Как песок сквозь пальцы
У вас когда-нибудь звенело в ушах? Помните, как было неприятно, словно в голове шумит и пенится северное море? Вы, конечно же, думали, что это атеросклероз сосудов или отит, и, конечно же, ошибались. Это была я.
А зеркало? То самое старое надтреснутое зеркало, доставшееся вам от прабабки? Забравшись на чердак, вы долго-долго вглядывались в зеркальную глубину, силились рассмотреть в ней картины прошлого или грядущего, но вместо того видели свое собственное отражение. В какой-то миг ваше милое юное лицо вдруг становилось безобразным и старым, морщинистым, как будто к нему прилипла октябрьская паутинка. Испугавшись, вы сваливали вину на мелкие зеркальные трещины, вы ведь и помыслить не могли, что из зеркала на вас смотрела я.
Допустим, прабабка завещала зеркало не вам, а вашему кузену, бывает и такое. Но пустота? Неужели вам не случалось проваливаться в пустоту, просто так, посреди рабочего совещания или в метро, по дороге домой?
Смотрю, вы уже начинаете догадываться. Да, пустота — это тоже дело рук моих, без моего участия не обошлось.
И то странное состояние deja vu, которое так часто накрывало вас в детстве, но почти не случается теперь; и события, которые вы, кажется, забыли навеки, но потом вдруг ни с того ни с сего вспомнили; и слова, которые от частого повторения совершенно теряли смысл…
Всё это — я.
Только я.
Всегда я.
***
Кажется, пришло время представиться — меня зовут Дезире Сэнд.
Я родилась и выросла у вас под боком, в Прозрачной Империи, в Графстве Желаний. Вижу, вы сразу же бросились искать Империю на политической карте мира; прошу вас, не утруждайте себя — там ее нет. Я хочу, чтобы вы поняли: мир вовсе не такой, как вам всегда представлялось. Он — многослойный. Один слой — плотный, в нем живете вы. А сверху — прозрачный, тонкий, будто весенняя утренняя дымка, там живу я. Вам меня не рассмотреть ни в лупу, ни в сверхмощный микроскоп, а я вас вижу даже без очков. Видимо, у меня более зоркие глаза.
А хотите, я вас и вовсе удивлю?
Я не только вас вижу, я влияю на вашу судьбу. Работа у меня такая — задувать иллюзии в трещины плотного мира, в старые зеркала, в полузабытые воспоминания. Когда вы долго-долго смотрите в пустоту, или мучаетесь от апрельской бессонницы, или не можете вспомнить фамилию бывшего одноклассника, или слышите звон в ушах, знайте — в этот момент я рядом, я колдую над вами.
В моих ладонях — иллюзии, сыпучие, похожие на синий мерцающий песок.
В моих глазах усталость и тоска, в конце концов, не так уж это приятно — вечно обманывать людей, внушать им пустые надежды.
Знаете, я никогда не мечтала стать Иллюзионисткой, как раз наоборот, мне хотелось быть Мечтательницей. Увы, меня превзошла моя извечная соперница Мрия Квитковская, лучшая студентка факультета прикладного мечтаведения. После успешной стажировки ее взяли ассистенткой на Фабрику Грёз, за несколько лет она сделала головокружительную карьеру и сейчас возглавляет отдел оптимизации позитивного мышления. А я так и осталась в младших специалистах департамента самообмана и разбитых надежд. Как говаривала моя бабушка Желания: выше головы не прыгнешь.
Все дело, конечно, в песке.
Когда-то давно, в самом начале, нам позволили определиться с материалом для работы. Мрия Квитковская выбрала землю, черную, плодородную. Я — синий мерцающий песок. Глупая, я думала, что мне повезло — синий песок ведь гораздо красивее черной жирной земли! Разумеется, очень быстро выяснилось, что я ошиблась с выбором.
Теперь Мрия выращивает роскошные мечты, которые при должном уходе превращаются в цветущие удачи и победы, а на моем песке ничего не растет — разве что колючие кактусы разочарований.
Вы понимаете, о чем я?
Нет?
Что же, расскажу-ка я парочку историй, и тогда вам все станет ясно.
***
О моем Первом вы, разумеется, слышали, хотя никто не знает, что на самом деле он страдал акрофобией. Он боялся высоты — до нервного тика, до липкого пота, до тошноты, выше маленького пригорка никогда не поднимался, а, поднявшись, все равно боялся смотреть вниз.
Я была юной и амбициозной, совсем еще дурочкой, я верила, что страх можно легко переплавить в мечту. Пока мой Первый помогал своему отцу конструировать махолет, я добавила щепотку иллюзий в их амфору с водой. Пострадали оба.
"Ты сможешь перебороть свой страх!" — шептали невидимые песчинки Первому, — "Ты сможешь взлететь!".
"Ты станешь самым великим инженером всех времен и народов!" — звенело в ушах у его отца.
Что из этого вышло, вы и сами знаете. Правда, миф повествует о том, что искусственные крылья Первого были смазаны воском, мол, он поднялся слишком близко к солнцу и воск расплавился…
Никакого воска и в помине не было, крылья получились надежные, уж поверьте мне. Опьянев от иллюзий, мой Первый взлетел. Он упивался полетом, парил, будто вольная птица, поднимался все выше и выше!
Солнце напоминало огромный надкушенный апельсин; рядом разрезали воздух быстрокрылые ласточки.
Но вдруг все изменилось, эйфория сменилась паникой: на Первого с новой силой накатил страх высоты, и он не справился с управлением махолета.
Отец? А что отец?! Конечно же, сошел с ума. Рассказывал потом всякие небылицы о запутанном лабиринте, в котором якобы жил получеловек-полубык.
Неприятная история, что и говорить.
Лучше послушайте о моей Второй.
***
Моя Вторая совсем не умела жить.
В ранней юности она была пылко влюблена в одного юношу с глазами оленя, но, не ответив ей взаимностью, он уплыл за моря искать свое счастье. С тех пор Вторая только и делала, что вспоминала вчерашний день, какие-то мимолетные слова волоокого красавца, каждый его взгляд и жест. При этом очень достойных женихов отвергала, между прочим.
Мне хотелось ей помочь, научить жить не прошедшим, а настоящим — одной минутой, одним мгновением.
Как-то она прогуливалась берегом моря, по привычке вглядывалась в лазоревую даль, надеясь увидать парусник своего возлюбленного. Я подошла к ней, никем незамеченная, и бросила горсть мерцающих синих иллюзий ей в лицо.
Моя Вторая на мгновение провалилась в пустоту, и пустота ей пропела: "Живи сегодняшним днем, живи сейчас, не думай о прошлом"…
К сожалению, я перестаралась: несколько песчинок попало Второй в "третий глаз".
С тех пор вместо прошлого она начала видеть картины будущего: предсказывала войны и убийства, предательство и обман, но ей никто не верил. Все потому, что люди вокруг жили-то как раз одним моментом, любили жизнь, им и дела никакого не было до грядущих событий.
А песчинка-иллюзия хорошо моей Второй подпортила зрение, вскоре она и вовсе ослепла. Ей пришлось переодеться мужчиной и бродить по миру, рассказывая каждому встречному всякие сказки — то о прошлом, то о будущем. О себе самой она целую легенду выдумала: о войне, о яблоке, о прекрасной богине, о каком-то деревянном коне. Между прочим, ей поверили, но я к этому никакого отношения уже не имела. Мне предстояло заняться Третьим.
***
Третий… о Третьем вспоминать стыдно.
Он был неплохим человеком, но очень уж самокритичным, считал себя никчемным неудачником и, в общем-то, на то у него имелись веские причины. Классический сюжет: жена ушла к другому, работа — каторга, друзей нет. В юности он, как и прочие, мечтал о всемирной славе, но, поскольку никаких талантов в себе не обнаружил, спрятал свои мечты куда подальше.
А тут я со своими иллюзиями…
Понимаете, было холодно, зима. За окном выли и кружили стылые ветры. Третий грелся у одинокого очага, подбрасывая хворост в оранжевое пламя. То было крайне печальное зрелище, и я не выдержала — высыпала горстку иллюзий прямо в огонь. Пламя затрепетало, словно в него подлили камфорного масла, на какой-то миг приобретая синеватый оттенок.
Третий вгляделся в разгоревшийся огонь и с удивлением обнаружил, что, оказывается, синие сполохи умеют говорить.
"Ты сможешь прославиться, еще не поздно", — напели ему сполохи, — "тебя ждет великое будущее, твое имя останется в веках…".
Конечно, я и понятия не имела, что он там себе надумал. И когда все случилось, когда он поджег тот самый храм, мне совсем не хотелось верить, что всему виной мой мерцающий песок. С другой стороны Третий оказался прав: о нем, о его безумном поступке до сих пор помнят, пьесы сочиняют и пишут поэмы. Не самая лучшая слава, конечно, но чего вы хотели? Что еще можно вырастить на песке?
Как любила напевать моя бабушка Желания, "на барханах цветы не растут".
***
Знаете, были еще и Пятый, и Девятая, и Сто Четвертый. Я протекала сквозь них, как песок сквозь пальцы, пыталась внушить надежды, приободрить, разбудить давно уснувшие мечты и амбиции… Ничего путного из этого не выходило. Их мечты, как тот корабль, который построил мой Двести Восемьдесят Восьмой, сталкивались с айсбергом реальности и шли на дно.
Я протекала сквозь них, а они протекали сквозь меня чередой прозрачных лунатиков, строем бесплотных призраков, оставляя по себе неприятные воспоминания и послевкусие не вина, а вины.
Пока я беспомощно барахталась в своих синих зыбучих песках, Мрия Квитковская продолжала подниматься все выше и выше по воздушной лестнице успеха. Она вдохновляла поэтов и художников, режиссеров и композиторов — и вот уже мои неудачи становились чьей-то победой, иллюзии и обманутые надежды превращались в сюжет для романа или сценарий для фильма.
Как вы сами понимаете, меня это бесило безмерно.
Однажды я не выдержала, вспыхнула:
— Послушай, Мрия! Послушай, но ведь это же подло — обращать чьи-то трагедии в источник дохода, возвышаться, прославляться за счет чужой неудачи!
— А то, что делаешь ты, Дезире? — пожала узкими плечиками Квитковская, — Это ли не подло? Это ли справедливо — засыпать несчастных неудачников бессмысленными иллюзиями? Вести их к верной гибели?
— Работа у меня такая, — буркнула я.
— Правильно. Потому что ты сама — неудачница, ты сама в плену самообмана, веришь в то, что однажды на твоем песке вырастут гиацинты. Признай это и не мешай мне делать мою работу.
Ох, и разозлилась я тогда! Все потому, что Мрия говорила правду. Все потому, что я и сама понимала — никакого толку от моего песка не будет.
Что-то сломалось во мне после того разговора, и я решила…
Поймите, во мне говорило отчаяние.
***
Я долго искала его — своего Трехсотого, Юбилейного.
Где-то в груди копошилось темное предчувствие — этому сезону быть последним, и почему-то сия мысль меня не пугала, а успокаивала. И все-таки мне хотелось уйти красиво, ярко, вспыхнуть напоследок, как звезда во время взрыва.
— Пусть весь мир запомнит моего Юбилейного, пусть его иллюзии станут хрестоматийными, как было в самом начале моего пути — с Первым или Третьим, — повторяла я, выйдя на охоту.
Великая слава или дурная слава — если честно, мне было все равно! Лишь бы мой Юбилейный вошел в историю, лишь бы о нем помнили в веках.
Я нашла его, не поверите, в школе. Двенадцатилетний мальчик: прыщавые щеки, волосы ежиком, очки в стальной оправе, скобы на зубах. Типичный "ботаник". Он сидел за третьей партой у двери и старательно конспектировал каждое слово своей учительницы — старой девы в коричневом сарафане. Я сразу почувствовала в нем необычайную силу, способность свернуть горы и воздвигнуть дворцы.
Щепотка синего мерцающего песка — и мальчишка пожелает стать великим.
Как знать? Быть может, на этот раз мне повезет…
Я приблизилась к нему, с интересом заглянув в конспект. Иксы, игреки, абсциссы и косинусы…
А еще чернильные рисунки на полях — черный гробик, череп с пустыми глазницами, могильные кресты…
Мне сделалось не по себе — может, ну его, этого Юбилейного? Может, зря я выбрала именно его — у этих мальчишек черт знает что в голове…
Пока я размышляла, случились сразу два события. Сначала к Юбилейному обернулась сероглазая девочка и прошептала какое-то мерзкое словечко на школьном сленге. Слово я не запомнила, но общий смысл уловила.
Юбилейный густо покраснел, и щеки его приобрели оттенок старого анжуйского; мальчишка не знал, что его страдания на том не завершились. А я знала. Я видела, как чернявый подросток, сидевший за последней партой, зарядил шариковую ручку жёваной бумагой и выстрелил в затылок моему Трехсотому. Тот ойкнул, не успел увернуться — второй залп, в спину. Наблюдая эту картину, одноклассники противно хихикали.
Всё во мне затрепетало от гнева, запылало, будто пожар, устроенный моим Третьим.
— Ты сумеешь им отомстить, — я быстро развязала холщовый мешочек, в котором хранился синий песок, — они еще в ногах у тебя будут валяться, прощение просить…
Я почти сделала это. Всего-то и нужно было — высыпать иллюзии за шиворот его рубашки.
Я почти, я уже…
Она остановила меня. Просто коснулась моей руки. Я вздрогнула и обернулась.
Мрия Квтиковская собственной персоной.
Рядом с ней маячили два темных силуэта — агенты безопасности Прозрачной Империи.
— Госпожа Дезире Сэнд, именем Императора, мы просим вас остановиться, — громогласно произнес один из них.
Как все-таки забавно, что ни учительница в коричневом сарафане, ни мой Юбилейный, ни его одноклассники, никто-никто этого не услышал!
— Я просто делаю свою работу, — мои слова вызвали мимолетную усмешку на лице Квитковской.
— Мы понимаем, но в настоящий момент ваша деятельность может привести к серьезнейшим последствиям. Более серьезным, чем когда-либо. К сожалению, в целях безопасности работу с данным объектом будет проводить госпожа Квитковская.
— Хорошо, — я искренне надеялась, что мой голос не прозвучал слишком раздраженно, -
но без ордера, подписанного Императором, вы не имеете права меня останавливать!
Агент безопасности молча протянул мне подписанный ордер.
Закусив губу, я долго изучала голубую гербовую бумагу, пыталась выиграть время.
Отказаться от этого мальчишки, такого сильного, способного изменить всю историю Плотного мира? Да ни за что! Должна же быть лазейка в законе, обязательно должна быть…
Меня осенило.
Не скрывая своего торжества, я посмотрела Мрие Квитковской прямо в глаза.
— Господа, мне кажется, или вы нарушаете законодательство? Третья поправка к Трудовому Кодексу гласит: если сотрудник Фабрики Грёз остановлен во время работы Комитетом безопасности, агенты обязаны найти для него объект с не менее сильной энергетикой.
Я чувствовала энергию, исходившую от моего Юбилейного, я знала — найти столь мощный источник не так-то просто.
Почему же тогда Мрия Квитковская подмигнула мне дерзко и нахально, так, будто уже праздновала победу?
Один из агентов ободряюще улыбнулся:
— Не волнуйтесь, госпожа Сэнд. Об этом мы уже позаботились. Вот приказ передать вам для работы объект номер триста: Купченко Антонина Степановна, 45 лет. Не замужем. Объем персональной энергии — 5800 био-джоулей.
— Но, согласно правилам, в данный момент объект должен находиться здесь…
— Она здесь, — Мрия кивнула в сторону учительницы в коричневом сарафане, — можете приниматься за работу, госпожа Сэнд.
***
Вы, конечно, спросите, почему я ее сразу не почувствовала — с такой-то энергетикой?
Так ведь то была старая дева, отвечу я вам. Обыкновенный синий чулок. Эти одинокие женщины…Знаете ли вы, сколько в них неизжитой нежности? Подобного запаса энергии хватило бы, чтобы обогреть весь мир!
Да только все напрасно.
Когда-то я побывала на лекции доктора Сомниуса, известнейшего специалиста по вопросам мечтаведения. Лектор сделал особый акцент на том, как непросто работать с одинокими дамами бальзаковского возраста.
"Их жизнь похожа на огромные стеклянные часы", — заявил доктор Сомниус, — "голубые мечты юности давно обратились в синий песок, и вот он сыпется, сыпется из одного сосуда в другой, и ничего уже с этим поделать. В душе каждой из этих женщин есть потайная дверца, открыв которую можно выпустить на свободу нечто удивительное, небывалые желания, настоящие чудеса. Невспаханное поле для деятельности, но сумейте для начала эту дверцу отыскать. Если сумеете, я сниму перед вами шляпу. А кто меня когда-нибудь видел без шляпы? Правильно, никто".
Теперь-то вы понимаете, как низко со мной поступила Мрия Квитковская? Ловко же она обставила дельце, забрала себе мой невероятно перспективный объект, а взамен подсунула совершенно бесполезную старую деву!
А главное — ордер, подписанный самим Императором! Он не оставлял мне никаких путей к отступлению.
Взбешенная, я приступила к работе со своим Юбилейным объектом — Купченко Антониной Степановной. Моей Трехсотой.
***
Я потратила несколько недель, изучая жизнь Антонины. Записки, звонки, встречи, любимые книги…
В какой-то миг мне почудилось, что я, точно маньяк, преследующий жертву, знаю о ней все. Разумеется, это чувство было обманчивым.
Моя Трехсотая жила в пыльной однокомнатной квартире, доставшейся ей от бездетного двоюродного дяди. Чего только не было в той квартире! Фикусы, кактусы и каланхоэ. Дебелый стол на слоновых ногах, шкафы, в которых хранилось пожелтевшее от времени постельное белье, переложенное шариками лаванды, пропахшее одиночеством и тоской. А еще — вышедшие из моды сервизы, а еще — давно позабытые книги, между страниц которых иногда попадались засушенные цветы — плоские, тонкие, полупрозрачные, словно крылышки стрекозы. Я пыталась понять, какая из вещей особенно дорога моей Трехсотой, какая поможет мне подобрать ключик к той самой потаенной дверце, о которой говорил доктор Сомниус.
Прошло несколько дней, прежде чем я поняла: настоящей Антонины Степановны в этой квартире и в помине нет. Все эти допотопные транзисторы и виниловые пластинки, черно-белые фотографии и скучные романы — все это не она, это — ее двоюродный дядя. Из уважения к памяти о покойном родственнике, Трехсотая не выбрасывает его любимые игрушки, все то, чем он жил. Может быть, до сих пор чувствует себя в этом доме гостьей. Но, скорее всего, сердце ее не здесь, а в каком-то другом месте.
Неожиданно меня охватил охотничий азарт — найти, отыскать, обнаружить!
Я следила за ней, шла по пятам, пыталась хотя бы разок увидать Трехсотую без маски. Безуспешно.
Все ее дни были одинаковыми, скучными и безликими.
Утренний кофе, три трамвайные остановки, семь уроков с перерывом на обед, совещание в учительской, какие-то сплетни, обсуждение сериалов и цен на продукты, проверка контрольной — красные комментарии на полях, три трамвайные остановки, замороженные пельмени, звонок подруге, или родителям, или сводной сестре, какой-нибудь сериал или женский журнал перед сном. И так — пять раз в неделю. На выходных — прогулка в старый парк или встреча с друзьями, подарки их детям, фальшивые улыбки и умиленные восклицания: "Надо же, как Стасик вытянулся! А Леночка — просто красавица растет!".
Ни разу я не видела, как она плачет.
Ни разу я не услышала от нее ни жалобы, ни протеста, ни возмущения.
Ни смеха, ни искренней улыбки.
Я пыталась понять, какая она на самом деле, но натыкалась на глухую Стену, которую она воздвигла между собой и миром. Там, за той Стеной, жила настоящая Трехсотая, возможно, тонкая и трепетная, словно юная принцесса. Возможно, коварная, будто беззубая колдунья из пряничного домика.
Похожая на дракона? На крысолова с флейтой? На пугливую козочку?
Дерзкая или печальная?
Увы, ответы на эти вопросы я никак не могла найти.
Пока не случилось вот что.
***
Была суббота, конец апреля, пьяное, медвяное утро.
Трехсотая спешила на почту — оплатить коммунальные услуги. Коричневый плащ, уродливые ботинки на толстой подошве, кремовый шарф, развевающийся по ветру.
Этот шелковый шарф меня и заинтересовал — столько в нем было воздушной легкости, весенней беспечности, ветреной свободы — всего того, что так не вязалось с образом моей Трехсотой.
Я отправилась за ней следом: ни дать ни взять гончая, почуявшая лису! Возле детской площадки Антонина вдруг остановилась — сначала я решила, что она забыла выключить дома утюг. Но — нет… она смотрела, она не могла отвести взгляд от ангелоподобной малышки, возившейся в песочнице. Девочка просеивала в ладонях песок, бережно, будто какой-нибудь золотоискатель, а Трехсотая смотрела и смотрела на нее.
Неужели в Антонине заговорил материнский инстинкт? — спросила я у самой себя. Надо же! К своим ученикам она относилась с отстраненной холодностью, я и помыслить не могла, что она мечтает стать матерью…
А ночью Трехсотая меня и вовсе испугала. Она вдруг начала метаться и кричать во сне, пронзительно, словно лесная птица. Вот тогда я и увидела, что в воздвигнутой ею Стене есть лаз. Небольшой, круглый — в такой могла бы пролезть крыса, кошка или маленькая собака. А еще — Дезире Сэнд, бесплотная жительница Прозрачной Империи.
Конечно же, я с радостью воспользовалась выпавшей мне удачей. Синей тенью метнувшись сквозь лаз в Стене, я, наконец-то, очутилась в том месте, где жила душа моей Трехсотой.
Я думала, там будет цветочная поляна, или таинственный сосновый лес, или лазурное побережье, или деревянная избушка в горах — так почему-то мне представлялось.
Ничего подобного!
Дом. Старый, полуразрушенный, обвитый ядовитым плющом, чьи узорные листики, казалось, кто-то вырезал из вощеной бумаги. Облепленная многоножками входная дверь была гостеприимно приоткрыта. Из глубины здания отчетливо доносились шепот, хихиканье, звуки шаркающих шагов. Осторожно, чтоб случайно не задеть ни плющ, ни мерзких насекомых, я пробралась внутрь Дома и сразу же оказалась в гостиной.
— Бом-бом, — прозвонили огромные часы с маятником, да так громко, что от неожиданности я чуть не вскрикнула.
— Бом, — повторили часы и смолкли.
"Три утра. До пробуждения моей Трехсотой еще уйма времени", — с облегчением подумала я. Оглянулась по сторонам, прислушалась: тихо.
Шепот, шуршание, сдавленный смех — всё, всё стихло, стоило мне только переступить порог. Я неловко потопталась на месте, приблизилась к изъеденному короедами столику, на котором в резных рамочках стояли фотографии, пожелтевшие, пылившиеся здесь, по всей видимости, не один десяток лет.
Я не сразу узнала ее — Купченко Антонину Степановну. Да и кто б мог подумать, что такая милая кудрявая малышка однажды превратится в невзрачную даму среднего возраста?!
Рядом с девочкой на фото улыбалась какая-то старушка, самая обыкновенная: букли, морщины, вставная челюсть. Но чем пристальней я вглядывалась за стекла ее очков, тем отчетливей до меня доносились слова:
- Время, старость, смерть — все это ерунда, Тося! Чушь, придуманная идиотами, которым больше нечем заняться, кроме как пугать наивных людей своими страшными сказками. Время — это всего лишь песок, а нам-то с тобой лучше других известно, как с ним обращаться…
Только сейчас я заметила, что пол в гостиной — выцветшие ковры, прохудившийся паркет, — всё было сплошь усыпано тонким слоем песка. Я присмотрелась: нет, не песок — измельченное розовое стекло. Как будто кто-то долго толок в ступе линзы розовых очков, а потом взял да и рассыпал получившийся порошок по Дому.
Возле тяжелых, изъеденных молью, портьер (кажется, когда-то они были темно-синими) песка намело с маленьких бархан. На миг мне показалось, что за портьерой кто-то прячется.
— Найди меня, Римма! — колокольчиком зазвенел детский голосок.
— Старая я стала, Тося. Годы берут свое…
Я отдернула портьеру: никого. Испуганно метнулся серебристый блик. Залитое лунным молоком окно казалось матовым, ненастоящим, будто декорация в театре. Неожиданно стекло преобразилось: кто-то щедро засыпал его розовым песком, провел рукой, оставляя изящные штрихи…
Я не удивилась. В чужих душах мне и не такое доводилось видеть.
— Следи, чтобы песок сыпался равномерно. Каждая песчинка имеет значение, — пробурчала у меня за спиной невидимая старушка. Я даже не подумала обернуться: что толку, если там все равно никого не будет?! Завороженная, я следила за тем, как на оконном стекле появлялась фантасмагорическая картина, нарисованная песком.
— Вот так, Римма? Я правильно делаю?
— Полегче, Тося. Тоньше, изящнее… Ты же не куличики в песочнице лепишь, ты рисуешь. Вот так… Молодец. Что тут у тебя получилось? Котенок на крыше? Дорисуй антенны, луну и созвездия, кошки — это всегда ночь.
— Созвездия? Большая Медведица подойдет? Мне ее хочется нарисовать, Римма…
— Запомни, Тося: если тебе что-то хочется нарисовать — рисуй и никого не спрашивай. Это ведь твои картины, ты их создатель, ты — маленький бог своему миру.
…Подсвеченные луной рисунки сменяли друг друга, словно кадры мультфильма.
Море. Скалы. Маяк. Девочка в летнем сарафане и полноватая старушка в пляжной шляпе. И вдруг — звуки: тоскливые крики чаек, шум прибоя, голоса…
— Обязательно отыщи камушек с дыркой, Тося. Он принесет тебе счастье. Куриный бог, вот как он называется. Самый лучший амулет на удачу.
— А песок? Мы ведь возьмем с собой песок, Римма? Будем зимой рисовать на стекле, как ты меня учила?
— Конечно, возьмем. Прихватим пару мешочков. Морской песок — он мудрый, он знает миллионы тайн. Из него получаются самые красивые картины.
Неуловимое движение призрачной ладони — и вот уже нет ни моря, ни чаек — есть круглая беседка, оплетенная диким виноградом, кресла-качалки, пузатый заварочный чайничек, розетки с вареньем, чашки, а еще — размытые фигуры. Та, что покрупней, курит дамскую сигарету. Маленькая, словно юная купчиха на картине известного художника, пьет чай из блюдца, лакомится сахаром-рафинадом вприкуску.
- А я вчера нашла клевер с пятью листиками, — говорит маленькая.
— Надеюсь, ты его съела, Тося?
— Ой, нет! А нужно было?
— Разумеется. Иначе что толку от твоей находки? Нужно было его съесть и загадать желание. Смотри, летучая мышь! Хорошо, что мы не в белом — иначе бы она непременно вцепилась в нас, летучие мыши обожают белый цвет.
— И все-то ты знаешь, Римма! Мама говорит, чтобы я поменьше тебя слушала, мол, у тебя это… как оно? Старческий маразм, вот.
— Ха! Это у нее маразм, к тому же с рождения. Мне ли не знать? Не я ли ее родила?! Уверяю тебя: Люська родилась маразматичкой. Вся в своего отца.
Картины исчезали и картины появлялись. Тонкая струйка бледно-розового песка, быстрые движения пальцев…
…Больничная палата. Увядающие цветы в вазочке, на тумбочке — тарелка с апельсинами и бутылка минеральной воды.
— Ты же говорила, что болезни и хандра — это чушь собачья. Почему тогда ты здесь, Римма?
— Говорила. И сейчас повторю: смерти — нет. Времени — нет. Есть только песок, утекающий сквозь пальцы.
— Ты же не умрешь, правда? Обещай, что не умрешь!
— Разумеется, я не умру. Доставить Люське такое утонченное удовольствие? Вот еще! А знаешь, Тося, знаешь, о чем я жалею? О том, что мы так и не нашли на пляже тот особый камушек. Помнишь, я тебе рассказывала? Куриный бог… Через дырочку можно продеть кожаный ремешок и носить на шее. Самый лучший амулет.
Засыпанное розовым песком стекло окрасилось пурпуром: как будто древний царь снял свой плащ и повесил с той стороны окна. Рассвет.
Часы пробили пять раз, помолчали совсем недолго, потом сообщили, что уже шесть утра.
Я не следила за временем, я смотрела на стекло.
…Комната. Полосатый диван, стол, телевизор. Моложавая стройная женщина в черном кимоно, рядом — тощая девушка в джинсах-клеш и футболке.
— Мы уже все решили, Антонина. Поживешь у дяди Роберта, будешь помогать ему по хозяйству. Сама понимаешь, человек он одинокий, несколько капризный, но у него доброе сердце… Мы его ближайшие родственники, кто еще ему поможет? Со временем квартира тебе отойдет, никто не вечен под луной… Да и мы с отцом не вечные, у нас еще Маня подрастает, не забывай. Слышала бы ты, как дядя Роберт обрадовался, когда узнал, что ты поступаешь на математический.
— Я не поступаю на математический, мама. Я уже документы в художественное училище подала.
— Не будь дурочкой, Тоня. Какое художественное училище? Ты даже рисовать нормально не умеешь. Или ты считаешь, что твои нелепые картины из песка кому-то нужны? Одно дуновение ветерка — и от твоего "художества" и следа не останется…
— Римма говорила, за ними будущее. Лет через пять-десять песочная анимация станет крайне востребованной, популярной, это ведь очень редкий вид искусства, настоящих специалистов почти нет…
— Римма говорила! Господи, хорошо же она тебе мозги промыла! Римма то, Римма сё… Уж не она ли утверждала, что смерти нет? И где она сейчас? На Байковом кладбище, смею напомнить. Послушай меня, я ведь не просто так настаиваю на математическом факультете, там одни мальчишки, а с твоей внешностью, сама понимаешь, лучше обойтись без конкуренции. Будешь единственной девушкой на факультете — глядишь, и замуж тебя выдадим.
Кто-то легонько тронул меня за плечо, совсем-совсем легко, неосязаемо.
Я обернулась: Девочка. Та самая, с фотографии.
Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: она не из Прозрачного мира и уж точно не из Плотного. Она — существо Внемирья. Фантом. Призрак. Воспоминание.
— Уходи, — сказала она без какого-либо выражения, — уходи отсюда.
Я не успела возразить. Затарахтел будильник; Трехсотая проснулась, и меня весенним сквозняком вынесло из ее души.
***
Если вы думаете, что я не пыталась вернуться, найти тот самый Дом, ту Девочку и те картины, нарисованные песком, то вы меня плохо знаете.
Я пыталась.
Я не отходила от Юбилейной ни на шаг, приходила к ней в сны, ощупывала впотьмах Стену, надеясь отыскать лазейку, чтобы вновь пробраться к ней в душу. Словно догадавшись о чем-то, Юбилейная возвела новую преграду, высокую, непреодолимую.
Устав от бесплодных попыток найти брешь в ее обороне, я ругала себя почем свет стоит. Нужно было воспользоваться тем единственным шансом, говорила я себе. Нужно было просто высыпать иллюзии на паркет обветшалого Дома: как знать, может, что-нибудь из этого и вышло?
Иногда, прогуливаясь по невесомым улочкам родного города, я настолько погружалась в свои безрадостные размышления, что даже не замечала знакомых, идущих мне навстречу.
— Дезире стала такой рассеянной! — шептали они за моей спиной.
— Говорят, у нее опять ничего не получается… Что поделаешь? Иллюзионистка!
Я не обращала на пересуды никакого внимания, право же, впервые мне было не до того.
Впрочем, когда меня однажды окликнула Мрия Квитковская, я фальшиво улыбнулась и расшаркалась в светских любезностях.
— Слышала, тебе не везет с твоей Трехсотой, Дезире. Мол, душа ее томится за каменной стеной, негде даже иллюзии высыпать. Как жаль, как жаль…
— Жаль? — не выдержала я, — Постыдилась бы, Мрия! Не твоими ли стараниями я лишилась прекрасного беспроигрышного объекта, получив взамен высушенную, как курага, старую деву?!
— Беспроигрышные варианты — это не о тебе, Дезире! Ты из моего "ботаника", из этого гениального мальчика, сделала бы последнего неудачника, знаю я тебя! Рано или поздно он бы смастерил бомбу и подорвал свою школу вместе со всеми учителями и учениками. А уж я постараюсь, чтобы он вырос всемирно известным ученым…
— Который подорвет весь мир, — язвительно вставила я.
Мрия поморщилась.
— Хочешь, я объясню тебе, в чем твоя проблема, Дезире?
— Нет, спасибо. Увольте!
Квитковская сделала вид, что не расслышала моих слов, и продолжала как ни в чем не бывало.
— Просто у тебя совсем нет воображения. Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Летучую мышь! Висишь вниз головой, видишь весь мир перевернутым и думаешь, что по-другому не бывает!
Поверите, в тот миг мне захотелось расцеловать Квитковскую, ту самую Мрию Квитковскую, с которой я вела холодную войну далеко не первую сотню лет?! Все потому, что ее слова натолкнули меня на одну любопытную мысль: у меня родилась идея. Теперь я знала, как пробить Стену безразличия моей Трехсотой.
***
Целый месяц я вынашивала свой дьявольский план, целый месяц продумывала его детали.
И вот он наступил — то самый вечер Х, вечер, когда Трехсотая нарядилась в белое платье.
В школе отгремел выпускной бал. Антонина выступила с напутственной речью, смиренно отсидела торжественную часть, но в ресторан вместе с другими учителями, учениками и их родителями решила не идти.
Вместо того она отправилась на прогулку: в парке зацвели олеандры, в воздухе смешались терпкие ароматы ночной маттиолы, жасмина и декоративного шиповника. Где-то вдалеке истерично рыдал малыш, нежелающий идти домой. На лавочке фальшиво пели о любви подростки.
Я почувствовала: пришло мое время. Сейчас или никогда. Обернувшись летучей мышью, я отчаянно вцепилась в подол белого платья моей Трехсотой.
Что тут началось!
Антонина верещала так, словно на нее напал вампир. Дружно залаяли вышедшие на прогулку мопсы и болонки. Почему-то сработала сигнализация припаркованного у обочины мерседеса. Какие-то прохожие, эти новоиспеченные чипы и дейлы, уже спешили Антонине на помощь.
Пролетавшие мимо нетопыри посмотрели на меня с неодобрением.
— Какая-то сумасшедшая, — заявил один из них, — наверное, из Бразилии. Говорят, там все такие.
Другие нетопыри молчаливо согласились с собратом и поторопились покинуть парк — от греха подальше.
Антонина голосила все громче, все отчаянней…
В какой-то миг она сдалась: в Стене появился лаз.
***
Я боялась, что она не придет. Я стояла у закрытого Дома и с тоской изучала висевший на двери замок.
Прогнав мохнатых многоножек, я присела на обветшалое крыльцо и принялась ждать. Не знаю, сколько времени прошло — час, год или вечность, — но в тот момент, когда я уже потеряла всякую надежду, она все-таки появилась.
— Уходи, — за спиной Девочка что-то прятала.
— Тося…
— Уходи, — повторила она, неловко вытянув перед собой узкий нож.
Я вздохнула. Я могла бы ей объяснить, что жители Прозрачной Империи — это вовсе не жители Плотного мира: нас всякими фантомами, даже вооруженными, не испугать.
Могла бы, но не стала.
— Вообще-то я не к тебе пришла, Тося. Я — к Римме.
Девочка моргнула. Окинула меня удивленным взглядом, но убирать нож не торопилась.
— Ее здесь нет, — сказала она тихо, еле слышно.
— В прошлый раз была…
— Сейчас — нет. Уходи.
Мне подумалось, что все-таки страх — не самая лучшая лазейка в душу, что, наверное, нужно было придумать какой-то другой способ.
— Тебе здесь не рады, уходи.
Без особой надежды я вытянула из рукава свой последний козырь — идеально круглый серый камушек с дыркой посередине. Куриный бог. Я оставила его на крыльце и отправилась к лазу. Больше крыть мне было нечем.
Она догнала меня возле самой Стены.
— Постой… Кто ты такая?
— Меня зовут Дезире Сэнд.
Девочка кивнула, словно мое имя о чем-то ей говорило.
— Зачем ты здесь, Дезире?
— Я принесла тебе песок. Смотри, он синий, — я развязала холщовый мешочек и показала Девочке его содержимое.
— Красивый, — задумчиво пробормотала она и тут же спохватилась, — да только что мне с ним делать?
— Рисовать, — краешком глаза я видела, как она взвешивает в ладони серый камушек. Почему-то это внушало мне робкую надежду.
— Я не рисую песком, — фыркнула Девочка, — все это бесполезно! И легкого дуновения ветра достаточно, чтобы разрушить картину, нарисованную песком!
— Иной раз легкого дуновения ветра достаточно, чтобы погубить целую цивилизацию, — возразила я. Ей-богу, я знала, о чем говорю.
Девочка подбросила камушек в воздух, поймала налету, еще раз подбросила — и снова поймала.
— После того, как ушла Римма, я не могу рисовать, — наконец, сказала она, не глядя мне в глаза, — не получается. Песок утекает сквозь пальцы, как вода… все, что я могу, — рисовать прошлое, а настоящее, будущее — нет, не получается.
Я не знала, что на это ответить.
— Может, все дело в песке? — предположила я, — Попробуй мой.
Она долго ничего не говорила, смотрела на меня пристально, изучала.
А потом я услышала, как от Стены откололся первый камень.
***
Полдень. Мы пьем лимонад у фонтана Перемирия. Его мраморное дно позеленело, словно его засыпали осколками бутылок и старыми медяками. Впрочем, медные монетки на дне действительно есть: их бросают жители Плотного мира, загадывая при этом желания. Чуть позже Мрия внесет все желания в специальный реестр, а пока она с наслаждением потягивает ледяной напиток и смотрит на разлетающиеся в разные стороны радужные брызги.
— Я слышала о твоей Юбилейной, — говорит Мрия, — до сих пор не могу поверить. Неужели и впрямь она бросила работу в школе, победила в международном конкурсе талантов и теперь профессионально занимается песочной анимацией?
— Так и есть, — киваю я, — а что тебя так удивляет? Ей никогда по-настоящему не нравилась математика.
— Надо же, — во взгляде Квитковской я впервые замечаю нечто, похожее на зависть, — выходит, ты исполнила ее мечту, Дезире. Мне кажется, я бы с этим не справилась. Даже я. Эти старые девы невыносимы в качестве объектов! Сам доктор Сомниус так считает… Кстати, он снял перед тобой шляпу?
— Снял. Да только Антонина вовсе не старая дева! Она замуж выходит, между прочим. За своего звукорежиссера. А мечта… Трехсотая сама исполнила свою мечту. Моя заслуга лишь в том, что я предложила ей качественный песок для работы.
— Не скромничай! Признайся, что ты ей сказала? — не отстает от меня Мрия.
Я смотрю на залитую солнцем белую площадь, на голубей, на пузырьки, бурлящие в моем стакане.
— Ничего нового я ей не сказала. Просто расшифровала слова одной мудрой женщины.
— О чем?
— О том, что жизнь — это всего лишь песочные часы. Можно отстраненно наблюдать за тем, как песчинки перетекают из одного сосуда в другой, а можно разбить стекло, зачерпнуть песок и превратить его в нечто особенное. Например, в картину.
Какое-то время Мрия молча следит за полетом тополиных пушинок, потом начинает смеяться:
— Но ведь это же иллюзия, Дезире! Всего лишь очередная иллюзия!
Я не спорю. Допив лимонад, я развязываю свой холщовый мешочек: песок в нем похож на истертое в порошок звездное небо.
— Конечно, иллюзия. Вся наша жизнь — не более чем иллюзия.
Я пересыпаю синий мерцающий песок в ладонях и думаю, чтоб такое им нарисовать.