Тени при огне

 

— Нет, Калли, наоборот!

Нет тебя, меня, любого из нас.

Робин и Мэриэн живут, а мы — легенда!

Питер Бигль "Последний единорог"

 

Ты смотришь на меня сверху вниз. Как раньше, много-много лет назад.

Вздорная, глупая, милая. Прости. Я слишком поздно вспомнил о тебе.

Ну зачем он спас меня?! Говорил, что не мог поступить иначе… "Не мог поступить иначе". Не поверил. А я, ну как я мог забыть?!

Потом… спустя огромное, почти бесконечное "потом", ты сидела спиной ко мне. Я видел линию позвоночника под тонкой тканью, капризно наклоненную голову… И я узнал тебя. И всё вспомнил.

 

И вот мы стоим, продуваемые всеми ноябрьскими ветрами, а смешные человечки внизу глядят на нас, задрав головы, и лопочут что-то не по-русски. И что-то потрескивает. Очень близко, слева. Тихонько, монотонно — похоже на тиканье часов: "тинк, тинк, тинк…". Я боюсь повернуть голову и посмотреть, откуда идет этот звук.

Я легко могу взглянуть вверх, на подрагивающие звезды и белесые полосы туч.

Внизу тоже ничего страшного. Ничего страшного внизу нет. Страх не там, страх — слева.

За освещенной территорией, ограниченной желтыми ленточками, темнеет бульвар. Тяжело ползет река огней по проезжей части, светятся окна домов напротив. А на самом бульваре уже толком ничего не видно. И нас оттуда не видно. И потому наше выступление не соберет аншлага. Обещанное телевидение застряло в банальной пробке где-то на дальних подступах. Ненужный громкоговоритель валяется среди мусора на полу. Никого мы не привлекли дерзостью и отчаянностью своей выходки. Разве этих чумазых работяг. Да и то, только потому, что затягиваем их рабочий день. Провал.

Справа от меня стоят мои друзья. Да, я могу их теперь так назвать. Старшие друзья. Боевые товарищи. Ну и что, что я с краю. Это не важно. Сколько раз я представляла, как мы в таком составе, ну или примерно в таком, стоим и смотрим вниз. Ну, пусть не вниз, а, скорее прямо и даже вверх, это тоже не важно, тем более сейчас, тем более, что…

Человечки внизу машут нам, кричат, мельтешат в свете прожекторов. И всё это тоже напоминает… напоминает… Но влево — влево я смотреть не осмеливаюсь. Звук, этот легкий страшный звук, немного изменился: "трэнк, трэнк…". Теперь он такой, будто рвется что-то.

Один из человечков зачем-то приближается. Он почти под нами. Он задирает голову так, что его шапка падает, и тут, посреди всех этих криков и прожекторов, пляшущих звезд и кренящихся туч, я вдруг понимаю, что раньше уже где-то видела его, даже разговаривала; я мучительно пытаюсь вспомнить, где и когда. Словно от этого — вспомню или нет — зависит что-то очень-очень важное.

— Идиот! Отойди! — орет Лесник, перегнувшись через низенькие перила.

Звук слева превращается в стон больного чудовища, в скрежет гнущегося металла, в грохот раскалывающихся и падающих вниз кирпичей.

 

Он не мог поступить иначе. А я сейчас разве могу?

***

Огонь потрескивал, язычки плясали, слизывая краску с обломков мебели. И плясали тени, бежали по стенам, то показывая на миг, то вновь скрывая странные предметы и рисунки. Соломенная рыба глядела грустным стариковским взглядом в темный угол; медное солнце-паук запуталось в проволочной паутине и поблескивало оттуда, словно еще один маленький костер; человечки с луками и копьями, небрежно нарисованные прямо на стене, летели куда-то в потолок на крылатых велосипедах.

У огня сидели четверо — два мужчины и две женщины. Часть дыма от костерка вытягивало в приоткрытую форточку, но часть растекалась по комнате, поднималась к потолку.

Самый старший из присутствующих, крупный мужчина с короткими седыми волосами, сунул в огонь металлическую ножку от стула, поворошил ей, чем вызвал маленькую пепельную бурю. Лицо мужчины было худым, если не сказать изможденным; в сетке резких морщин твердо поблескивали небольшие, глубоко посаженные глаза. Справа от него, поджав ноги, сидела девушка с длинными светлыми волосами, золотящимися в отблесках огня. Губы ее беззвучно шевелились, взгляд был прикован к танцующим язычкам пламени. Похоже, она ничего больше не замечала вокруг. Дальше, у стены, расположилась женщина, чьи встревоженные, темные глаза казались особенно яркими на узком бледном лице. Женщина бросала быстрые беспокойные взгляды на сидящих рядом людей и нервно покусывала губы. За спинами этой троицы вытянулся на полу долговязый бородатый мужчина лет сорока, он рассеянно смотрел на огонь поверх узеньких очков в тонкой оправе.

— Мне вовсе не страшно, что я не помню, как меня зовут и как я здесь очутилась. Меня пугает вопрос "зачем мы здесь?", — нарушила тишину женщина с темными беспокойными глазами. Голос у нее был грудной, дрожащий, готовый сорваться и перейти в визг или в стон. Седой шевельнулся, но ничего не ответил. Бородач со вздохом поднялся, отошел вглубь помещения и стал разглядывать рыбу.

— Зачем? — переспросил он, поправляя проволочные петли, поддерживавшие рыбу на весу, — мало ли. Главное, мы все понимаем невозможность, абсурдность… вот этого. Пытаемся разобраться. Хотя, что тут разбираться… Чертовщина!

— Я не уверена, что все, — откликнулась темноглазая и кивнула на светловолосую девушку.

Та продолжала смотреть на огонь, не выказывая никакой заинтересованности происходящим. Губы девушки больше не шевелились. Она хмурилась и время от времени досадливо встряхивала головой, словно пыталась что-то вспомнить и никак не могла.

— У меня такое чувство, — продолжила темноглазая, — что я знала вас раньше. И что бывала здесь.

Она вдруг вскинулась, всплеснув ладонями.

— Мы умерли?! Это загробный мир? Чего от нас хотят?!

Пожилой мужчина откашлялся. Прочистив горло, раздумчиво сказал:

— Никакой это не загробный мир. Не верю я… Пока ломал стул, поцарапался, пошла самая настоящая кровь. Тут надо выживать… У нас пока есть еда и питье. Значит, смерть от жажды и голода не грозит. Огонь мы развели.

— Неужели вы не понимаете? Это какой-то театр абсурда. Сумасшедшие актеры в безумных декорациях… — пробормотал бородач, сосредоточенно заглядывая в пасть рыбе. Затем он сунул в пасть руку и что-то там повернул. — Я не про это, — он обвел широким жестом помещение, — я о том, что за… Эти мертвецы в комнатах, словно… словно мумии в костюмах. Нелепо! Ржавые машины на улицах. Полуразрушенные здания. Всё это бред и только.

— Чей бред? — спросила темноглазая.

— Не знаю, может быть, мой.

— А мы, стало быть, порождения твоего больного разума, — темноглазая саркастически усмехнулась.

Седой протянул к костерку ладони, подержал их над ним, грея. Потом подбросил пару кусков дерева в огонь. Обернувшись, взглянул на бородача.

— А мне кажется, я знаю, кто ты. Ты художник. Да-да, определенно, ты художник. Ты наверняка рисуешь странные картины и мастеришь необычные вещи.

— А я, я кто? — темноглазая встала на колени и чуть повернулась, чтобы пожилой мужчина лучше разглядел ее.

— Ты… ты похожа на актрису. Хотя, мне сдается, ты должна иметь какое-то отношение к музыке. Она в твоих глазах. И пальцы… твои пальцы, — протянув руки, он взял узкую ладонь женщины и положил на свою, широченную, но уже по-стариковски высохшую. — Они созданы для музыки. — Провел своими корявыми пальцами по пальцам темноглазой.

Та, затаив дыхание, глядела на него.

— Но все-таки ты — актриса. Настоящая актриса.

— А кто же ты? — спросила Актриса, и голос ее прозвучал неожиданно мягко.

Пожилой мужчина помолчал, пожевал губами. Потом выпустил ее руку.

— Я не помню. Про себя я ничего не помню.

— А мне что-то вспоминается… — Художник оставил в покое рыбу. Скрестив руки на груди, он прямо смотрел на седого мужчину. — Ты был как-то связан с лесом. Что-то в тебе было лесное. От таких дубов, знаешь, кряжистых, корявых, с большими желтоватыми листьями и твердыми желудями. Или от грибов, крепких, с коричневыми маслянистыми шляпками на толстых ногах. Ты… как же его… дубовик… нет, крестовик или… — Художник пощелкал пальцами, — лесовик. В общем, что-то чащобное, непролазное, буреломное.

— Да? — пожилой вскинул кустистые брови, — ну, возможно, возможно.

— Тогда уж лучше пусть будет Лесником, — улыбнулась Актриса.

Некоторое время все молчали.

— Интересно, здесь повсюду так? — безадресно проронил Художник, выглядывая в окно.

В узкие окна едва просачивался зеленоватый свет — не утренний и не вечерний. Искусственный.

Актриса поднялась, тоже подошла к окну.

— Наверное, так должно выглядеть Чистилище…

Лесник прервал ее:

— Да прекрати! Что толку теряться в догадках на что это похоже. Нам надо запастись провизией и ждать помощи.

Художник хмыкнул.

— Не уверен, что провизия сохранилась где-нибудь еще, кроме местного буфета. Вы заметили, что нормальной выглядит только эта комната? А снаружи всё словно бы ненастоящее. Неживое. Даже деревья.

— Ну, деревья в ноябре…

— А здесь не ноябрь. На улице холодно, а на деревьях зеленые листья. Но какие-то… словно засохшие. Муляжи.

Лесник, кряхтя, поднялся. Потянулся, разминая затекшие члены.

Актриса повернулась к нему.

— Ты не замерз на полу?

Лесник отрицательно покачал головой.

Художник задумчиво протянул:

— Какое странное освещение. Словно мы под водой. — И неожиданно смутившись, обратился к Актрисе:

— Ты не хочешь выйти… сама посмотреть?

— Нет, отчего-то не хочется.

Длинные руки Художника совершили за спиной Актрисы странный жест. Сначала они едва не обняли ее за плечи, потом поднялись чуть выше, и было непонятно, чего они хотят: коснуться ее волос или схватить за горло. Руки в нерешительности замерли и безвольно опустились. Художник вновь отвернулся и уставился в окно.

Выдвинув из-под круглого столика у стены стул, Лесник тяжело опустился на него. Положил локти на столешницу, подпер кулаком щеку.

— А ведь вы правы. Мы здесь с определенной целью. Но что за цель? Раз мы в театре, то... не значит ли, что мы должны что-то сыграть? И, сдается мне, не случайно выбрано именно наше трио. — Лесник испытующе взглянул на Актрису и Художника. — Сдается мне, есть немало того, что нас связывает. Вот только какую пьесу мы сможем поставить втроем?..

— Вчетвером, — эхом отозвался Художник.

Все трое уставились на светловолосую девушку, словно только что увидели.

— А она, она кто? — Актриса подошла к девушке и коснулась ее плеча.

Та отвела взгляд от огня и огляделась, будто только проснувшись.

— Я вспомнила.

***

Маленькая полутемная сцена, почти пустая. Из декораций только два табурета да белый экран на подставке.

На сцену выходит человек в грязной спецовке, в кепке, надвинутой на глаза. Под мышкой человек держит ноутбук. Садится на один табурет, ноутбук ставит на другой, раскрывает. Затем разворачивается к экрану.

Экран освещается, на нем появляется рисунок, сделанный черным фломастером. Рисунок выполнен скупо, даже небрежно, но убедительно. Усталое лицо пожилого человека с глубоко посаженными, маленькими глазами в сетке морщин.

Голос: слайд номер один. Главного режиссера театра "Камень преткновения" Леонида Ренатовича Лесницкого за глаза чаще всего называли Лесником.

Рисунок дополняется фоном из корявых и мощных древесных стволов.

Голос: Лесник был не только главным режиссером, но и художественным руководителем, и директором театра. Мало того, когда-то в стародавние времена именно он основал "Камень".

Над кронами деревьев тут же вырастает средневековый замок с флагами и башенками. Потом замок стирают, рисуют узкое и кривое кирпичное здание с непропорционально большим козырьком-балконом почти под самой крышей. На балконе нацарапано "КАМЕНЬ ПРЕТКНОВЕНИЯ".

Голос: слайд номер два.

На экране пожилой человек, в котором легко можно узнать Лесника, стоит перед неясно прорисованной аудиторией. В руке у режиссера листок с размашистой росписью и круглой печатью.

Голос: на одной из театральных планерок Лесник объявил, что в здании театра наконец-то проведут капитальный ремонт. Однако это была не единственная новость.

В руках Лесника оказывается целая кипа бумаг, и все с росписями и печатями.

Звучит негромкая, но нервная, суетливая музыка.

Голос: "…здание в аварийном состоянии… постановление комитета по управлению муниципальным фондом… передать фонду для дальнейшего рассмотрения… отказать в продлении аренды… отложить вопрос о предоставлении помещения…".

Слайд номер три.

Лесник грозит кому-то кулаком, листы с печатями порхают вокруг него испуганными птицами.

Музыка становится громче, свет на сцене начинает мигать. На сцену по очереди выбегают и скрываются за кулисами какие-то люди, почти на ходу бросая отрывочные фразы:

"Соберем подписи в защиту любимого театра!".

"По решению суда здание отдано областному Управлению Федеральной службы…".

"Театр — это не просто помещения. Это неповторимая атмосфера, которую невозможно будет восстановить где-либо…".

"Председатель Департамента по делам культуры заявил, что делается всё возможное, чтобы…".

Музыка стихает. Суета и мигание света прекращаются.

Голос: слайд номер четыре.

Лесник, осунувшийся, ссутулившийся; одной рукой он тяжело опирается о стол. В другой руке — листок с росписью и печатью. Перед режиссером сидят трое: бородатый мужчина в очках и две женщины.

Голос: суд мы проиграли, но война не окончена. Я пойду до конца. Вы — мои друзья, но я не вправе даже просить вас…".

На рисунке появляются подписи в овалах. В первом овале: "художник-постановщик, модельер театральных костюмов, актер Василий Семцов". Во втором овале: "актриса, музыкальный руководитель театра, Вероника Вертас". В третьем (мелким шрифтом): "студентка Института культуры, швея, помощник художника-постановщика, помощник звукорежиссера, технический работник, актриса Катя". От овалов к людям тянутся кривые стрелки.

Экран гаснет. Вновь звучит музыка, еще более нервная, еще более тревожная, чем раньше. Свет мигает, потом полностью выключается. Зал погружается в кромешную тьму. Когда вновь появляется подсветка, то на сцене, в стороне от человека с ноутбуком, в ряд стоят четверо — два мужчины и две женщины.

По сцене, по лицам артистов скользят лучи прожекторов. Слышен приглушенный гомон, отдаленные звуки городской жизни. Какие-то гортанные возгласы, кто-то отчетливо произносит: "Вызывайте полицию и скорую помощь".

Мужчина в спецовке и кепке поднимается и подходит к стоящим людям. Задерживается напротив одной из женщин (она самая молодая в квартете). Встает перед ней на колени, а затем ложится на пол, вытягивается в полный рост у ног четверки. Запрокидывает голову, кепка сваливается, становятся видны взлохмаченные светлые волосы. Человек улыбается.

Самый старший в четверке, коренастый мужчина с морщинистым лицом и седыми волосами, наклоняется и кричит:

— Идиот! Отойди!

Сцена вновь погружается во тьму.

***

Костер почти догорел, но в комнате стало светлее. Ее наполнял призрачный сине-зеленый свет с улицы, он теперь смелее заливался в окна. Художник завороженно смотрел, как странно мерцают в нем волоконца дыма. Молчание затягивалось.

— Значит, мы умерли? — неприятно ломкий, лающий голос Актрисы нарушил тишину. — Я — мертвая?! Этого всего нет?

Она изумленно разглядывала свои ладони, пальцы, словно видела их впервые.

— Тот Свет? — Лесник откинулся на спинку стула. — Дичь какая!

Актриса покачала головой. Несколько секунд молча тыкала в Лесника пальцем, словно не находя нужных слов.

— Ты! Ты во всем виноват. Боже, какая безумная идея! Какая невероятная, чудовищная глупость! А всё из-за гордыни, твоей непомерной гордыни! Ну почему мы опять пошли за тобой! Почему я опять поверила тебе?!

И сразу, без перехода, без всхлипов — рухнула плотина — побежали слезы, оставляя темные дорожки на щеках. Лицо исказилось страдальческой гримасой, сморщилось. Актриса резко отвернулась от стола и спрятала лицо в ладонях. Плечи ее судорожно тряслись, плач был беззвучным и безутешным. Но скоро дрожь унялась, опущенные плечи скорбно застыли.

Лесник медленно водил пальцем по царапинам на столешнице.

Художник с нарочитым вниманием разглядывал картину, на которой черный мяч жонглировал тремя Белыми клоунами. Борода Художника шевелилась, будто он что-то пережевывал. В подрагивающих пальцах дотлевала сигарета. Вспомнив о ней, он яростно затянулся и выбросил фильтр в форточку.

— Ну хорошо, пусть нас забрали пришельцы. В самый последний момент. Перед тем, как мы... Некий сверхразум, представители сверхцивилизации, взяли и поместили в это странное место. Так не дичь?

— Так тоже дичь, — кивнул Лесник. — Но тот Свет? П-ф!

— Ты не веришь в бессмертие души? — не оборачиваясь, слегка гнусаво спросила Актриса.

— Бедная моя, несчастная моя девочка. Как же тебя угораздило… Как вас всех угораздило со мной связаться…

Лесник протянул руку, коснулся руки Актрисы. Стал легонько трясти ее ладонь.

Актриса высвободила руку, обернулась и долго, испытующе смотрела на Лесника. Потом ее лицо вновь исказилось, казалось, она опять заплачет. Но вместо этого схватила с края стола свою давно погасшую сигарету, порывисто затянулась и с ненавистью вдавила ее в столешницу.

Потом взяла с соседнего стола салфетку и стала промокать глаза.

— Да, мы еще того таджика придавили. Еще один грех, — пробормотала она в сторону.

— Это не таджик, — отозвался Художник, — это же наш, местный. Как его… Бывший актер, кстати. Одно время заходил к нам на репетиции. Но у него с головой не всё в порядке. Не так давно ушел из своего ТЮЗа, квартиру продал, а деньги, говорят, детдому отдал. Помню, после репетиции… это по нашему недоделанному Экзюпери… заявил мне, что он — Маленький Принц. Ну так — полушутя, полусерьезно. Мол, летчик его пожалел и забрал из пустыни. После того, как змея укусила. И что потом врачи его спасли, и он как-то оказался у нас. Совсем рехнулся, бедняга.

Художник взял с подоконника бабочку на непропорционально длинных ногах и стал выпрямлять погнувшееся крылышко.

— Ну хорошо, — понизив голос сказала Актриса, вновь всматриваясь в лицо Лесника, — мы трое здесь, это понятно. Но почему она, Катя? Или она… и ты… А может, ты? С ней? — Актриса широко раскрытыми, изумленными глазами уставилась на Художника.

Хотя последние слова она буквально прошептала, но прозвучали они вполне отчетливо.

Художник вздрогнул, что-то негромко треснуло, и бабочка с тихим шелестом упала к его ногам. Он растерянно переводил взгляд с Актрисы на кусок полупрозрачной пластмассы, оставшийся в руках.

— Что… Да как ты можешь так?! За что ты… так?!

— Ох, как же вы меня утомили! Идите оба к черту!

— Угу, — удовлетворенно протянул Лесник.

Актриса демонстративно отвернулась.

— А ты, Лесник, — Художник швырнул отломанное крылышко на подоконник, — ты не здесь должен быть. Тебя и вправду черти должны жарить на вертеле! Из-за твоей невыразимой словами спеси мы остались вообще без театра. Не нужны нам, дескать, другие помещения. Атмосфера, мол, погибнет. Атмосфера. Да кто тебе эту атмосферу делал?! — Художник выразительно потряс в воздухе растопыренными пятернями. — В итоге вообще всё профукали! Тебя одно извиняет — ты банкрот! За последние три года ничего порядочного не вышло. Так что театр умер задолго до… до всего этого. Просто дурно пахнущие останки вытряхнули, наконец, из… из…

Художник сбился и умолк, возмущенно сопя и топорща бороду.

Лесник задумчиво кивал, глядя перед собой.

— Все мы в одной лодке, — неожиданно мягко сказала Актриса. — Все внесли свою лепту и получили по заслугам. Так что не надо искать виновных, устраивать суд… Не мы тут судим, а нас — понимаете?

Девушка, которая всё также сидела у костра и смотрела на угасающие угли, решительно тряхнула головой. Золотистые волосы рассыпались по плечам.

— Я вспомнила его. Всё у него в порядке с головой. В отличие от многих. И еще я вспомнила… как странно…

— Что ты еще вспомнила, милая?

Актриса подошла к ней, коснулась ее волос, провела по ним рукой.

— Кем была… в другой жизни.

— Уф-ф! — только и сказал Лесник.

— И кем же ты была? — улыбнулась Актриса.

— Я… была цветком. Розой. И я тогда была самой… самой красивой.

— Ты и сейчас красива, девочка, — сказала Актриса, — а главное, молода.

— Не забывай, если мы — там, — Лесник показал пальцем вверх, — то вопросы возраста уже не столь важны.

— А вокруг небо, темно-синее, звездное. Рассветы и закаты сменяли друг друга, и каждый из них был по-особенному прекрасен. А он сказал, что…

–Ах, Экзюпери, Экзюпери, — Лесник взъерошил седые волосы, — ты, Катенька, и вправду была чудесной розой. Жаль, до постановки дело не дошло.

— Почему вы меня перебиваете? — девушка с вызовом вздернула голову.

Режиссер театра "Камень преткновения" удивленно взглянул на нее, а потом понимающе кивнул.

— Продолжай.

Девушка грустно улыбнулась.

— Нет, Леонид Ренатович, это не репетиция. И не выступление. Это память. Я прекрасно помню каждый свой лепесток. И шипы, их было четыре. Очень острые… да. А потом он ушел. А я не могла ждать… Розы не должны ждать. Они этого не умеют.

Актриса закусила губу. Погладила девушку по голове, потом подошла к Художнику и встала рядом с ним.

— Бедная, — сказала она одними губами.

— И я умерла. Я быстро завяла. Ведь меня некому было поливать. Если б встретила его вновь, то я бы сказала ему… — девушка умолкла.

Она поднялась с пола. Выпрямилась, поправила волосы.

— Я бы попросила у него прощения. Ведь это из-за меня он покинул свой дом. И еще вот что… Я теперь человек. Но ведь роза тоже никуда не делась… Наверное, нужно время от времени умирать.

— Господи, да что же это! — Актриса коснулась пальцами лба, — я… мне тут душно… мне надо выйти…

— Постой! — Художник всплеснул руками, — куртку надень! Там холодно!

…На выходе Актрису встретил холодный сине-зеленый свет. В нем купались темные кроны деревьев на бульваре; за деревьями виднелись отдаленные здания, но виднелись смутно, нечетко. От этого возникало ощущение, что они не настоящие, что прорисованы на заднике сцены и приглушены стараниями светотехника и дым-машины. На проезжей части темными кляксами застыли редкие авто. И вблизи, у здания театра, на пространстве, ограниченном желтой лентой, то тут, то там, прямо на брусчатке тоже были разбросаны кляксы, только поменьше.

Актриса подошла к одной из них. Человек со смуглым скуластым лицом лежал навзничь, рот его был разинут, а глаза полуприкрыты; синевато поблескивали полоски белков. На нем была замызганная спецовка, из-под черной шапочки выбились темные, с проседью, волосы.

Рот Актрисы тоже раскрылся — в беззвучном крике. Вдруг ее обхватили сзади, отвернули от страшного лица. Она уткнулась в грудь Художника.

— Это муляжи, муляжи, — бормотал он скороговоркой, — куклы, декорации, реквизит. Это всё не имеет значения…

— А что имеет?

Борода Художника колола Актрисе лоб, но она не отстранялась.

— Ты. Я. Мы.

— Иногда мне кажется, что мы уже давно куклы. Манекены. Маски.

Актриса высвободилась из рук Художника, отобрала у него свою куртку. Накинула на плечи. Она уже успокоилась, но старалась не смотреть на распростертую у ног фигуру.

— А помнишь, — Художник поправил очки, — я — какие хочешь, сказки расскажу. И какие хочешь, маски приведу. И пройдут любые тени при огне, странных очерки видений на стене… Верь лишь мне, Ночное Сердце…

— Не верю, Вася. Не-ве-рю.

— Я ведь знал, что он… — Художник ткнул пальцем вверх. Там, как ни в чем ни бывало, нависал злополучный балкон, — что он может обвалиться. Я даже хотел этого. Пойми, я не могу больше так мучиться! Почему ты выбрала этого безумного старика?! Ведь ты меня любила… Я же и пошел только ради тебя. А ты, ты! Неужели ради него? Неужели думаешь, что он тебя любит?

Художник схватил Актрису за плечи, попытался заглянуть в глаза, но она отводила взгляд. Потом посмотрела — тускло, устало.

— Я не могла бросить своего режиссера. И будущего мужа. И к тому же, это действительно была гениальная сцена. Жаль, что она провалилась…

Очки Художника лихорадочно блеснули.

— Давай… давай вновь заберемся туда! И снова его обрушим. Разрушим эту чертову пародию на мир! Да просто спрыгнем вниз!

— Не думаю, что это что-нибудь изменит.

— Тогда…

Художник огляделся. Поднял что-то с земли, тускло блеснувшее в неживом освещении.

— Вот! Еще! Вот так.

Звякнул осколок стекла.

Художник тяжело опустился, уселся, подогнув ноги. Правой рукой он поддерживал на весу левую, повернутую ладонью вверх. В ладонь, сложенную лодочкой, текли крупные темные капли. Капли стекали по запястью, падали на светлую брусчатку.

— Зачем?! Ну зачем же ты…

Актриса присела на корточки рядом с ним, неловко ткнулась лицом в плечо, потом в шею, щеку.

— Понимаешь, любовь — это ведь не всё. Он — да. Любит. Я для него… особенно теперь, когда театр у него отняли… Он болен. Серьезно болен. И ведь рядом кто-то должен быть. А он очень одинок. Пойми… Мне скоро сорок, и у меня нет ни прописки, ни квартиры, ничего… И у тебя нет. А он скоро умрет. Он бы и так умер…

— Так ты… ты… — Художник смотрел на нее, силясь что-то понять, разглядеть, но всё расплывалось в предательском подводном свете, теряло привычные очертания, меркло…

— Лизни ее.

— Что?

Оба повернули головы — у выхода стоял Лесник, его лицо казалось еще более изможденным, чем обычно.

— Кровь, говорю, лизни.

Художник приложил запястье ко рту. Отвел руку. На бороде осталось несколько темных пятнышек. Снова прижал. Отвел.

— Это не кровь!

Он быстро провел по запястью пальцами, размазывая "кровь" по коже.

— Нет ничего.

Актриса отстранилась от него, изогнулась, запрокинула голову вверх — в равнодушную туманную бездну.

— Господи, за что ты так с нами! Кто мы, Господи?!

Художник с трудом поднялся. Растерянно огляделся, вновь посмотрел на Лесника.

— Ты же говорил, что поцарапался…

— Не хотел вас пугать… видеть этих сцен, — Лесник кивнул на Актрису.

— Так может быть, ты и память не терял?

— Не терял. Когда увидел рядом Веронику и тебя, сразу понял, что мой маленький персональный ад останется при мне. Сомневался даже, а не играете ли и вы в беспамятство. Но представление мы все-таки устроили. Не думаю, правда, что зритель остался доволен. Будем еще репетировать.

— А… а она? — Художник кивнул на дверь.

— Она? Она — это совсем другая сказка.

Откуда-то сверху послышался легкий стрекот, звук нарастал, густел.

— Моя бессмертная любовь, ты в сотый раз, ты вновь и вновь… — неожиданно произнес Лесник.

Гул шел теперь сбоку, со стороны бульвара.

— …взломаешь лед, откроешь вены…— отозвалась Актриса.

Вдоль бульвара, по проезжей части, сшибая бутафорские деревья и расталкивая ненастоящие автомобили, катил самолет. Старенький, потрепанный.

— И в сотый раз, и вновь и вновь… подмостки онемевшей сцены не примут клюквенную кровь, — Художник говорил негромко, и его почти не было слышно в нарастающем клекоте и свисте.

Самолет остановился, порвав крылом желтую заградительную ленточку. Мотор взвыл напоследок и заглох. Из кабины выбрались два человека. На голове первого был старинный летчицкий шлем, голова второго была непокрыта. Чутье подсказало Художнику, что при солнечном свете волосы второго отливали бы спелой пшеницей.

Пройдя мимо застывших фигур, оба вошли в театр.

***

В кабине самолета полумрак — вокруг нас ночь. Звезды висят голубоватыми шарами — игрушками на невидимых еловых ветках. Гул мотора почти не слышен, он ощущается телом, а не ухом.

Вдвоем на одном сиденье очень тесно, и я, устраиваясь поудобнее, нечаянно пихаю Принца в бок. Он рассеянно улыбается и наклоняет голову ко мне. Наверное, думает, я хочу о чем-нибудь спросить. А о чем же я хочу спросить? Перед глазами — три лица, запрокинутых вверх. Три маски, притворяющихся лицами. Три лица, притворяющихся масками.

— Что будет с ними? С Лесником, Художником, Актрисой?

— Не знаю. Наверное, и дальше будут играть свою пьесу. Пока им не надоест.

 

— Куда он нас везет? — я киваю на темную спину впереди, — на твою планету?

— А кто тогда будет играть в театре, показывать, как просыпаются цветы? — Принц смотрит на меня, улыбается. В уголках его глаз я замечаю мелкие морщинки. — Я тоже думал, что мы просто вернемся домой. Но... время от времени нужно оживать — как бы трудно это не было. И ведь капризная роза и маленький мальчик никуда не делись. Пускай они и дальше встречают вместе закаты. И спорят, что острее — шипы розы или когти тигра. Нет, нам нужно на другую планету. На планету людей.