О розах и укропе
Господский дом стоял на самом верху холма, с которого открывался удивительный вид на окрестности. Когда-то правильные и выверенные дорожки вели вниз, спускались, петляя по ярусам с грядками моркови и репы, по ярусам с крыжовенными кустами и осыпавшимися вишнями, между альпийскими горками с неряшливо разросшимися виолами и гвоздиками, между розовыми кустами…
Светлане сверху, с террасы, казалось, что сад представлял собой огромную грядку, заросшую сорняками. Эти крыжовенные кусты, морковь и репа, вездесущий укроп и хрен.
- Маман, выпишите себе садовника из Европы. Нина Коровина смеялась вчера, нарезая роз в букет, говорила, что боится нарвать укропу вместо роз. Укроп — это так пошло, маман…
- Старик Корнев болеет, — отвечала маман, густо намазывая масло на тёплую ещё булку, поворачивая толстыми в вязочках, как у младенца, пальцами завитушку крана самовара и подставляя чашку, — за садом обещал приглядеть его сын. Но что он может понимать в розах этот деревенский увалень… и груши помёрзли в эту зиму… Но старик очень просил попробовать сына в работе. Пожалуй, уважу. Его отец ещё при моём деде служил.
Маман махнула с досадой на жирную зелёную муху и откусила от французской булки. Булки, витые рожком, с сильным запахом ванили, сводили Светлану с ума. А с маслом рожок был ещё вкуснее. Она сунула кончик рожка в рот и откусила. Но, то ли эта укропная духота, то ли августовский вечер, прохладный и тихий, то ли скучные разговоры о репе навевали на неё меланхолию. Чувство тоски и покоя заставили её в задумчивости отложить надкушенную булку, оставить сладкий чай с душицей и мятой и подняться к себе на второй этаж.
Окно было растворено. Лёгкая занавесь пузырём надулась в комнату, пахло розами, надоедливым укропом и речной сыростью, стоял неумолчный звон сверчков, и Света подошла закрыть створку. Некоторое время вглядывалась в сумерки, наползающие из дебрей старых яблонь и груш. Поёжилась от сквозняка и зевнула, прикрыв рот. Её меланхоличный взгляд упал на ярус с клумбами роз и буйствующих желтоголовых бархатцев. В сумерках там виднелись две фигуры. Одна вроде торопилась уйти, другая её удерживала, взяв за руку. Света вытянула шею — показалось, что они говорят. Но нет… показалось…
Обхватив вдруг девицу обеими рукам, парень прижал её к себе спиной, и тихо рассмеялся. От этого затаённого мужского смеха странная нега разлилась по телу. Голой шеи коснулось жаркое дыхание. А теперь ладони с длинными пальцами поползли по её животу, добрались до груди… Девица на этом месте взвизгнула, а Светлане стало жарко.
Вот он её развернул лицом к себе. Руки его быстро стали задирать подол, одновременно парень шагнул вперёд, девица торопливо отступила… ещё и ещё раз, наконец, вжавшись лопатками в ствол груши.
Стало видно ещё хуже. Светлана вяло вспоминала о том, что неприлично подсматривать… надо отойти и закрыть окно… потом подумала, как расскажет Нине Коровиной о том, что видела… нет, пожалуй, не расскажет. И продолжала стоять за занавеской. Нет, не слышно ни слова. Потом тихий смех, приглушённый, ручейком протёк в тишине, удаляясь…
Светлана затворила окно.
Скоро ужин, приедут Коровины, брат с сестрой и сама несносная болтунья Коровина Софья Пална, их мать. Обещались Апраксины с сыном Алексеем.
Они будут играть по очереди на рояли, мамаши — делиться рецептами кружёвенного и вишнёвого варений и сентиментально вздыхать, глядя на них. Подадут кофе с мороженным и засахаренными вишнями… и, может быть, будут танцы…
Светлана вздохнула и зажгла лампу. Легла на постель и раскинула мечтательно руки.
В дверь постучали.
Это пришли Розы. Они пахли антоновкой и укропом.
Откуда здесь взяться Укропу?
Но нет. Этот господин стоял рядом. Унылый, с тонким носом и скучный. Светлана подивилась его находчивости — в его фраке с короткими нелепыми фалдами обнаружился нож. Им господин принялся нарезать розы. Розы нехотя отдавали ему свой аромат и кололи пальцы. Светлана сказала господину во фраке:
- Укроп, у вас кровь. Как это пошло.
- Какая вы, право, моя девочка, прелестная дурочка, — ответил господин, любуясь солнечным закатным лучом, ползущим по одеялу к Светланиной шее, она чувствовала ход его взглядов… или мыслей. И те, и другие казались ей тоже восхитительно пошлыми.
Господин сыпал розовые лепестки на Светину постель и улыбался.
- Отчего же? Объяснитесь, — сонно отвечала Светлана, принимая протянутую руку господина во фраке и поднимаясь с кровати.
Господин держал в одной руке лампу. Другой он привлёк Светлану к себе и повёл в танце. Играла кадриль.
Белый полог раскрылся парусом от налетевшего в распахнувшееся окно ветра.
- Я люблю ходить под парусом на рассвете, — говорил господин Свете на ушко, склоняясь и щекоча укропным духом, — Розы в дальнем углу сада, те, самые рыхлые и розовые, на рассвете сладки и томны, и пахнут ванилью.
- Вы запутали меня, Укроп, в парусах и розах. То ваши паруса пахнут ванилью, то они колются и пускают вам кровь. А я люблю французские булки с маслом.
- Французские булки с маслом, фи, это так пошло, девочка моя.
Лодка скользила по саду. Был полный штиль. Лишь на грядке с бархатцами белели барашки тумана…
Дождь забарабанил по окну. По крыше. И в дверь опять постучали. Вошла маман. Села в кресло напротив и улыбнулась.
- А Апраксины сегодня не приедут. И Коровины отписались с посланцем, что, мол, не могут сегодня быть… который день дождь, дороги развезло — не проехать.
Светлана кивнула. Ей не хотелось разговоров. Она накинула блондовый палантин на плечи.
- Что-то ты бледна, дорогая, — маман, переплела пальцы и, сложив полные руки на животе, умиротворенно улыбалась теперь, — скушала бы простокваши с кренделем, Марфуша напекла.
— Фи, простокваши. А вы, маман, всё бы кушать, и всё — в розовом. Право, это пошло. Нынче в моде меланхолические цвета, — Светлана покрутилась перед мутным зеркалом в глубине комнаты, — возьмите себе льну цвета упавшей в обморок лягушки, влюбленной жабы, мечтательной блохи или паука, замышляющего преступление. А вы всё розовое… Пойду, пройдусь, подышу воздухом.
Маман, поправив пухлой ручкой буклю, махнула на дочь рукой:
- Иди-иди, прогуляйся, — и рассмеялась, — мечтательного паука, надо же такое придумать… Это всё твоя меланхолия…
Но Светлана её уже не слышала. Она спустилась по скрипучей лестнице вниз и открыла двустворчатые двери в сырой сад. Керосиновая лампа в руке отбрасывала неясные тени. И галька заскрипела под ногами.
- Что это вы, барышня, никак гулять собрались? Если вам цветов захотелось, извольте — я вам срежу.
Светлана вздрогнула, голос был ей не знаком. Сбоку к ней приблизилась тень. Света подняла лампу и, стараясь быть равнодушною, сказала:
- Оставьте меня… Хотя нет, — медленно говорила она, разглядывая приятное удлинённое мужское лицо, — пожалуй, срежьте мне роз…
"Наверное, это тот самый… охальник, как его бы назвала маман", — подумалось ей.
- Поздно уже. Самое время розы от трипсов опрыскивать. А барышням нехорошо в одиночку гулять в такое время, — охальник пошёл впереди неё, потом оглянулся: — извольте, я лампу понесу.
Светлана отдала ему лампу. Задумчиво разглядывая его плечи, длинные ноги в сапогах, которые собеседник ставил свободно, широким шагом, она отчего-то будто таяла. Будто он ей не про лампу говорил, не ещё про что-то, а сейчас вот заведёт в кусты потемнее и обхватит… сзади… Ей стало душно. А тот говорил:
- Розы в дальнем углу сада, те — самые рыхлые, нежно розовые — пахнут яблоками… а те, что возле ограды, пурпурные, собранные будто в щепоть, пахнут утренней булкой с ванилью, пурпурная, та, что сейчас выгорела на солнце до фиолетово-лилового цвета так и вовсе пахнет перцем…
"Откуда он всё это знает", — томно думала Света, мысли вязкие, жаркие не давали покоя. Она шла следом, срывала укропные зонтики и бросала их. И не сводила глаз с фигуры впереди себя. Он повернулся.
Она сначала не поняла, что он сказал. Ей казалось, что она даже запах чует, тот самый, страсти и похоти, который непременно должен исходить от него. Казалось, что вот только он протяни руку, и она не в силах будет сказать нет. Да он и не будет её спрашивать, он схватит её вот этими руками… задерёт подол… Она облизнула пересохшие губы:
- Что вы сказали?
- Вы бы не ходили за мной, сыро ведь. Стойте себе на крыльце, я вам принесу цветов.
- А-а, да…
Вернувшись на крыльцо, Светлана оглянулась. Сад был тих и меланхоличен. Было грустно отчего-то.
- Как тебя звать? — негромко окликнула она.
- Степаном кличут… — отозвался голос от грядки с бархатцами и розами.
Светлана поёжилась — холодно всё-таки. Огонёк лампы мелькал среди деревьев.
- Оставь цветы в столовой, Степан.
- Хорошо, — донеслось из глубины сада.
Захотелось спать. Светлана поднялась к себе в комнату, разделась и легла в постель. Долго смотрела в потолок. И зевнула, подумав: "В лесу, под дождём, как… как… как кроолики… "
Утренний чай подали на террасе, под белым балдахином. Кучерявые облачка бежали, насупониваясь в мелкие серые тучки, но дождя не было.
Толстые пальцы маман раскололи щипчиками кусок сахару и взяли ломоть тёплого ещё хлеба:
- С утра тепло и сыро. Как твой сегодняшний хлеб, право, Паранька.
- Да, барыня, Сысоич в опару лягуху посадил, — Параня стояла рядом, понуро следя за столом.
- Авкентий Сысоич, запиши на день — всыпать тебе розог, за волюнтаризьм, — маман по привычке переплела пальцы на пухлом животе в рюшах и мечтательно уставилась на сад, — лягуху в опару, надо же было придумать…
- Сделано, барыня, — Сысоич вывел закорючку в замусоленном блокноте и спрятал его в карман суконных штанов.
- Что трипсы, Авкентий Сысоич? — вернулась к делам маман и, отставив мизинец, намазала масло на хлеб, посыпала сахаром и откусила.
- Трипсы живут и здравствуют. Нового садовника не боятся и, сказали, что шиш, мол, не уйдут-с.
- Запиши, Сысоич, на день. Трипсам и Степану — розог, за сговор.
- Дык, Степану-то за шта?
- А пускай. Чего он.
Трипсов Светлане было не жаль, а Степан ей по вечеру лампу нёс.
- Комитету на вас нет, маман.
- А это ещё кто такой? Апраксиных знаю, Коровиных знаю, Опачкиных, Трощиных, а комитету не знаю, — отрезала маман, отворачивая медную завитушку крана самовара.
Светлана приняла от маман чашку парящего чаю:
- Ну, так узнаете, когда овины подожгут или сараи там, — лениво отвечала она, удивляясь себе и думая, что она, похоже, тоже волюнтаристка.
- Это ты что же за трипсов вступилась, что ли? — прищурилась на неё и на пар маман из-за блюдца с чаем. — Ах, добрая душа моя, Светлана!
- Ах, оставьте, маман, ваших трипсов! — Светлана побагровела.
- Ты покраснела, как свёкла, душечка моя!
Маман, откинувшись в кресле, смеялась, колыхаясь животом и щеками. Света насупилась.
- Право, Сысоич, вычеркни мальчишку из дневника твово! — маман была в настроении и благодушествовала.
Светлана почувствовала себя не в своей тарелке. Вот так всегда. Сидишь себе, сидишь, и вдруг бац! И ты красный, как рак, под чужим столовым прибором. Света видела, как маман вооружилась ножом и вилкой и уже придержала её, Свету, серебряной вилкой с вензелем Корытиных. Кроме того, маманово "душечка" не предвещало ничего хорошего. И хоть маман вычеркнула Степку из дневника Сысоича, но записала в собственное меню. Съест парня, съест и не подавится.
- Маман, вы такая фантазёрка, — Света попыталась натянуть по-быстрому маску равнодушия, но завязочки сзади никак не завязывались, маска соскальзывала, и тогда становилось видно Светино уязвимое место.
- Отчего же? — оттопырив пальчик, маман провела ножичком по светиной прелестной шейке.
- И вовсе я не просила вас Степана этого от розог отлучать, — промямлила Светлана, покрутив головой, ножичек давил ощутимо.
- Тогда, Сысоич, возверни всё на место, — парировала маман, пильнув прибором вновь.
Сысоич, ухмыльнувшись в бороду, возвернул закорючку.
- Зачем же вы выказываете свою слабость, маман. Надобно быть твёрже в решениях, — Света совсем расстроилась и под ножом маменьки больше даже не ворохалась.
- Слышал, Сысоич, стало быть, как проявлю слабость в следующий раз, ты мне об этом уж, сообщи, дружочек, — маман отложила прибор.
И встала.
- А трипсов надобно гнать. И старик Корнев всё ещё хворает. Вот Стёпка розог получит и пущай за трипсов с новым рвением принимается. А, душенька моя?
Светлана же подумала, что Стёпку-то пороть будут поди без портков… И покраснела. Удушливо пахло укропом и розами.
- Ах, оставьте, маман! Эти трипсы! — воскликнула она в сердцах.
И пошла к себе.
Маман тоже встала. Отдала ещё указания по саду, по обеду, потом тюкнула пальцем в клавишу рояля, в белую, на низах. Она любила этот густой, длинный звук.
И удалилась к себе. Её окна были на втором этаже…
Время шло уже к обеду. Авкентий Сысоич слыл расторопным управляющим и не голословно — к обеду Стёпка уже был порот. В сарае, на заднем дворе.
Светлана, меланхолично зависнув в гамаке между двумя сливами, считала барашков в небе, слушала сквозь наползающий сон беседы маман с господином Укропом об урожае репы и убеждала себя, что она читает. Роман приятной тяжестью давил на грудь. Вспоминался Степан с лампой в руках, лягуха в опаре и репа.
Кто-то заслонил ей солнце, и Светлана вздрогнула.
Чёрная тень качалась, нависнув над ней. Света задумчиво открыла рот, зажмурившись. И завизжала. Взяла самую высокую ноту. Но дала дрозда. И, от конфуза открыв глаза, замолчала — вокруг не было никого.
Слива разморёно шевелила листочками. Маман смотрела на Светлану со своего окна, свесившись вниз грудью в рюшах и оборках. Покрутив с улыбкой головой в чепце, она сказала:
- Кобыла родила у Апраксиных, серая в яблоках… Помнишь? Она тебе нравилась. Испугалась? Это тебя так Степан напугал. Он трипсов опрыскивал, а тут ты…
А Света промолчала. Она всё ещё была не в своей тарелке. Но, кажется, понемногу выбиралась оттуда. Да, определённо выбиралась. Вот и кролики перестали мерещиться ей.