Человек свинца, человек серебра
Говорят, счастливые часов не наблюдают. Мысленно примеряю старую присказку на себе, да только выходит не ахти. Глупо, ей-богу глупо, и ни к месту подобные примерки. Время. Слово, которое если уж сходит с языка, вызывает раздражение и дискомфорт, точно щепотка жгучего красного перца. Оно позабыло дорогу в этот далекий край; оно отмерло, и только память изредка взывает к нему — так немощная культя силится сжать в кулак утраченные пальцы. Да-да, счастливые часов не наблюдают, и мы не наблюдаем, и остается помнить о том, что такое время, переживая фантомные боли ущербного мировосприятия.
— О загнул! — усмехнулся бы напарник, скажи я это вслух. — Чувак, твое время отрыжка старых богов. Газы, испускаемые издыхающим миром. Мы живы и не превратились в зомбяков, радуйся.
Белый позитивный, Белый товарищ что надо. Я ему по-хорошему завидовал, но меняться не хочу. Поздновато. После смены выхожу во двор, где разбросаны отработанные тигли. Раньше мы их уносили в контейнер, но то раньше — мусорщики не появляются уже очень давно. Теперь земля возле лаборатории стала свалкой под открытым небом. Правда, Белый под настроение придавал этому безобразию художественный облик, складывая что-то наподобие скелета доисторического чудовища. Уже можно распознать хребет воображаемого монстра и срощенные с ним извивы исполинских ребер. В промежутках насыпаны зеленовато-черные кучки шлака — "мясо на костях", должно быть.
Однако, выхожу я на свалку не из любви к искусству, а в неизбывной тоске по времени. Помнится, бедолага Робинзон, угодив на необитаемый остров, первым делом соорудил календарь, оставляя зарубки ножом на вкопанном в землю массивном столбе. Мне сложнее — считаю тигли. В здешних сутках их ровно двадцать четыре.
— Чувак, ты реально тронутый, — не согласен Белый. — Я то по шесть плавок делаю, то по шестнадцать. Концентраты тигли хавают, будь здоров — только успевай выбрасывать. Не выгадаешь ты нифига, страдаешь хренью.
— Ага, — говорю.
И продолжаю считать.
Спросите, чего правда страдаю хренью, когда есть старина Робинзон, его чертов столб и день, который всегда сменяется ночью. А вот хренушки! Солнце пришпилено к небесам — накрепко, наживую. Бабочка, трепыхающаяся на острие булавки. Оно распято между востоком и западом, позабыто богами и для людей мертво.
Две тысячи пятьсот семнадцать.
Столько насчитал, прежде чем сбиться. Вернее, прежде чем меня окликнул Белый:
— Поехали обедать!
— А работа?
— Да у меня печь сломалась, спираль по бороде пошла. Поехали!
Как обычно, в столовке полным-полно зомбяков. К счастью, для нас сыскался столик — не хватало еще подсаживаться к мертвечине. Чавканье. Сопение. Звон, стуки, скрежет. Шипение автомата, разливающего компот по кружкам. Никто не разговаривает. Не смеется шутке, не оспаривает сплетню, не ругается с соседом.
Не болтает по телефону.
С телефона все и началось…тогда. Две тысячи пятьсот семнадцать тиглей назад. Или еще раньше.
Нам, новичкам, только заехавшим в то время на рудник, помимо всего прочего давали жетоны. Да, чего гоню, всем их втюхивали, эти проклятущие куски пластика. Верно, умысел какой вырисовывался…
Свой ношу на шее, как армейский жетон. Разглядываю его так пристально, что Белый чутка струхивает.
— Ты, чувак, завязывай с этим, — говорит он, позабыв о миске с макаронами. — Завязывай, слышишь?!
— Не бойся, Белый. Чтобы звонить, надо знать куда.
— Дурак ты. Главный вопрос не куда, главный вопрос — зачем? Должен быть смысл.
Так ли? Столовая полна живых мертвецов, каждый из которых в прошлом задавался тем же вопросом. Возможно, так. Возможно, нет. Кто-то из них искал от жетона и вожделенного звонка на материк истины, смысла, спасения, наконец. Кто-то плакался в жилетку, кто-то вызывал шлюх или заказывал любимую песню в радиоэфире. Их всех объединили последствия сделанного выбора — результат находился прямо перед глазами, и был красноречивее любых слов, каковые только мог изыскать Белый, чтобы вразумить меня.
Гвозди сильнее отчаяния,
Холодные острые жала, истекая багрянцем
В небесах, хранящих молчание,
Стерегут.
Смежная нам пробирная группа целиком состояла из зомбяков. Плавильщик, шихтовщик, инженер. Три чудо-богатыря, три стахановца, три молчаливых мертвяка. Шарашили они так, что впору было описывать в учебнике. Мы же работали, что называется, для души. Я и Белый. В помощники назойливо лез трупак, прозванный Стажером — за то, что всюду таскал здоровенный том "Пробирного искусства".
— В основу пробирного метода положена растворимость золота и серебра в расплавленном свинце, — бубнил Стажер. — Которая позволяет извлекать с помощью свинца благородные металлы, рассеянные в породе.
К работе мертвечину не допускали, но и в шею не гнали.
— Пусть его, — говорил Белый. — Пускай лопочет. Для фона самое оно.
Ну да. Радио ведь молчит с тех пор, как и мобильники.
Белый начал сочинять стихи от скуки. Так он утверждает, по крайней мере. Лично я считаю, что виной тому сигареты, вернее, то, что они закончились. Курение или стихи — все это своего рода медитация.
Я встаю в три часа. Опять. Я всегда знаю сколько время, только шрам горизонта, деревья я вижу уже в пять. В пунктире видений ветер визжит — раненый волк. Пустоту невозможно разрушить; здесь деревья с кровавыми пятнами душат в объятьях солнца кусок.
Он декламирует стихи, разъезжая по шихтовочной в кресле.
В нагрудном кармане торчит пачка "Винстон".
— Что там, Белый? — спрашиваю. — Последний патрон в магазине?
— Да так. Не грузись, чувак.
Понимаю, что не сигарета там.
Жетон.
— Знаешь историю парня по прозвищу Я–жив?
— Не-а. Расскажи, — Белый больше не колесит по комнате, он крутится на месте, помогая себе ногами. Один оборот "Винстон", два оборота, три, четыре. Надпись мелькает перед глазами, вызывая раздражение.
— Он знал, что если истратить минутный жетон, станешь зомбяком. Тогда уже все это поняли — хоть и продолжали звонить. Может, тот парень искал жалости, может, его ужас заел… Он было решил, что проскочит, где другие ноги-руки переломали. Звонил, значит. Когда на том конце снимали трубку, орал: "Я — жив!", тут же отключаясь.
— Оригинальный поц.
— Да, он сделал двадцать звонков. Или больше.
— А что потом? Время вышло?
— Нет. Хотя если подумать, то пожалуй да.
— Да елы! Говори нормально. Стал он зомби?
— Он настолько сильно боялся, что после двадцатого звонка начал параноить. Жетон-то вот-вот сгорит, как он думал. В общем, помер Я-жив. Сердце не сдюжило.
— Жутиха! Ладно, чувак. Сливаться пойду.
Для Белого тигельная плавка сродни ритуалу. Он пишет стихи, он говорит об этом в прозе. Ты сливаешь с раскаленного тигля не расплав, но и мысли, воспоминания, потаенные желания — такая его философия.
— В недрах печи бьется сердце, исторгая наружу свинец, руду и жженный шамот. Бью молотком по наковальне, задавая ритм. Ритм сердца, ритм печей, ритм жаркого пламени!
Такая философия Белого.
Я же люблю купелирование. Стажер пронудит вам, что свинцовый веркблей, откованный в виде куба, помещенный в предварительно прогретую магнезитовую капель, под воздействием кислорода воздуха окисляется до оксида, который всасывается в капель, насыщая ее, что позволяет получить чистейший золото-серебряный сплав.
— Беру глыбу мрамора и отсекаю от нее все лишнее, — так скажу вам я.
Возможно, тут зарыт чрезмерный пафос, но, черт его дери, одним махом мы вместо куска свинца получаем золото, в красивой серебряной обертке. Это ли не исполнение мечты о философском камне? Слой за слоем исстаивает свинец, томясь в раскаленном муфеле, и мнится мне, что это прекрасная иллюстрация эволюции. Той самой, что кроется в мелочах, охватывая меж тем вселенную.
— Так и люди, — сказал я как-то. — Постепенно избавляясь от пустых грез, суетных мыслей о мимолетном, освобождаясь, идут к вершине. Вершат свою эволюцию сами, если достанет сил.
Белый ответил тогда не сразу. Он ведь купелирует иначе, чем я. На капелях остаются большие шарики с изрядной долей свинца. Неполное купелирование — так это называют, если верить зануде Стажеру.
— Ими добро стрелять из пневмата. Отличная штука… А эволюция твоя, чувак, эволюция к смерти. Лишнее отсечь, говоришь? Так душа не кусок мрамора, порежешь — кровью истечет.
Пустоту невозможно разрушить;
Здесь деревья с кровавыми пятнами душат…
Душат.
Как это часто бывает, вблизи автомат оказался совсем другим, чем виделся издалека. А может у меня мировозрение изменилось… Не знаю. Панель у него выполнена круглыми металлическими кнопками, набор стандартный — от нуля до девяти, решетка, звездочка. Щель приема жетонов приветливо моргает зеленым. Трубка старомодная, с белым витым проводом, что несколько удивляет. Мог бы назвать автомат безупречно новым, да мешает надпись, накорябанная на корпусе гвоздем.
ТЯГУЧЕЕ БЕЗВРЕМЕНЬЕ
И УЖЕ МЕСЯЦ КТО-ТО ЗАБЫВАЕТ ВЫКЛЮЧАТЬ СОЛНЦЕ ПО НОЧАМ
Хочу снять трубку и обнаруживаю журнал, зажатый в руке. Верно. Его я нашел в шихтовочной. Телефонный номер — в определенных условиях он способен ответить как на вопрос "Куда?", так и на вопрос "Зачем?". Набираю старательно, кнопка за кнопкой. Цифра за цифрой.
Восемь. Гудок.
Четыре.
Девять.
Пять. Кнопка будто запала вглубь корпуса, не давая отклика на экране вызова. Переживаю мимолетное облегчение. Разочарование?
"Пятерка" вспыхивает на табло.
Выжидая гудки, успеваю захватить миг тишины — абсолютной, всеобъемлющей. Ужасное чувство. Прекрасное чувство.
— Здравствуйте. Вас приветствует редакция журнала "Мир Фантастики".
— Историю, фантастичней которой вы не слышали!
Кричу, захлебываясь словами. Рассказываю услужливой пустоте о зомбяках, о Белом и его стихах, о мертвом солнце и доисторическом монстре, выложенном из тиглей, о Стажере, о капелях, пожирающих свинец, о недрах, что свинец рождают, и снова о Белом, укрощающем огонь, и эволюции человеческих душ…
Сухо щелкнув, телефон-автомат выплюнул использованный кусок пластика на грязный пол.