Поручители

Любите ли вы море, как я не могу жить без него? Едва ли. Разъяренно-штормящее — плюется в лицо хлопьями желтоватой пены. Апатично-сонное, сытое и ленивое — гонит на берег карликовые волны. Отбывая номер, исключительно для галочки. Уныло-осеннее, грязное — ворчит, насупившись, "не подходи". Все равно ведь подхожу, глажу. Ласковое, фригидное, загадочное, осточертевшее, да всякое.

Прости, дорогое, пока без меня. Но я тебя помню, а ты?

— Ва-а-арёная кукуруза, пивко-рыбка-крабы-катранчик-кто-желает! — доносил ветер скороговорку-заклинание местной торговки вразнос. Мы с друзьями жадно облизывались ей вслед и потуже затягивали веревочки на плавках.

В тот день у нас закончились деньги. А еды из столовой хватало, чтобы прийти на пляж и проплыть метров двести до буйка. Возвращаясь, ложились на спину, ловили волну и дрейфовали к берегу. Вот так плывешь, выставив впалый живот над водой, и слышишь, как тот урчит. Требует, бедняга, забросить в топку чего-нибудь съестного. А где возьмешь? До обеда возмутительно далеко.

На берегу малолюдно: ночные гуляки уже спят, дневные еще.

— Эй, охламоны, взяли бы сметаны с завтрака, ведь обгорите.

Это Владимир Иванович. Тучный, в годах, с благородной сединой. Сбросить десяток кило — вылитый Ворошилов. Не тот, что маршал, а второй, раздающий умным людям деньги. Он чинно шествовал по пляжу, опираясь на огромный зонт. Жилетка на груди была распахнута, открывая всеобщему обозрению курчавые волосы и золотую цепь. Хвастался, что нефтяник, инженер-физик с буровой. Жили вместе в одном домике на четверых. Я по заказу мучил походную "Ленинградку", пел ему "Очарована-околдована". А он подкармливал нас жареной рыбой с местного базарчика. Еще травил по ночам анекдоты, сальные и все непременно смешные до колик. Наши комнаты разделяла узкая деревянная перегородка. Поэтому веселил он нас, не вставая с кровати.

Очень интересно он ел. А точнее, готовился к процессу. Долго, тщательно мыл под общим краном мясистые помидоры. Обрезал пожухлые хвостики зелени. Очищал "сто одежек" даже на вид очень вкусного крымского лука, бордово-бурого с нежно-розовыми прожилками. А потом шел на кухоньку, и начиналось действо. Да что там, священное таинство. Он все крошил мелко-мелко. Не зная про добродушный нрав, подумал бы, что овощи — его кровные враги. Затем посыпал морской солью, для чего-то лизнув перед этим солонку. Чихал, добавляя щепоть молотого перца. И, наконец, топил содержимое миски в сметане, неустанно перемешивая. Овощи захлебывались, пуская сок. После нарезал хлеб толстыми ломтями, собирая на ладонь крошки и отправляя их в рот. Видимо, живал когда-то впроголодь.

Завершив все это, он накладывал салат в пиалку, садился рядом и начинал над ней шептать. Долго-долго: пошепчет и перекрестится. Что именно бормотал — непонятно, я мог разобрать только имена, да и то потому, что к ним прилагались отчества. А потом уже принимался за еду, предварительно опрокидывая в себя запотевшую рюмочку местной горькой с перцем.

Как-то не удержался и спросил его:

— Дядь Володя, а что у вас за ритуал такой?

Он только отмахнулся:

— Ай, все равно ведь не поймешь. Потому как катастрофически молод еще.

— Попробую, а вдруг?

Он облизнул толстые губы и признался:

— Это всё хорошие люди, и я их поминаю.

Мне подумалось: "Сектант, не иначе", а вслух спросил:

— Зачем? Это как за усопших свечку ставят?

Тот недовольно сморщил мощный в черных крапинках нос:

— Я же говорил, что не поймешь. Не усопшие они. Хотя, и такие есть.

Я совсем потерялся и признался в этом ему. Он почесал блестевшую от пота лысину и спросил:

— Читал что-нибудь про субъективность бытия?

Кивнул, мол, конечно, но скорее, чтобы не показаться совсем темным.

— Вроде, ты сейчас закроешь глаза, и мир исчезнет. И я, и твои дружки-бабники, все. Вот только неправда это. С направлением действия не угадали. А потому что эгоисты. Гораздо проще все — если не останется никого, кто помнит о тебе, ты и закончишься. Подойдешь, так сказать, к концу, — и он хрипло хохотнул, скорее даже каркнул. — Вот я и поминаю всех хороших людей, что знал. А они, даст Бог, меня. Пока я их помню, они существуют. Живые ли, померли, тут уже вопрос формы.

— А еда тут причем?

— Просто для регулярности. Понял?

Я еще раз кивнул, не до конца уловив соль. Чем-то непостижимым для меня было тогда это откровение.

— Вот и хорошо, — он почесал поросшую двухдневной седоватой щетиной щеку и предложил. — Жрать хочешь? Если да, бери ложку.

Хотел ли я? Да мы тогда постоянно хотели.

Так вот, в тот день у нас закончились деньги. Шурик боролся с голодом хитрым способом. Рационализатор, чтоб его! Брал кошелку с пустыми пластиковыми бутылками и шел на местный рынок. Толкаясь у винных рядов, делал вид, что хочет серьезно отовариться. Естественно, старушки-торговки наливали ему по половинке стаканчика на пробу. И вот так, сделав "круг почета" по злачным местам, возвращался домой порядком навеселе. В таком виде, даже не сбрасывая дырявых шорт, он ложился на мелководье, расставляя конечности, и замирал в неге. Это у него называлось: "Играть в морскую звезду". Действительно, проходя мимо него, сам слышал, как он напевал тихонько под нос: "Й-а-а-а твоя медленнай-а-а-а звезда-а-а, й-а-а-а-а…"

Поначалу это помогало. Но вскоре то ли организм адаптировался, то ли наглое веснушчатое лицо его на рынке примелькалось. В общем, Шурик первым предложил:

— А давайте наловим жемчужниц, их тут у берега тьма. Мы с отцом на Днепре ели. Вку-у-у-сно!

— Что за жемчужницы? — Денис удивленно поднял бровь. Этим трюком он всегда пользовался при общении с противоположным полом. И срабатывало, от поклонниц не было отбоя. Или, может, все оттого, что был он двухметрового роста и широкоплечий до ужаса? Мне бы все же хотелось списать успешность на бровь. Ну их, эти комплексы.

— Ракушки черные такие, в песке, — пустился Шурик в объяснения, отчаянно жестикулируя, — маску с трубкой у знакомых возьму, если что.

— Мерзость, небось… — протянул Денис с сомнением.

— Да ты что, те же устрицы, только мельче! — стоял на своем змей-искуситель. — Ничего, мы много наберем. Наедимся от пуза!

— Ну, наберем, а после? — вмешался я. Должно быть, чувство голода сыграло с нами злую шутку. Напрочь исчез инстинкт самосохранения.

— Не боись, я все сделаю. Вы только наловите.

Мы бодренько натаскали целое ведро "тех же устриц". Вылезли из моря синие, у меня даже зубы стучать начали. Оттащили ведро на кухню, Шурик раздобыл три здоровенных ножа и сковородку.

— Теперь вскрываем створки. Там, в центре, — кусочек мяса. Его на огонь, и ждем. Главное не передержать, а то станет будто резина.

Мы проголодались так, что готовы были съесть и резину. Поэтому последовали его инструкциям: наковыряли экзотического мяса и побросали на сковородку. Минут через десять от жемчужниц повалил довольно приятный запах. Пахло морем и почему-то уксусом.

— Эх, сюда бы лучку, — сокрушался Шурик. — Никакого шашлыка не надо.

Мясо приготовилось быстро. Мы смотрели на него с опаской, ждали, пока жаркое отведает идейный вдохновитель. А он невозмутимо взял вилку и стал уписывать деликатес за обе щеки. Убежденные его самодовольно-уверенным видом, разговелись и мы с Денисом. Мясо на вкус было терпимое, что-то среднее между курицей и фасолью. Но главное — его было много. Потом приготовили еще сковородку, даже угостили соседей по домику.

Ближе к вечеру первым неладное почувствовал Денис.

— Жарко, — пожаловался он мне.

— Так лето, всем жарко.

— Да нет, точно температура.

Я потрогал его лоб — действительно, горячий.

— Это ты перекупался, — постановил Шурик. Вообще, согласно принципу вселенской справедливости, ему полагалось слечь первым. Но три дня винной диеты проспиртовали его организм так, что любые возбудители инфекций дохли на подлете.

Термометр чисто случайно нашелся. Чья-то заботливая мамаша положила в рюкзак.

— А таблеток, конечно, нет? — у меня и самого их не было. Просто у нас, русских, кто первый обвинит, тот не виноват.

— У соседей из сорокового целая аптечка, — вспомнил Денис,— давай к ним, а я полежу, может, пройдет.

Когда я вернулся с упаковкой парацетамола, в домике был один Шурик. Он валялся на кровати и радостно шептал:

— Я его сделал, сделал…

— Кого ты сделал, черт? — больно странный был у него вид, ликующе-припадочный. — И где Дениска?

— Я его сделал, как сосунка! У Дениски тридцать девять и три, а у меня тридцать девять и пять! Лу-у-узер!!!

— Сделал-сделал, — успокоил я его, — а где он?

Тут к общей картине заболевания добавилась еще и икота. Каждая его фраза стала в несколько раз длиннее — за счет промежутков от "ик" до "ик".

— Пошел помирать — ик! — к девчонкам в тридцать второй. Хочу, и-и-и-к, говорит, сдохнуть у ног — ик! — любимой женщины. Еще какой-то бред — и-и-к — нес, не помню, чуть не плакал. Интересно, ик, кто там любимая? Сисястая Леля, ик, сто пудов.

Он на миг замолчал, задержав дыхание. Не помогло — икота не сдавалась. Потом схватился за кончик шторы. Тут же принялся дергать ее из стороны в сторону. От этого по ткани побежали волны.

— Смотри, море! — дурным голосом заблеял он. — Ух, и-и-к, штормит! М-о-о-о-ре, море, …и-и-к… бездо-о-онный…

Удивительно, что странная напасть еще не проняла меня. Потрогал лоб — норма. На всякий случай проглотил таблетку. Положил Шурке на ухмыляющуюся физиономию мокрое полотенце. Сунул в рот жаропонижающее… а хотелось кляп. Он раскусил до того, как я успел принести воды. Скривился и заорал:

— Горько! Горько! Р-р-р-р-раз, два-а-а-а… — а сам в ладоши хлопает, идиот.

Оставив его на попечение соседей, я побежал искать Дениса. В тридцать втором стояла тишина. Я заглянул в окно и увидел, как все обитательницы домика собрались на одной кровати. А на противоположной храпела наша пропажа. Девчонки сразу же зашикали на меня, мол, разбудишь, и вышли на улицу.

— Давно он у вас? — поинтересовался я у единственной знакомой Лели. Той самой, с внушительными телесами.

— Минут двадцать назад ворвался, цветов притащил. Вместе с землей, правда. Натаскал на клумбе. И к Светке. Руки просил, да так галантно. А потом выпил полграфина воды и вырубился.

Я, как мог, извинился за поведение друга непосредственно перед "дамой сердца". Та понимающе кивала, а в конце посетовала:

— Жалко ведь, проснется — ничего помнить не будет. Хорошенький…

Возвращался от них я через пляж. На территории кемпинга светил единственный фонарь, и тот над деревянным туалетом. А если топать вдоль берега, точно не заблудишься. Сегодня там было на редкость пусто. Вдали гремела музыка. Кто-то очень предприимчивый догадался затопить на мелководье огромную баржу. И теперь она стала Меккой для веселящегося побережья. Уже стемнело, в воде светились зеленоватые огоньки — небольшие рачки, я видел их днем, ничего особенного. А по ночам — настоящий Лас-Вегас.

Не заметил, как музыка плавно исчезла. Будто кто-то осторожно, чтобы не скрипеть и не спугнуть, закрыл дверь в мое сознание. На ее месте проросли едва различимые шепоты и шорохи. Они становились громче, нахально вытесняли остальное, чуждое и ненужное сейчас.

Огляделся уже другим, навязанным мне взглядом. Все как обычно. В море, у невысокого утеса, резвилась пара серебряных драконов. Крупный, должно быть, самец, старался ухватить второго — вторую? — за юркий хвост. Они поднимали тучу брызг, довольно взрыкивали. Шумно выпускали через ноздри струи пара.

Еще дальше поблескивал в лунном свете огромный панцирь. Гигантская черепаха, я видел такую на картинках в учебнике истории. Она плыла, изредка поднимая над водой поросшую водорослями шею. А на ее панцире — удивительно, как с моей близорукостью я это рассмотрел?! — суетились люди. Много людей, я даже хотел помахать им руками и крикнуть что-то вроде: "Эй, там, на плавучем чемодане! Семь футов под килем!" Но вовремя вспомнил, что у черепах нет киля, и шуметь расхотелось.

Над волнами, пританцовывая и переплетаясь, поднялись радуги. Две, четыре, семь… Они не освещали побережье, нет. Свет оставался в них, мерцая и переливаясь. Казалось, что им его просто жаль. Жалко тратить на мелких никчемных людишек, которые все равно не оценят.

И в этот момент я почувствовал ту самую истину. Если все это гигантское непостижимое море закроет глаза и забудет про меня, то я исчезну. Ведь меня мало, а оно … вечное… всеобъемлющее? Нет. Оно несоизмеримо больше и значительней.

Лунная дорожка манила, я знал, на другом берегу Турция. Это же так удивительно — прийти в Турцию по воде! И я ступил на нее. Прошел три шага, а на четвертый…

Горе мне! Исчезли драконы и черепаха. И что самое обидное, растворились в темноте надменные радуги. Остался только я, по колено в воде и со вкусом чуда на губах.

Очень тогда завидовал Владимиру Ивановичу. Столько хороших людей его окружало. Если сосчитать все повторяемые имена, хватит на целую жизнь. И еще на мою останется. Счастливый…

А в предпоследний вечер отчего-то не спалось. Крутился с боку на бок, скрипел пружинами древней койки.

Вдруг за стенкой кто-то вскрикнул. Негромко, сдавленно, будто ему тотчас же заткнули рот подушкой. Все затихло, потом раздались шаркающие шаги, в кухоньке зажегся свет. Я тихонько выглянул через неплотно прикрытую дверь. На табуретке сидел наш сосед и глядел на меня. Делать было нечего, я вышел из укрытия.

— Кричал, да? — сиплым, надорванным голосом спросил он.

Я утвердительно кивнул.

— Ну, прощения прошу. Со мной так бывает. Недолго уже терпеть, завтра по домам.

— Я и не спал, — хотелось его успокоить.

— А, тогда хорошо, — он надул щеки и с шумом выпустил из них воздух. — Слушай, сгоняй за водичкой в колонку. Чайку поставим. Будешь чай?

— С козинаками? — пошутил я, вспомнив фразу из мультфильма.

— Козинаков не обещаю. Пара конфет есть.

— Сойдет, — я тут же взял трехлитровую пластиковую бутыль и вышел. Уходя, успел расслышать, как за спиной Владимир Иванович звенит пузырьками в полке. Должно быть, нитроглицерин или еще что посерьезней.

Чай вышел на редкость крепким. Я обычно такой не пью, но за компанию, говорят, и вешаются некоторые. Владимир Иванович по привычке стал колдовать над чашкой, часто крестясь. А когда закончил, будто вспомнил что-то и попросил… Да, именно попросил, это я потом понял:

— Береги, друг, хороших людей, которые о тебе помнят. Выродков забывай быстрее. И зло, что они тебе сделали. Трудно, знаю, но надо справиться. Я вот, вроде, стараюсь. Только по ночам вырывается из печенок это дерьмо. Снова оживает. Глаза закрою, а там эти с "калашами". Ломаются в дверь, лопочут на своем. А у нас с брательником две рогатины и топор. Девки мои по углам забились, визжат со страха. Дочерей тогда уберег. А брата с женой…

Он поднял глаза к потолку — я не смотрел, боялся увидеть в них слезы, — и еще раз перекрестился, шепча одними губами. Потом весь подобрался, даже улыбнуться сумел.

— Ладно, кто старое помянет… Гитару не упаковал еще?

— Нет, — ответил я, соображая, что ночь на дворе. — Так спят же все.

— А мы тихо, вполголоса, — смотрел он уже не на меня, а в окно. Будто надеялся увидеть там несуществующее. — Очень она, знаешь, любила про "с ветром в поле когда-то повенчана".

Кто ж откажет?

Назавтра он собственноручно запер дверь домика, крепко пожал нам руки своей громадной лапищей. Помог взвалить рюкзаки на плечи. А мне напомнил:

— Добро, добро в памяти держи. Только для этого она. Делай и держи. Тогда зверья меж нас поменьше станет. Понял?

Держу вот…дядь Володя.