Проблемы "Вискаса"
Работал я младшим оперуполномоченным в занюханном райотделе провинциального городка. Работы было немного. Городок считался спокойным. Бомжи да проститутки — основной источник недовольства благополучных граждан. Чаще всего случались пьяные бытовые разборки да выходки местной гопоты.
Жил я в обычной "панельке", на первом этаже. Соседи тихие -работяга и старушка. Бабушка меня, как "работающего в органах", немного побаивалась. Но это ей совсем не мешало меня подкармливать. То блинчиком угостит, то беляшом. Беляши у бабки были знатные. Кроме того, старушка снабжала информацией: кто напился, подрался или тащил чего подозрительного. Я всегда серьезно благодарил и обещал "принять меры по всей строгости закона". Ее информация, может, и не была очень ценной, зато позволяла держать руку на пульсе и быть в курсе всего, что творится в моем районе.
Чем-то баба Нюра напоминала мне собственную бабушку. Каждый раз, глядя в ее выцветшие глаза, я вспоминал уютный деревенский домик, русскую печь, кружку парного молока и бабушкины пироги. Баба Нюра к себе располагала. Всегда добрая, открытая. Одно было плохо: бабуся обожала кошек. Мало того, что в ее квартире проживало штук десять охламонов различных пород и мастей, так она еще и бездомных прикармливала. Вонь в подъезде стояла жуткая. А по весне за окнами такие концерты раздавались, хоть святых выноси.
Всю жизнь баба Нюра проработала в нашей районной больнице медсестрой. И даже, выйдя на пенсию, продолжила работать, с той лишь разницей, что из медсестер ее перевели в санитарки. Она не жаловалась, говорила:
— Молодым тоже работать надо, не горшки же им носить.
Однажды я повстречал бабу Нюру и не узнал. Вся поникшая, осунувшаяся, сгорбилась, словно мешок картошки несет.
— Что с вами, баб Нюр? Приболели? — говорю.
— Сократили меня, Ромушка, — отвечает, — чем я теперь кошечек кормить буду?
Мне было искренне жаль бабу Нюру. А вот мысль, что поголовье кошачьих в нашем дворе может сократиться, радовала. Все же пару раз я принес бабусиным иждивенцам "пайку" — объедки из столовой райотдела. Сделал это больше ради самой бабы Нюры, чем для них.
Вскоре мне стало не до кошек и бабушки. Стукач начальника оперов бомж Кеша пропал. Ну, мало бы, куда податься мог, они же как грачи, мигрируют. Да дело в том, что в его берлоге было море крови… Что же мог знать Кеша, если его замочили, да еще и тело бесследно пропало? Ну, прошестили бомжацкое братство, ничего не нашли. Начальник поорал. На том все и затихло.
Бабушка тоже подуспокоилась. Каждое утро выходила во двор с кастрюлькой чего-нибудь съестного для кошек.
Как-то я не выдержал, поинтересовался:
— Тяжело, небось, на одну пенсию, да еще с такой оравой едоков?
— Мир не без добрых людей, — отвечала баба Нюра ласково, — помогают, кто чем может.
А тут снова кутерьма закрутилась. Новосел объявился в подвале нашего дома. Все бы ничего, но уж больно агрессивный бомжара попался. То девчат обматерит, то белье испачкает соседке. А все ко мне… Ну, что я могу ему сделать? Посадить? Так нет глухарей, чтоб на него повесить, а статистику портить — себе дороже. Начальство сожрет. Ну, вызову ППСников. Те его дубинками вразумят, затихнет на время. Очухается— опять сволочится.
А как-то раз встречаю бабу Нюру всю в слезах.
— Что случилось? — спрашиваю.
— Наташка пропала. Не иначе, как этот съел.
— Какая такая Наташка? Кто съел? — ничего не понимаю.
А баба Нюра посмотрела на меня странно так и говорит:
— Кошка у меня пропала. Да ты в голову не бери, своих дел, небось, хватает.
Как накаркала.
На другой день весь райотдел на ушах стоял. Мальчонка пропал, четвероклассник. Жил в соседнем доме, учился хорошо, в плохих компаниях не бывал. Весь криминальный мир перешерстили, любые версии отрабатывали, даже самые нелепые. Пацан как сквозь землю провалился.
Сунулся я к бомжам местным, а у них траур. Сосед новый пропал. Снова все логово в крови, тела опять нет. Отмахнулся я от них, не до бомжа сейчас. В отдел вернулся, там без изменений.
Двое суток не спали. Ходили, как зомби, ничего уже не соображая.
В таком состоянии я и возвращался домой. Захожу в подъезд, гляжу, баба Нюра на полу сидит, дверь спиной подпирает. Меня увидела, как заголосит:
— Не губи, Ромушка! Не дай грех на душу взять! Не дай дитё невинное загубить!
По полу ползает, подняться не может. За ноги меня ухватила, чуть без штанов не оставила. А я стою как истукан, ничего понять не могу.
— Здесь он, здесь, в чулане у меня сидит, — тянет баба Нюра за руку.
Пошел я за ней. Как она дверь в чулан открыла, так я и обомлел. Мать моя женщина! Хоть себе скорую вызывай! Позвонил ребятам. Те быстро приехали. Отвел бабулю в свою холостяцкую конуру, чтоб не путалась там, да не мешала работать, за стол на кухне усадил, валерьяночки чуть накапал, еле-еле успокоил.
— Я ж это… не специально все… не хотела я, Ромушка. А тут Мурка моя запропала. Кабы Белка, или Черныш, я б и не забеспокоилась. Эти гулены те еще. А Мурка — она ж не такая. Она ж почти домашняя.
Баба Нюра снова зашлась рыданиями. Я протянул стакан воды. Старушка сделала несколько глубоких глотков, немного успокоилась и продолжила:
— Так вот, значит, пошла я искать ее. Хожу, зову. Нет нигде. А тут малЕц бежит. Этот, Таньки из сорок шестой. Я и спрашиваю: "Ты Мурку мою не видал?" Он и говорит: "Видал, баб Нюр. Возле стройки заброшенной ходила". Я — туда. Зову, кричу, чуть горло не сорвала. Нет моей Мурочки нигде. В подвал спустилась, а там этот ирод окаянный. Костерок перед ним, черёпка на углях, и он в ней варево свое помешивает. Как я в угол глянула, а там… там… шкурка Муркина.
На этот раз остановить рыдания старушки одним стаканом воды не удалось. Мне пришлось присесть перед ней на корточки, погладить по рукам. Руки у нее оказались теплыми, мягкими, покрытыми густой сетью морщин. Точь-в-точь, как у моей бабушки.
— А он… он… скалится, да ехидно так и говорит: "Чего зашлась, старая? Кошаков в округе полно. Одним больше, одним меньше". Так и сказал, ирод, — кошаков. Да еще и добавил: "Я, говорит, из меха шапку себе к зиме справлю. Знатная шапка выйдет". Как сказал он это, как закипела во мне злость. Прям, как варево его, закипела. Хватила я ту черёпку, да как плесну ему в глаза его бесстыжие. Он заорал благим матом, за лицо держится. А я… что на меня нашло, сама не знаю… Нож схватила. Рядом с костерком лежал. Не иначе, как он мою Мурочку тем самым ножом и… Полоснула я его, не глядя, наотмашь так, куда попаду. А попала прямохонько в горло. Кровища-то как брызнет. Фартук мне весь загадила. А он и рухнул. Так прям, как стоял, так и рухнул. Все, как в тумане. Стою я, он лежит, не шелохнется, кровища из раны течет. Я пульс пощупала — нету. Хотела бежать, оборачиваюсь — Мурка моя на меня смотрит. Глаза такие стеклянные. А то не Мурка, а голова ее в углу лежит отрезанная. Тут я про кошечек своих и вспомнила. Как же, думаю, они без меня? Этого ирода дружки его, ясное дело, найдут, да к вам в милицию придут. А вы меня и посодите. А кто тогда о кошечках позаботится? Ну, и решила я его спрятать, чтоб, значится, не нашли. Здоровенный он был, тяжеленный. Ну, я его тем ножиком на части и порезала. Откуда сил столько взялось, сама не знаю. По молодости я отцу частенько помогала порося забивать. Что да как, руки сами помнили. Благо, к тому времени стемнело, я его домой потихоньку перенесла, да в холодильник рассовала. Я ведь как думала, если кто части тела найдет, все одно меня посодите. А если мясо на фарш перекрутить, да кости измельчить, и таким его на мусорку снести, то никто в нем покойничка-то и не признает. Стала я, значится, крутить, а тут кошечки мои голодные об ноги трутся. А у меня, как назло, ни молочка, ни сметанки нет. А Белка — у ней же котята, ей кормить их надобно. Я возьми ей кусок мяса и дай. А она и съела. И Черныш съел, и Рыжик. Ну, этому, сколько ни дай, все мало. Я его завсегда отдельно от других кормлю, чтобы чужого не жрал. И подумала я, а чего ж я столько мяса выбрасывать стану? Это ж мне на месяц моим кошечкам хватит.
Я слушал и не мог поверить, а бабу Нюру словно прорвало:
— Потом, когда Наташка пропала, я сразу догадалась, кто ее съел. Новенький — та еще сволочь. Прихожу, а он дрыхнет. Такой храп стоит, оглохнуть можно. А перегаром несет, хоть закусывай. У меня от того, первого уже почти ничего не осталось. Ну, думаю, раз вы моих кошечек едите, то и они вас есть будут. Око, так сказать, за око. Я ему сразу в артерию попала, он и не мучился… А на завтра… За пенсией я пошла. Мне ее на книжку переводят. Да на обратном пути зашла на рынок. Молочка там купила, творожку свежего. К дому уже почти подошла, а тут малЕц этот. Не иначе, как пионер. Давайте, говорит, бабушка, я вам сумку до дома донесу. Нас, говорит, в школе учат старшим помогать. Я ж, дура старая, и забыла, что у меня в доме творится. Сумку ему отдала, домой привела. Дай, думаю, хоть карамелькой угощу мальчика. Хороший он, добрый.Плошку с конфетами ему поставила, а сама продукты стала в холодильник перекладывать. Дверцу открыла, а оттуда рука этого гада и выпала. Мальчонка стоит, рот открывает беззвучно так, в глазах ужас. Ну, все, думаю, попалась старая. Что делать? Цыкнула я на него, чтоб не шевелился, поясом от халата связала, полотенцем рот заткнула, в чулан отвела, да там и заперла. А что дальше с ним делать, ума не приложу. И оставлять нельзя, и отпускать боязно. А так, как этих… не могу. Он же хороший. Кошек моих гладил ласково так. А у него, видать, шок прошел, стал хныкать. Не смогла я это слышать, выбежала за дверь. Что делать, куда бежать? К тебе сунулась — нет тебя. Я — на улицу. Где была, как долго, ничего не помню. Вроде, ночь была, потом день наступил. Хоть убей, не помню. Вернулась, тебя как не было, так и нет. Чувствую, ноги гудят и подкашиваются. На стеночку так оперлась, да по ней на пол и съехала, а тут и ты идешь…
Сказать, что я был в шоке? Не то слово. Вызвал я, следователей, криминалистов. Меня на повышение, в Следственный комитет, бабушку сначала в психушку определили, потом в дом престарелых перевели. Куда ее сажать-то? Там и живет до сих пор.
Мальчишка сильно перепугался, конечно. Даже заикаться стал. Полгода по врачам водили, психологам всяким, да психиатрам. Вроде, отпустило.
Котов мы перестреляли. Как этих людоедов в живых оставлять? Хоть и не виноваты, а все же…
Перестреляли, да не всех. Один котенок остался. Беленький, с рыжим пятном на голове. Хитрец под лестницей спрятался. Забрал его себе.
Все думаю, почему так случилось? Что в людях поменялось? То ли Чубайс виноват, то ли жизнь такая, — на суде все переживали, сочувствовали бабушке, и никто не сожалел о бомжах, словно, они и не люди вовсе.
И еще одна мысль не дает мне покоя. Баба Нюра, вроде как, честно каялась, но за это время у бомжей человек шесть пропало. И, хотя, не ее рук дело, а скребет что-то на душе неприятное. Ведь, убив, не побежала же в милицию. Улыбалась мне, беляшами угощала. И не в чем бабку подозревать, а свербит. В общем, мяса я с тех пор не ем.