение от какого-то рыбака: дядя Фил умер три месяца назад. Жаль, что письмо затерялось, мы даже на похороны не смогли попасть…»
Влас ничего не почувствовал, совсем ничего. Ему даже стало немножко совестно, он ведь любил сеньора Филиппе, отчего же так пусто внутри?
А ночью ему приснился кошмар.
Тьма, черная, как кофейная гуща, как крыло дрозда или кладбищенская земля. Влас шел куда-то наощупь, все время натыкаясь на невидимые стены. Он шел на звук — где-то там, далеко-далеко, играла музыка: флейты, скрипки, валторны. Ему хотелось, словно бабочку, накрыть мелодию ладонью, поймать и не отпускать, превратить в значки на бумаге.
Музыка ускользала.
Вдруг она зазвучала совсем близко. Рядом — только рукой дотянись…
Услышать, уловить, поймать!.. Сейчас или никогда.
В самый последний миг Влас наткнулся на кирпичную стену, поднял голову и вдруг понял, где он. Маяк. Безжизненный, пустой, темный.
Откуда-то из глубины заброшенной башни раздался пронзительный вой, наверное, так выл обезумевший маячник, забытый всеми на скалистых рифах…
С тех пор подобные кошмары приходили к нему довольно часто.
Выпускной консерваторский экзамен, Родинский, кстати, завалил.
***
17 лет спустя…
— Как же мне повезло лететь именно с вами! — в очередной раз воскликнул чернобородый толстячок. Родинский мог бы поспорить с данным утверждением. Если кого он и ненавидел, так это болтливых случайных попутчиков. Таких, как этот. Последний успел рассказать ему о жене, о детях, о нелюдимом соседе, о кошке, дважды сбегавшей из дома…
Влас решил, что на месте кошки тоже сбежал бы от такого многословного хозяина.
-… и вот решил похудеть. Я думал, этот диетолог мне поможет, все-таки на его кольце была соответствующая надпись. Но и его программа похудения оказалась бесполезной, — продолжал вещать попутчик, не обращая внимания на кислую мину Власа, — создается впечатление, что дезигнаторы ошиблись, когда определили его к диетологам!
— Дезигнаторы никогда не ошибаются, — сухо заметил Родинский, — статистика неумолима: сто попаданий из ста.
— Ой, скажете тоже! — всплеснул пухлыми ручонками толстяк, — Помню, в молодости я прочитал историю в журнале «Мир фантастики». Отличный такой рассказ о том, как дезигнатор с похмелья ошибся и неправильно расшифровал геном одного подростка. Написал ему «Адвокат», а тот должен был стать «Прокурором». Сами понимаете, какие фатальные последствия повлекла за собой эта ошибка… Только повторная дезигнация помогла восстановить правду.
Влас почувствовал странное волнение — как будто нашел то, что искал долгие-долгие годы.
Повторная дезигнация!
Завтра же он пройдет ее и, наконец, докажет всему миру, что тогда, в школе, произошла нелепая ошибка. Ничего удивительного нет в том, что он не пишет музыку. Просто он не композитор. Он — смотритель маяка. Впереди его ждет прекрасное будущее — соленый ветер, небо в барашках облаков, бирюзовая водная гладь…
Болтовня толстячка больше не раздражала. Влас улыбался, кивал головой, поддакивал и думал о своем.
Повторная дезигнация… завтра, завтра все станет на свои места.
***
Годы и годы спустя…
Все-таки рекламная кампания — великая сила.
Послушать симфонию собрался весь город. Семьи с многочисленными детьми, влюбленные пары, критики и критикессы, бедные студенты консерватории и богачи с роботами-телохранителями.
Влас Игнатович сел в последнем ряду портера, с краю, чтобы уйти в любой момент. Он не волновался перед премьерой, не думал о реакции публики, но на душе почему-то было неспокойно. Сегодня он чувствовал себя особенно старым, дряхлым, современником царя Гороха. Болела голова — давление поднялось так некстати. Да и колени ныли, наверное, к дождю…
Наконец, оркестр заиграл симфонию, и то, что вчера, на генеральном прогоне, кольнуло смутной догадкой, теперь предстало неоспоримым фактом.
Его симфония посредственна. Скучна, сера и неприглядна, как дождливое осеннее утро.
Аккорды наваливались друг на дружку, звуки сталкивались лбами…
Влас Игнатович слушал, вертел кольцо на мизинце и грустно улыбался.
Какая нелепая вышла жизнь! Столько лет впустую. Почему он поверил дезигнаторам тогда, во второй раз? Почему не бросил все к чертям и не вернулся на маяк?
Композитор… Смешно!
Та музыка, за которой он охотился годами в своих снах, опять ускользнула… Он поймал не бабочку, а жирную гусеницу.
Публика откровенно маялась: сидящие впереди еще пытались изображать интерес, но студенты на галерке плевали на приличия — зевали, похихикивали и откровенно издевались над его симфонией. Кажется, даже роботы слушали оркестр с неодобрением, меланхолично покачивая силиконовыми головами.
Дожидаться кульминации Влас Игнатович не стал, вышел на улицу и побрел куда глаза глядят. Он дошел до набережной, облокотился о резные перила, чтоб не упасть.
Сердце в груди болело и жгло. Тисками сдавливало голову, в висках стучали медные молоточки…
Он перевел дыхание, и вдруг…
Сначала услышал ритм: бом-бом-дили-дон… Молоточки превратились в барабаны.
Потом тоненько заиграли скрипки — им вторили флейты и валторны. Мелодия, та самая, из его снов. Прекрасная. Земная. В ней было все — море, светящиеся медузы, песчаный берег, где девочка собирает ракушки в подол синего платья, крики чаек, пыхтение кофейника, ворчание чудаковатого старика…
«Я запишу ее», — успел подумать Родинский, — «сегодня же запишу, прямо сейчас…»
Впервые за долгие годы он позволил себе смелую мысль: «Возможно, не ошиблись тогда дезигнаторы! Я напишу…»
Власу Игнатовичу сделалось тепло и уютно, как когда-то в детстве, на маяке.
…Волны бились о прибрежные скалы, в темной воде мерцали ночесветки, по телу разливался волшебный медовый свет…
Музыка звучала.
***
…Утро выдалось по-весеннему солнечное, почти апрельское.
Сити-гарды, нашедшие на набережной тело старика, сокрушенно качали головами.
— Жаль, что никого не оказалось рядом, вовремя окажи помощь — и он бы еще с добрый десяток лет прожил! Это при современной-то медицине!
— Конечно, жаль. Ты видел его кольцо? Важный, наверное, был человек… Композитор.