Весенняя пастораль

Весна выдалась на редкость холодная, болезненная, с неутихающими дождями и раскисшими дорогами, с низко нависающим, неопрятным серым небом и унылыми лицами прохожих. Я тоже посмурнел, отчего-то стал кашлять, и шеф пинками выгнал меня к врачу, приговаривая: "Даже конченному трудоголику надо время от времени подышать воздухом свободы". Я, откашлявшись в кулак, задал резонный вопрос: " Где вы в городе воздух-то видали, Георгий Саныч, а?"

Напросился. Иначе не скажешь.

И вот теперь я ехал в трясущемся автобусе эпохи позднего неолита по невозможной сельской трассе и пытался дышать ртом. Соседка, плотная тетенька лет эдак пятидесяти с хвостиком, в китайской куртке, теплом платке и спортивных штанах с полосками, пахла птичником и потом. Рта она не закрывала. Я подсчитал — с момента отъезда прошло уже три часа восемь минут тринадцать секунд.

— Так я ей говорю, Терентьевна, — запах густел, я шлепал губами, как вытащенный на берег карась, но без особого успеха, — говорю, значит — Лидусь, ты ее мужика даже близко не нюхай. За родную сестру кого хошь на болты с гайками разберу и по речке сплавлю только так...

Я попробовал дернуть защелку окна. Не поддалась.

О великие боги, за что вы так? Разве я вас чем-то обидел?

Аутотренинг помогал плохо. Я перестал повторять: "Расслаблен, спокоен и дышу полной грудью" и начал вспоминать насущные дела. Так... Оба моих дипломника сдали окончательные варианты работ, третьекурсники с их якобы курсовиками тоже в наличии... пришлось, правда, кой-кого поискать и понажимать, ничего не поделаешь — весна, студенты хуже мартовских котов шляются... Гошка уходит в МИД, его ставку скорее всего отдадут мне, без проблем... Статья для американского журнала готова, на досуге посижу над переводом и сделаю приличную аннотацию. Майкл Кориган, редактор, с которым я накануне говорил по скайпу, клятвенно пообещал дать ее в ближайший выпуск и немедленно перечислить гонорар на мой электронный кошелек.

Кошелек-кошелечек, что-то ты в последнее время истощал, дружочек милый... Взять, что ль, старшеклассницу, которую мне усердно рекомендует Прасковья? Вроде девка не дура, с такой и порепетировать не грех...

Лиза... давно не звонила. Видимо, все. Прощай, мон амур.

Стекло покрылось инеем. Я как бы невзначай провел по нему рукой, натянув на нее манжету куртки, и стер следы преступления. Потеря самоконтроля. Некстати.

Автобус замедлил ход, остановился. Соседка дружески потрепала меня по плечу — рука оказалась ой какая тяжелая.

— Слышь, профессор...

— Доцент, — буркнул я.

— Да без разницы мне. Приехали. Проскурино, село родное. Тебе куда?

— Майская, восемнадцать, Надежда Сергеевна Ерошкина.

Соседкино лицо вдруг треснуло — другого слова не подберу — в широчайшей улыбке. Только что была источенная временем, хмурая, желтовато-серая скала без единой травинки — и вот тебе на, полянка с летним разноцветьем, серые глаза искрятся веселым огоньком.

— К Надюше приехал? Неуж племяшка?

— Друг его.

— А сам чего? Не смог?

— Неа. Заведующий кафедрой, конец года — дел много.

— Делааа... — протянула она, покачивая головой. Пассажиры уже все вышли, в салоне остались только мы. Водитель нетерпеливо гуднул. — Двигай, доцент. Сумки сам вытащишь аль подсобить?

И встала. Я выполз и направился к выходу, спиной чувствуя ее внимательный взгляд.

— Ну ты глянь, Павло, — крикнула она, адресуясь к водителю. — До чего городские-то хлипкие! Чисто не молоком его кормила мамка, а водицей! От жердяка!

Под их дружный смех я выскочил из автобуса, нагнулся к открытому багажному отсеку и так рванул на себя сумку, что ремень зацепился за некстати торчащий сбоку гвоздь. Еле освободил. Гвоздь вмиг обледенел и хрупнул, рассыпавшись на мелкие осколки. Я вытащил оставшуюся корзину и поскорее захлопнул багажник.

Такая пастораль, ага. Приветливые селяне.

Когда женщина соизволила выйти, я сунул ей тяжеленную корзину и сделал шаг в сторону. Дорогу Саныч объяснил подробно — по единственной главной улице, с оркестром или без оного, пятый поворот направо, угловой дом с красными воротами.

Уши горели. В двадцать семь лет можно бы и нарастить броню нечувствительности, но у меня почему-то не получалось.

— Э-эй. Да ты не обижайся, — она взяла груз и поправила платок. Из-под него виднелись курчавые черные волосы с проседью. — Ты прости, я ж такая, язык без костей, чего думаю, то и говорю. Мало меня мамка в детстве метлой гоняла. Я Любаня Романенкова, Надюшина подруга и родня по отцу. Дальняя, седьмая вода на киселе.

— Смотрю, любите вы воду поминать, — вырвалось у меня. Она фыркнула и закатилась смехом, да так, что необъятная грудь угрожающе заколыхалась, тесня протертую старую куртку.

— Худой-худой, да языкатый. Как звать-величать?

— Ну... Андрей.

— А по батюшке?

— Анатольевич. Базилевский.

Любаня качнула корзиной, будто она ничего не весила. Есть, есть женщины в русских селеньях...

— Вот и знакомы, чин-чином. Бывай до вечера, Анатольевич. Разберусь дома, в гости зайду.

Только я открыл рот, чтобы запротестовать, как мимо меня пронесся маленький ураган и с визгом кинулся на Любаню.

— Бабулька приехала! Бабулька приехала!

Призвав на помощь все свое терпение, я забросил сумку на плечо и покинул место проигранного боя.

 

— Выйду ночью в поле с конем, ночкой темной тихо пойдеееем... — заливалась соловьем Любаня. Ей вторила тетя Надя — маленькая, худенькая, с облаком пушистых и почти не поседевших каштановых кудряшек и глазами такой пронзительной голубизны, какая бывает разве что на детских акварелях.

День оказался суматошным и неожиданно радостным. А вечер наступил неожиданно — за разговором с хозяйкой и не заметил, как за окнами сгустились лиловые сумерки.

Я отпил еще крепкого чая, вынул лимонную дольку на блюдце и погладил себя по животу.

Несмотря на жестокое опустошение, которое мы втроем ему учинили, стол до сих пор ломился от вкуснейшей еды. Но меня уже ничто не трогало — ни соленья-маринады, ни салатики-винегретики, ни пять видов пирогов, ни индейка по-кавказски, ни даже жареное порося с гречневой кашей, под сметанным соусом. Последним животным из этого зоопарка, которому я поглядел в маленькие заплывшие глазки, стал запеченный карп-рекордсмен, весь в нежных завитках свежего салата и стебельках отборного лука "с огороду". Он еще смог нырнуть внутрь, ну а все прочие — увольте. В общем, глаз еще видел, а зуб жевать отказывался.

Зала была чистенькая, на стенах не висели так раздражавшие меня ковры и дешевые картины с лебедями и тиграми — только несколько старых фотографий Надиного покойного мужа и сыновей да старые часы-ходики. Они деловито стучали, отмеряя секунды. На подоконнике, заигрывая лапой с красной геранью, валялся толстый сибирский кот. Пахло едой, цветами и почему-то кофе, хотя его не варили.

Где-то там, глубоко, стала отмякать и сходить годами накопленная душевная... тоска? унылость? скорее, баламуть. Хорошее слово, мне его дед Иван когда-то подарил.

Как раз перед тем, как Хорсиков-старший заманил его в доменную печь и там превратил в кучку пепла.

Потом пришла очередь моего отца. Его перед смертью долго мучили — хотели узнать, где я и мама. Чтоб уж наверняка истребить "поганое племя". Ан не вышло, не вышло...

Долька лимона подозрительно заблестела. Я снова кинул ее в стакан, пусть оттает.

Контролируй себя. Всегда. Везде. Иначе гибель.

— Андрюшечка, пой! — прослезилась Любаня и погрозила мне изрядным кулаком. — Выпой все печали, родимый, с нами, давай!

— Горло, Любаня, — я потыкал пальцем себе в рот и для пущей убедительности покашлял. Но этого ветерана застолий не так-то легко было сбить с намеченного курса.

— Вполголоса, милок! Да хоть ты шепотом — споешь, легче станет!

И я спел "Коня", потом "Катюшу", потом "Ой, мороз, мороз". Самое удивительное — кашель куда-то делся. И прошлое отступило. Вот тебе и народное лекарство от Любови Никитичны Романенко, единственного в селе Проскурино ветеринара и по совместительству медицинской сестры.

Только после того, как я пустил петуха, Любаня милостиво отправила меня баиньки. А сама с новыми силами — ну, русский энерджайзер, и все — навалилась на еду и песни. Надежда, хоть и одуванчик легонький, от нее не отставала. Спиртного, что удивительно, не было ни капли. Весь ужин мы пили только чай и домашний морс.

Неужели тут все женщины такие? И молодые тоже? Перспектива вырисовывалась интересная...

Я едва дополз до гостевой спальни, разделся, путаясь в джинсах, швырнул одежду куда-то в угол и рухнул на свежие простыни. Впервые за долгое время мне не снились тягостные кошмары — я ни от кого не убегал, не падал с небоскреба, не горел в печи, и Годзилла с лицом проректора Горнякова не рвала на мне новенькие итальянские мокасины.

 

Проснулся я от теплой тяжести, оккупировавшей мою грудную клетку. Тяжесть сонно мурлыкнула и начала меня легонечко месить, да с когтями, зараза такая.

— Пшел вон, — я пихнул сибирца в мягкое пузико. — Не люблю котов.

Я приоткрыл один глаз. Кот упоенно месил меня дальше, зажмурясь и выпевая мудреную песенку. Елы-палы, до чего ж здесь все горластые...

— Проснулся? — после легкого стука в дверях появилась тетя Надя. — Ты его не гони, обожди, Андрюш — он же тебя лечит.

Я недоверчиво хмыкнул.

— Лечит, лечит, не сомневайся, — она подмигнула то ли коту, то ли мне — скорее всего, ему. — У тебя ж инфекция в груди сидит — вот он и старается, чудесник наш. Меня сколько раз уже от гипертонического криза спасал... Умница Ермак, таких котов днем с огнем...

Ермак, значит. Я хмуро уставился на довольную кошачью морду и нехотя провел пальцем по гладкой спинке. Он привстал, потянулся (когти при этом впились в ребра), зевнул и окинул меня надменным взглядом. "Много времени на тебя потратил, не стоишь". "А я тебя не заказывал". Он еще раз зевнул, показав розовое небо, и спрыгнул на пол. Задрал хвост и походкой модели прошествовал к выходу.

— Андрюш, я на почту и в магазин, — крикнула Надя откуда-то из глубины дома. — Ты там на кухне пошустри, ладно?

— Ага!

Это у людей инфекция, а у меня просто срыв на почве бытовых неприятностей и скверной погоды. Пью травяные настои и сироп по маминому рецепту — и ладно... Ну, Сила еще вытягивает...

В окно летели солнечные стрелы и вязли в малиновом бархате штор и пышных оборках тюля... Дождь кончился.

Шлепая босиком по деревянному полу, я подошел к окну, раздернул шторы и открыл обе створки.

И увидел ее.

 

Помнишь, в выпускном классе, апрельскими ночами снилась самая-самая, нежная, как лепесток вишни на изломе, застенчивая, как олененок, прекрасная и грозная, как огненногривое солнце...

... на черной, раскисшей от влаги земле, среди молодых лопухов, крапивы и гусиной травы...

... темнокудрая, тонколодыжная дева, где была ты столько лет?..

... и кот ходит кругами, трется о твои ноги, а ты бродишь между пней, задумчиво хмуря капризно изломанные брови, и иногда замираешь, подняв правую ладошку над очередным калекой, и тихо говоришь что-то, а потом смотришь на погибший сад и твои полночные, узкие глаза темнеют еще больше. Один пень уже дал ростки, возле него ты останавливаешься и улыбаешься, и от одного вида твоей улыбки хочется радостно заорать и сделать что-то идиотское, невозможное, пусть даже противозаконное — но обязательно хорошее...

 

— Привет, — девушка подняла глаза и улыбнулась снова.

— А...

Ну да. С девушками, которые мне действительно нравятся, я очень красноречив. Прямо Цицерон. Без тоги.

— Привет, — со второй попытки получилось. Ее глаза сощурились, улыбка стала шире, на левой щеке обозначилась ямка. Теперь она смотрела не на мое лицо, а куда-то значительно ни...

Базилевский, ты кретин. Выполз на солнышко в исподнем — старых боксерах серого цвета. Ромео недолюбленный!

Я резко отпрянул назад, зацепив ногой стул (он с грохотом рухнул), длинным, достойным Нижинского прыжком добрался до кучи своих вещей в углу и схватил джинсы.

— Я сейчас, — проорал через плечо, понимая, что мне уже ничего не светит, но хотя бы окончательного позора еще можно избежать. — Минуту! Извини! Я тебя не ждал! То есть ждал, но...

Что я несу?

Багровый от напряжения и стыда, я заскакал, не попадая ногой в штанину, и услышал...

Она смеялась. Не издевательски, не зло. Смеялась от души и весело.

О светлые небожители! Благодарю!

 

На кухне моя мечта вытрясла из пакета собранные на огороде огурчики, редис, лук и прочую витаминную радость.

— Тетя Надя ушла? — она деловито залезла в шкафчик, вытащила синий в цветочек фартук и кинула мне. Я поймал и машинально скомкал.

— Меня Лелей зовут.

— Андрей.

— Знаю, — царственно кивнула она, выкладывая на стол нож, доску, большую эмалированную миску. — О тебе уже все Проскурино знает, ага... Так, а где у нас масло растительное было, посмотрим...

— Любаня, — процедил я сквозь зубы. Посмотрел на цветочки и протянул ей фартук.

— Ну да, она... нет, нет, фартук оставь. Ты сейчас икру и молоки жарить будешь. Вон со вчера сколько осталось, когда карпов потрошили.

Он откуда-то вытащила большую сковороду и бутылку масла.

— Прошу. Готовить умеешь?

— Не особенно, — признался я. Переполненный мочевой пузырь дал о себе знать. Да и умыться не помешает. — Я это... кхм... отойду. На пару минут.

— Обязательно. Только поставь сковороду на огонь и маслица плесни.

 

В надворном сооружении я немного опомнился. С каких это пор я начал готовить? И — пардон за мой французский — завтракать? В городе обходился чашкой черного кофе и бутером с сыром и ветчиной. А здесь со мной творилось что-то невероятное. Вчерашний лукуллов ужин будто провалился в бездну, и желудок грозно рычал, требуя жертвоприношения в особо крупных размерах.

Поплескался на огороде у крана. Постоял во дворе несколько минут, пытаясь собрать мысли в кучку и не нервничать. Получалось не очень.

— Андрей, бери миску, — она стучала ножом, ровные полукружия огурчиков так и сыпались на доску. — Я туда сухариков сыпанула, но, по-моему, все равно не поможет. Просто клади ровным слоем и поворачивай, чтобы как следует прожарить.

— Ага, — я взял миску и начал вышлепывать на сковороду расползающиеся кусочки. Так... она вроде бы увлеклась, расслабилась, можно перейти к допросу... — Лель, ты же студентка?

— Точно. Причем очень хорошая.

— А как же скромность, присущая русским девушкам? — усмехнулся, чуть убавляя огонь. Пахло так, что внутри начали стучать барабаны африканских племен.

— А как же честность, тоже им присущая? — парировала она. — Я отличница, и с этим ничего не поделаешь. И, предвосхищая твой следующий вопрос — я досрочно сдала большую часть предметов, и поэтому у меня есть время на отдых. А прочие пусть парятся с книжками! Сессия на носу.

— Приехала к родне?

— К деду. Он у меня фермер нового образца. Селекционер. У него многие забугорные земледельцы учатся, между прочим, — в голосе слышалась гордость.

Я ловко орудовал лопаткой, переворачивая нежные молоки. Откуда прыть взялась? Видно, подсознанию не хочется второго провала перед прекрасной дамой. Эх, побриться не было возможности...

Я еще раз убавил огонь и прикрыл вкусноту крышкой.

— Сдвинь ее немного, — посоветовала Леля. — Две минуты, потом выключишь и снимешь ее, а то размякнет. Ой, забыла петрушку! Ну-ка, дорежь вот этого пузатого кавалера в красном мундире, а я сбегаю за травкой.

Я послушно сел и начал расправляться с последней редиской. У нее была необычная форма — на толстом "теле" сидела маленькая бугристая "голова". Кавалер. Я улыбнулся, потом рассмеялся.

Мне давно уже не было так хорошо.

 

Мы завтракали долго. Из угла сверкал зелеными глазищами Ермак, закладывала виражи обалделая молодая муха, где-то за окном птица спрашивала: "Пить? Пить? Пи-ить?" Посредине стола Леля поставила "русскую икебану" — одинокий розовый с белыми прожилками тюльпан и пышные султаны укропа.

Я смотрел, как она облизывает сметанные "усы", заправляет за ухо выбившуюся из прически темную прядь, как на тонкой шее переливается золотая цепочка с кулоном...

Кулон. Что-то в нем цепляло, да нешуточно так — я положил вилку и нахмурился.

Она вдруг перестала рассказывать про свое житье-бытье в городе и последний прочитанный фэнтези-бестселлер, тоже бросила вилку и помахала перед моим носом рукой:

— Земля, Земля, я звездолет элха двадцать один, прием!

— Откуда он у тебя? — в голове, чуть левее затылка, покалывало. Нехорошо покалывало, знакомо. Так всегда бывало перед...

Стоп. Контроль и спокойствие.

— Что? А, это... — Леля улыбнулась уголком рта. — Дедово наследие. Он увлекается мифологией, историей. Подарил на восемнадцатилетие, велел не снимать. На счастье.

Она защебетала дальше, я поощрительно улыбался, задавал какие-то вопросы, кивал...

Внутри все клокотало.

Сволочь. Гнида. Я нашел. Я тебя нашел первым!

Ермак вдруг зашипел и метнулся вон. По комнате прошла волна ледяного воздуха.

— Ой, что это? — заоглядывалась Леля. — Кондиционера тут нет...

Я с огромным усилием взял себя в руки.

— Слушай, а за знакомство выпить ничего нет? Так, символически. Три капли.

— Почему нет, — на щеке вновь вылезла шаловливая ямочка, она вскочила и потянулась, вскинув руки над головой — голубая кофточка сразу полезла наверх, я увидел полоску белого живота и задохнулся. — Есть. Сейчас в погреб слазаю, там у теть Нади такая батарея домашних вин стоит — закачаешься! Ты какое предпочитаешь?

— Тебя.

Она ошеломленно взглянула сверху вниз, порозовела, одернула кофточку и прыснула.

— Всегда такой откровенный?

— Обычно нет.

— Вижу.

Мы помолчали. Она вздохнула и прижала руки к полыхающим щекам.

— Я все-таки схожу в погреб. И водичкой заодно охлажусь. Давно на меня так не смотрели... то есть никогда не смотрели. Наверное.

— Наверное, — согласился я. Я медленно протянул руку через стол и провел пальцем по пряжке джинсов, обводя впаянную в центр бирюзу. — Иди.

Она попятилась, не отводя от меня глаз — мечта, соблазн, то ли съесть ее, как волк из сказки, то ли жениться — и быстро вышла.

— Провались все в Круг, — я треснул кулаком по столу. — Ты. Ты.

Почему?! Ну почему это должна была быть именно ты?!

Ваза с икебаной взорвалась ледяным снарядом.

 

Я все-таки успел все убрать до ее возвращения.

Мы попробовали все вина и остановились на ежевичном. Леля налила в бокалы птичьи порции, мы чокнулись и выпили. Я подал ей кусочек посыпанного солью хлеба:

— Заешь. Так надо.

Она съела и губами собрала с ладони все крошечки, до единой. Губы были малиновые, пухлые. Длинные ресницы дрожали от удовольствия. Внутри меня рвались все жилки и нервы, даже такие, о которых я никогда не подозревал. Ах ты, будь все неладно! Зацеловать до потери пульса и увезти в Тмутаракань, туда, где нас никто никогда не найдет...

Не выйдет. Огневеи везде живут. Приспособились.

Да и хватит мне уже бегать. Давно не маленький мальчик.

— Прекрасно в нас влюблённое вино и добрый хлеб, что в печь для нас садится, и женщина, которою дано, сперва измучившись, нам насладиться...

Она вдруг побледнела и тихо стала оседать на стул. Бокал с хлопком разлетелся по половицам. Я ее подхватил — весила она не больше котенка, провались она, эта мода на девочек-шнурков — и на руках отнес на диван.

— Полежи, радость моя.

Наркотик должен был действовать часа четыре. С учетом ее веса — может, и дольше.

Я нашел в ее мобильнике номер деда.

— Алло, Лелечка? Ну ты как, девуля?

— Это не Лелечка, Владимир Викторович. Это Андрей.

На том конце трубки замолчали.

— Что за шутки? — он медленно бросал слова, и каждое обрушивалось на мою гудящую голову, как гранитная глыба. — Вы кто?

— Плохо помните сородичей, Владимир Викторович. С вами говорит Андрей Анатольевич Базилевский. Ваша внучка у меня. В полном, знаете ли, распоряжении.

Космическая тишина. Даже птичка за окном, и та замолкла. "Пить?"

— Не трогай, — я едва узнал его голос. И чуть не расхохотался — так вот он, страшный Владимир Хорсиков, огневей-патриарх, Великий Феникс, гроза всех зимотворцев! Сломанный старик, с таким и биться интереса никакого. — Не трогай ее. Хочешь меня взять — я приеду. Только не внучку.

— Скажи "пожалуйста".

— Ах ты мразь!

Вот. Вот после этого рыка стало интереснее.

— Я жду.

— Пожалуйста, — от исходящей из трубки ненависти голова заболела еще сильнее. — Я приеду. Где вы?

— Ты же всевидящий. Поищи.

Отбой.

 

Черный джип появился через пять минут. Взвизгнув, тормознул у дома, веером разлетелся гравий из-под колес. Надо отдать ему должное, Хорсиков был один. Без охраны и свиты.

Отлично.

Сражение двух полубогов — это не так зрелищно, как в видеоиграх и боевиках. Никаких огненных шаров или ледяных копий. Посторонний — если ему не повезет оказаться рядом — ничего не увидит. Ну, может, почувствует неприятную тяжесть, спишет на плохую погоду и кровяное давление...

Сила против Силы. Дух против духа. Только так. Проигравший канет в Круг. Туда, где ждет самая страшная кара — вечное забвение.

— Василиск, — поприветствовал меня Феникс.

— Феникс, — я поклонился и соединил пальцы рук домиком. В них остренько кольнула пробуждающаяся Сила. — Начнем?

 

Не знаю, как она переборола мое зелье. Как встала и доползла, цепляясь за стеночку, до парадной двери.

— Дед!

Мы уже ничего не слышали. Круг невидимо ткался из паутинок наших Сил. Миры соединялись и рассыпались, разрушенные империи вставали из праха, воины, давно превратившиеся в пыль, шли друг на друга, невидимые союзники летели из земель, о которых люди слышали только в легендах и сказаниях, и тысячами падали наземь, сраженные врагом.

Стук сердца. Его. Моего.

Небеса и земля. Огонь и лед. Тяжелое дыхание.

Уступи или умри.

— Андрей!

И она кинулась между нами. Мы одновременно, не задумываясь, стянули края Круга, чтобы не поранить ее ненароком.

Земля ухнула и взлетела чуть левее ее ног в небо. Часть испарилась, другая смерзлась в комки. Мы с Хорсиковым заорали. Вместе.

Леля светилась изнутри — наследственным жаром фениксов. Черная, золотая, красная.

Сама Жизнь.

Нормальная жизнь, которой у меня теперь уже не будет.

— Я с ним хлеб-соль ела! — закричала моя несчастная любовь, давясь злыми слезами. — Слышишь, дед? И вино пила! Мы теперь родня!

Феникс от неожиданности открыл рот и выпустил свой край Круга.

— А ты, — продолжила она, резко разворачиваясь и тыча в меня маленьким пальчиком, — Ты... Дурак! Дурак!!!

Из-за меня она чуть не погибла. Момент был очень неподходящий, но удержаться я не смог. Посмотрел на нее своим особым взглядом и призвал-притянул к себе. Она уперлась кулачками в мою грудь и завертелась, пытаясь уклониться от поцелуя.

— Не трогать!!! — взревел Феникс и продолжил отборнейшими русскими словами, от которых даже уши матерого зэка свернулись бы в трубочку.

— А то, — раздался справа знакомый голос. — Дурак, точно. Да оба они дураки, Лелечка.

Я скосил глаз на нежданную и нежеланную помеху. Леля тоже. В результате я влепил поцелуй ей в нос и почувствовал, как утекает куда-то проклятая головная боль.

Круг содрогнулся, выдохнул "ффуух" и стал сворачиваться. Теннисный мячик, орех, горошина...

Все.

Наблюдавшая за нами Любаня опустила знакомую корзинку на траву и расстегнула куртку.

— Уф, кости мои старые. Это что ж ты, ладо мой, так жениха девонькиного привечаешь? После всех-то моих стараний? Я его звала-звала, тянула сюда, тянула, чуть из кожи вон не вылезла — а ты его Силой по загривку да в Круг?

Хорсиков побледнел.

— Жениха? — придушенно сказал он. — Вот он жених? Он?

— Ты про гордыню свою забудь, Володичка, — так же ласково продолжила Любаня. — И хлебом-солью не шути. Не прекословь, а то поссоримся с тобой на следующие десять тысяч лет. Ты ж меня давно знаешь, у меня слово с делом не расходится. Шли бы вы оба в дом да распили мировую. А ты, Лелюшка, помогай — у меня там пироги с кулебячкой сложены, надо на стол накрывать, Надя скоро придет.

 

— Не то чтобы я этим отравителем и совратителем, — Лелька недобро зыркнула в мою сторону, — интересовалась, но теть Люба — он же до свадьбы не дотянет! Скоро ветром унесет.

— Откормим, весняночка, не сомневайся, — Любаня деловито командовала Лелькой — подай, принеси, достань, унеси — и сама резала холодную буженину. У меня текли слюнки, я судорожно глотал. Куда там Лукуллу и Брийя — Саварену. Вот это — смак!

Воздух тут, в Проскурине, волшебный, что ли? Или женщины такие?

Да один Круг. Лишь бы Лелька простила за тот бокальчик и перестала отшвыривать мои руки.

— Ууу... Матриархат, плавно переходящий в феминизм! Гендерные, епрст, исследования! — Хорсиков налил нам еще по стакану ежевичного и испарил пустую бутылку. — Без баб не жизнь, а с ними — битва! А с богинями вообще хоть сразу ложись да помирай... Будем, Василиск!

— Будем, Феникс, — со вздохом согласился я. Скажи мне кто вчера, что сяду пить с заклятым врагом... Или обручусь с его родственницей... Голову бы с плеч снял и оформил в виде ледяной скульптуры а-ля Церетели.

А сейчас оставалось только смириться и принять волю.

Ее, Любани, Матери-Земли, волю и решение — примирить огневеев-фениксов и зимотворцев-василисков на веки вечные.

Значит, быть по сему. Судьба.

И... Круг его знает, вдруг я научусь готовить?