Алексей Крицин

Я - самое лучшее в мире приведение

«Я лучшее в мире привидение с мотором!» (А. Линдгрен.)


Ноябрь 68-го выпал на редкость сухим и теплым месяцем. А день 12-го так и вообще порадовал: солнечно, тихо, ни ветерка тебе, даже воробьиное чириканье слышалось — радостное, как весной. Осыпавшаяся листва ярко пестрела под серыми стволами, что только радовало глаз в столь позднюю осень. Да и воздух казался совершенно необыкновенным — свежим, живым, словно небо опустилось еще ниже. Алексей Морихов (теперь Лукаш Езерский) окрестил нынешний День Независимости "весенним". Хотя радиопрогноз 1-го Польского на 13-е и не обещал дождь — настроение особо радостным назвать не мог. Скорее всего завтра погода испортится, что нарушало планы. Данные польских метеорологов можно почти всегда "делить на шестнадцать". "Ведь это ж синоптики, туды их в качель!", — частенько повторял коллегам, а "качель" — обязательно произносил на русском, что их безмерно веселило. В общем, прогулка со Станиславом находилась под угрозой — нога уже ныла, а значит быть дождю, ветру или даже снегу. Ну, да ладно... Подарок внуку — пожарная машина в масштабе — уже стоял дома, время визита оговорено, так что... Осталась мелочевка — книга. Ребенка, считал он, стоило всячески развивать, учить, как-то увлекать, поэтому Морихов завернул в книжный магазин. С него — с поворота — и произошел следующий жизненный виток.

Он стоял перед сталлажем, рассматривая броско оформленную обложку. Оттуда глазел толстый человечек. Толстячок сидел под кирпичной трубой, озорно улыбаясь. За его спиной просматривались лопасти, скругленные, как на вентиляторе, в животе утонула кнопка — похоже для запуска. Смутные догадки вдруг всплыли из прошлого, словно рябь по воде пробежали. Морихов поморщился, растерянно ступив на покалеченную ногу. Боль отдалась где-то в позвоночнике. Подхватив трость, прислоненную к полке, он понес книгу на оплату. "Малыш и Карлсон, который живет на крыше" — было название повести. Станиславу книга наверняка понравится, Морихов даже видел, как внук ее листает-перечитывает. Однако, содержание заинтересовало и его.

Возбужденно дыша, в предвкушении разгадки, Морихов поднялся на площадку, отомкнул дверь и вошел внутрь. Не снимая плаща, и не разуваясь, свалился в кресло, раскрыв книгу. Астрид Линдгрен. Шведка. Надев очки, прочитал первые строки сказки: "В городе Стокгольме, на самой обыкновенной улице, в самом обыкновенном доме живет самая обыкновенная шведская семья".

Да, самая обыкновенная и ничего не подозревающая, мирно спящая той глухой ночью…

…В сорок третьем я находился в Стокгольме. В ноябре, при попытке ликвидации Квислинга, "фюрера" Норвегии, меня подстрелили. С дырявыми ногами операцию продолжать не было возможности. Позже выяснилось, что остальную диверсионную группу ждал провал.

В 1937 я поступил в летно-техническое училище. Окончить его было не суждено — на последнем курсе, добровольцем, ушел на фронт. До сорок третьего управлял "Яками" (все вылеты боевые), два раза шел на "таран", два раза «рождался рубашке». В сентябре того же года наш полковой командир, подполковник Туценко, получил приказ. Секретный и касательно нас. Полагалось же знать только поставленную задачу: объект уничтожения, человек "Х". В течение всего подготовительного этапа личность «Х» не раскрывалась, ясна была лишь его политическая важность. Только перед самым вылетом, уже на последнем инструктаже, объект нам раскрыли. Видкун Квислинг, бывший премьер-министр и министр обороны Норвегии, лидер фашистской партии "Национальное единство", поставщик Освенцима и большая заноза в заднице союзников. В напутствие Туценко сказал, что англичане уже облажались, и мы теперь обязаны утереть нос "янки". Эта фраза мне показалась непонятной. [Только в 1963 Алексей Морихов, в одной из польких газет понял смысл слов Туценко. В1940 Квислинг открыл морской проход немцам для создания баз против Англии. Черчилль был в бешенстве, так как Англия тоже претендовала на создание там плацдармов. Похоже, из-за этого Квислинга и пытались убрать]

Заброска осуществлялась ночью. Я и еще четыре человека на Ли-2 вылетели в Стокгольм, оттуда в Осло.

— Эта фашистская мразь наших баб топтать любит! — перекрикивая гул двигателей, выпалил Семин, младший «лейтеха».

Богданыч, зная петушистый нрав мальца, только хмыкнул:

 

— Любишь ты, твою дивизию, брехать, Колька!

Лейтенант хлопну товарища по широкой коженной спине:

— Дожил ты, Богданыч, до седых усов, а разницы между ложью и откровением не видишь!

— Это от тебя — откровение?! Ну, рассмешил...

 

— Отставить!! — Тут вмешался Ленька Рыжов, командир группы. — Отставить, Семин! — Николай аж сел непроизвольно, захлопав ресницами. — Под трибунал захотел, сучёнок? Это что за разговоры такие, сопляк молодой? Ты что же — за собой всех потянуть хочешь??

Лейтенант Рыжов. За таким в огонь и воду. Правильный, хоть и молодой. Своих не предаст и чужих — не оклевещет. Я улыбнулся: нашему командиру было всего-то двадцать шесть.

— Слушай меня, Семин! — резанул он, зыркнув в сторону кабины (пилоты говорили с базой). — Когда вернемся — если вернемся, — забудь этот разговор как страшный сон! Ясно?

Парень уже явно жалел о сказанном, я даже выступивший пот рассмотрел.

 

— Так точно! — выпалил он, нервно сглотнув. — Я все понял, товарищ командир!

Суть хвастовства Семина, что пахла расстрелом, мне была ясна, так же как и действия Рыжова. А вот заявление о русских женщинах норвежца… Откуда? Я промолчал. Но скорее всего, пацан про это где-то услышал, а сейчас ляпнул, балбес.

Специально для нас конструктор Лавочкин Семен Алексеевич разработал пять легких ранцевых двигателей.

Его идея полета человека, в принципе, была довольно смелой и одновременно простой: на спину одевался по типу рюкзака двигатель, лопасти которого находились под сетчатым кожухом, а спереди, для соблюдения балласта, — небольшой бак с высокоактановым топливом. Сзади расправлялся парашют и, когда двигатель на высоких оборотах начинал работу, шелковая материя под нагоняемым потоком воздуха поднималась над головой, после чего можно было совершать полет, управляя стропами. Конечно, мы гордились тем, что выбор пал на нас, ведь мы были, по сути, пионерами, испытателями, и нам очень как не терпелось взлететь в небо на новом достижении человеческой мысли...

...Спустя три дня от внешней разведки мы получили информацию, что лидер фашистской партии сейчас находился в Осло, поэтому решено было сделать вылет той же ночью.

В ноль тридцать по московскому времени я последним оторвался от крыши высокого здания, и скрылся в темноте вслед за остальными.

Пролетая над мирно спящим кварталом, я вдруг стал терять высоту, а затем услышал доносящиеся с низу звуки автоматных очередей. Догадка, что парашют теперь представляет собой дуршлаг, пришла почти мгновенно. Темный купол постепенно утратил способность удерживать груз, а спустя мгновение от прямого попадания в ранец заглох и мотор. Одновременно с этим мое тело прожгла острая боль (пули все-таки нашли и меня), вслед, за чем я мешком рухнул на крышу, сломав ребра и вывихнув ноги. Некоторое время, накрытый шелком, я лежал, и недоумевал: как в независимой от фашистов Швеции могло произойти такое? Ведь этот клочок земли война обошла стороной! Неужели за нами следили? Неужели произошла утечка информации?..

…А очнулся я уже в теплом от печной трубы чердаке, где на веревках сохло белье, а возле меня находилась женщина лет тридцати пяти. В течение всего года она меня лечила и кормила, и иногда вместо нее приходил мальчик лет десяти, который приносил еду...

 

…В книге имелось одно место, где говорилось о том, как Карлсон — герой повествования — до смерти напугал грабителей. После этого моя уверенность возросла на сто процентов в том, что выходившая меня женщина и есть Астрид Линдгрен. Сейчас ей, наверное, было около шестидесяти. Я дочитал до следующей главы и улыбнулся. Да-а, этот малый — большой весельчак и шутник! В конце имелось послесловие автора и множества обращений к детям. Я узнал, что она написала много детских книг, которые очень нравились не только детям, но и взрослым, узнал дату ее рождения (1907 год, значит, в этом году ей исполнилось 61), что то, о чем она пишет, читают в девятнадцати странах мира, что два раза получала международную премию Ганса Христиана Андерсена, что ей пишут письма даже из Советского Союза. Приводилось еще множество интересных деталей, но не было самого главного: адреса самой Астрид. Я перерыл, перелистал все еще раз, но его так и не нашел. А мне очень хотелось ее снова отблагодарить! Ведь она спасла мою жизнь, дала возможность продолжить род, сохранить генеалогическое древо...

Отложив книгу и откинувшись на спинку кресла, я стал думать. Первое, что пришло на ум — написать в местное издательство с просьбой выслать домашний адрес писательницы. Но имелось одно неудобство: время. Хотелось отправить письмо лично ей. А так, на то, пока оно дойдет до редакции, пока напишут ответ, пока я его получу, — может уйти и месяц. Немного недовольный, я встал, походил в раздумьях, сел опять, закурил. Затушив окурок, пошел снял плащ, разулся, сел в кресло, полистал "Карлсона".

И решил писать в редакцию, так как лучшего ничего не придумал.

Дальше взял книгу и одним махом дочитал ее до конца…

…12 сентября выпало на субботу. Я побрился, накремил туфли, надел выходной костюм, и не спеша, вышел на улицу. В правой руке на тесемках, болталась коробка, завернутая в подарочную бумагу. Там таилась пожарная машина. В левой руке — нес книгу…

…В начале декабря 43-го, после того, как я немного поправился, меня в очередной раз навестил мальчик, принесший в небольшом казанке горячий суп. Когда я отдал ему пустую посудину, сытно перекусив, он принялся что-то объяснять, но из его шведской тарабарщины я не разобрал ни слова. Бедный мальчуган устал, наконец, тарахтеть, и скрылся в чердачном проеме. Минут через пятнадцать он вернулся с матерью, и женщина, сопровождая свою медленную речь жестами, стала, показывать куда-то вниз. Ничего не понимая, я лишь улыбался и махал отрицательно головой. Сдавшись, она подошла, и вместе с сыном, аккуратно подняв, повели меня к выходу. Медленно спустившись с чердачной лестницы, мальчик открыл входную дверь, и, подхватив меня, помогая матери, — ввели в квартиру.

Потом, опять же, с помощью жестов, она что-то говорила, пока до меня не дошло, в чем же дело: на чердаке стало холодно, и чтобы не простудиться, они привели меня в теплую квартиру.

Так я у них прожил до мая 44-го. За это время я стал понимать некоторые слова, и уже мог общаться, правда, с большим трудом…

…В конце февраля, около трех дня, входную дверь стал кто-то открывать. Замок отмыкали долго и неумело, так что, я сообразил, в чем дело. В квартиру пытались залезть воры, орудуя отмычками. Женщина находилась на работе, и, судя по всему, грабители полагали, что дома никого нет. А может, и знали, что мальчик на месте, да просто-напросто, не считали это обстоятельство помехой: способов избавиться от него было масса. Не известно, что могло послужить причиной испуга, но я тоже сдрейфил. Наверное, из-за того, что был еще слаб. Хотя, кто знает? Однако такое мое состояние длилось не долго.

Я отвел мальчугана в комнату и на ломанном-переломанном языке приказал спрятаться, а сам выкинул на кровать из гардероба вещи, нашел простыню, и было, уже залез в обратно шкаф, но спохватился — тихонько вышел на кухню, взял кувшин с вишневым компотом, и обратно залез в гардеробное отделение.

Не знаю, почему я тогда не подал вида, что дома кто-то присутствует из взрослых? Даже не пошумел как-нибудь или еще что… Да и вообще, как мог додумался до такой глупой идеи? Ведь моя задумка могла — и еще как могла — не сработать! Вероятно, я не успел об этом поразмыслить, все как следует взвесить, поэтому сделал то, что первым пришло в голову.

В общем, когда воры вошли, то первым делом направились в нашу комнату. Я стоял, накинув на себя белую простыню, изображая приведение, а под ней держал кувшин. Вот створки стали раскрываться и, не смотря на дрожь в ногах, я выскочил из шкафа, и дико, со стоном, завыл, вскинув одну руку. Второй рукой я опрокинул на себя кувшин (под простыней-то этого не видно) и она моментально, словно кровью, пропиталась соком. Один из воров, что открывал шкаф, заорал и упал у меня под ногами (падающий силуэт я увидел сквозь ткань), а другой, что-то выкрикивая, помчался прочь, к выходу. Я еще раз застонал, делая голос как можно жутче, и вылил остатки на простынь. Первый, наконец, очухался и, чуть ли не плача, выбежал из квартиры.

Когда крики утихли, мальчик вышел из-за шторы — нашел, где спрятаться! — и восхищенно на меня посмотрел, а я снял "одеяние", и тоже на него стал смотреть. Он опять затрещал на своем шведском, срывающимся от восторга и радости голосом, из чего я понял только слово "бледный". Я тоже торжествовал, что все обошлось. Ведь эффект неожиданности был просто потрясающим...

…На пути к дому дочери я остановился возле продуктового магазина, рядом со зданием Дома Культуры, и бросил письмо в почтовый ящик. Тремя кварталами ниже стояла их многоэтажка из белого кирпича, выделяясь на фоне остальных, красных. Весь вечер я провел вместе с внуком и около восьми стал потихоньку собираться…

…Десятого мая 1944 года рано утром, когда мама с сыном продолжали еще спать, я тихонько оделся, чтобы их не будить, взял в ящике стола карандаш с тетрадным листом, и принялся писать записку. Я решил, что будет лучше, если изложу слова благодарности на бумаге, нежели буду стоять, и пытаться сказать их, совершенно не зная языка. Для меня тогда было легче просто уйти, не прощаясь, как сейчас это говорится, "по-английски".

Конечно, я писал на русском языке, и сказал все, что только мог сказать. Я знал, что записку рано или поздно переведут, и меня поймут, поэтому на этот счет беспокойств не было. Сверху положил карандаш, потом снял серебряный крестик на шелковой нити, и положил рядом. Из окна виднелся уже восход солнца, который, как бы подталкивая, говорил, что пора идти.

Утренняя прохлада заставила выкинуть мысли о покинутом доме, и окончательно взбодрившись, мой мозг стал мыслить трезво...

…Попасть к своим можно было только через Финляндию, но чтобы там оказаться, предстояло пройти Упсалу, Евле, Болльнес, Брекке, Веннес, Йерн, Лулео, Буден, то есть всю Швецию вдоль побережья Ботнического залива. Вариант переправки через Балтийское море меня не устраивал, так как почти все оно находилось в зоне ведения боев, особенно в Финском заливе. Так, что впереди лежал путь протяженностью около тысячи километров…

…Спустя четыре дня из почтового ящика я вынул письмо, адресованное Варшавским издательством. Не теряя ни минуты, быстро поднявшись на свою площадку, я вошел в квартиру и распечатал конверт. Несколько строчек обращения и чуть ниже — адрес. Зная место назначения, можно было теперь писать и письмо.

"Уважаемая…" — начал я и задумался. Как же обратиться? Наверное, лучше всего "пани", нежели "миссис" или "Астрид Линдгрен", от чего будет веять чем-то ломанным. Нет, она должна понять сразу, что ей пишет серьезный человек. "…Пани Линдгрен!" — вывел я твердой рукой. "…Совсем недавно мне довелось прочитать написанную Вами повесть "Карлсон, который живет на крыше". Она довольно оригинальна и озорна, она способна взрослого человека вернуть в ту беззаботную пору, когда, возможно, он сам мечтал о похожем друге, как и толстенький человечек с пропеллером. Я купил ее внуку в подарок, но так вышло, что прежде прочитал сам. 12 сентября ему исполнилось десять лет. Его зовут Станислав, у него есть мама, папа и, конечно же, друзья, с которыми он хорошо ладит. Наблюдая за его товарищами, я понял, что дети друг друга уважают и ценят. Кто-нибудь в будущем из них, быть может, станет настоящим другом, таким, на которого можно будет положиться во всем, о чем бы ты его не попросил, которому можно доверить все, даже собственную жизнь. А, когда будет плохо, придти и все рассказать, чтобы на душе стало легче. Настоящий друг все поймет.

Получив это письмо, у Вас может сложиться впечатление как о человеке, любящем детей. Да, я очень люблю детей и особенно своего внука. Как Вы знаете (думаю, что мы все об этом знаем, даже, если не хотим себе в этом признаться), старики больше любят внуков, чем собственных детей. Я думаю, это связано с переоценкой личной жизни. Когда смотришь, как родители — твои дети — воспитывают свое "чадо", разговаривают с ним, чему-то учат, начинаешь невольно себе говорить: "А вот я бы сделал не так, а этак, дал бы внуку не конфету, а яблоко", и подсознательно понимаешь, что в жизни твои дети получили не совсем то, что стремился им дать ты. Когда же возишься с внуком или внучкой, играешься с ними, воспитываешь, как-то направляешь, то не зависимо от того, приняли они твои подсказки, твою манеру привития, или нет, то начинаешь любить их совершенно непонятной любовью.

Но я пишу Вам вовсе не для того, чтобы рассказать о своей семье, хотя когда-нибудь обязательно сделаю это. Ознакомившись с произведением, я понял, кто такой Карлсон. Он — это я. Вас поразит такое заявление, потому что сразу поймете, кто Вам пишет. Да, я тот раненый солдат с пропеллером за спиной, что свалился на крышу вашего дома, человек поневоле ставший персонажем такой прекрасной книги. Признаться, я приятно удивлен, что послужил толчком к созданию "Карлсона". И я частенько думаю, что же стало с парашютом и двигателем?

Я еще раз хочу отблагодарить Вас за то, что сейчас живу, за то, что у меня есть дети и маленький внук. Я прожил 57 лет только благодаря Вам. Я преклоняюсь перед Вами. Спасибо огромное. Однако, это только слова на бумаге. Чувства признательности за оказанное добро, внимание, таятся во мне уже два с лишним десятка лет, поэтому надеюсь на встречу с Вами, чтобы выразить их лично.

С уважением,

пан Яцек Новотко"…

…Наступила летняя пора — июнь, когда я достиг Финской границы.

В октябре 1944 года войсками Карельского фронта, частями и кораблями Северного флота была разгромлена 20-я горная немецкая армия и освобождена Печенга. Преследуя врага, советские войска вступили на территорию Норвегии. Но это произошло только в октябре, а до этого фашиствующая Финляндия по-прежнему оставалась врагом СССР, ровно, как и после капитуляции Германии.

Во время перехода через границу я попал в плен. Меня не расстреляли, видимо, только потому, что посчитали важной "птицей". Или, что скорей всего, знали о моей причастности к операции по уничтожению Квислинга, ведь офицеры среднего начсостава вряд ли их интересовали. Так я заключил, что норвежец жив. Квислинг теперь жаждал расправы с покусившимися на его личность. Он желал нас найти и уничтожить…

…Дальше немцы отправили меня, включая и многих других пленных, эшелоном в Колдиц, в Нижнюю Саксонию. Там был небольшой концентрационный лагерь для военнопленных, находящийся в старинном замке. В нем содержались польские и бельгийские офицеры, поэтому русский лейтенант выглядел там как белая ворона. Условия содержания были щадящими, и, наверное, в связи с этим, оттуда и совершались побеги…

…Однажды ночью меня разбудил один польский майор. Он стал говорить что-то о самолете, тайной комнате, о мастерской. Так как польский язык имел схожесть с русским, я кое-как понял, о чем идет речь. Офицер хотел, чтобы я пилотировал этот самолет, вернее планер, потому что единственным здесь летчиком был я.

В одном из чердаков замка находился тайник — комната длиной около десяти метров. Немцы, по-видимому, о ней не знали и о побеге даже не догадывались. Там была мастерская, где и находился этот самый планер, который должен был стартовать с площадки на крыше, унося с собой двух человек. Его каркас изготовили из половых досок, тканью для крыльев и фюзеляжа служили чехлы матрацев. Аппарат предполагалось запустить с крыши, разогнав на катапульте из деревянных подмостков. Дерево брали от коек. Движущую силу для запуска создавала ванна, залитая бетоном, которую собирались сбросить через отверстия в межэтажных перекрытиях. Она, связанная веревкой с планером, должна была разогнать его до взлетной скорости...

…К тому времени, когда мы решили осуществить побег, война закончилась, и эта необходимость сама собой отпала...

…Опасаясь вездесущего СМЕРШа, той участи военнопленных как "изменников Родины", я тайно пересек границу Польши и там осел…

…Двадцать третьего сентября я получил долгожданный ответ от Астрид Линдгрен. Мое письмо для нее явилось полной неожиданностью, так как она считала меня погибшим где-то на линии фронта…

Послесловие к вышеизложенному.

Много лет спустя после войны пресса опубликовала сенсационное сообщение о том, какая роль принадлежала Астрид Линдгрен в период с 1940 по 1945 год. До этого было известно лишь то, что она значилась скромной конторской служащей. Но шведский историк Клас Рабе вытащил на свет Божий правду о писательнице. Оказалось, что Астрид Линдгрен работала всю войну в цензурном бюро, куда набирали очень образованных девушек. За пять лет через их руки прошло около 50 миллионов отправлений. Астрид приходила на свое рабочее место и приступала к перлюстрации — разогревала специальную паровую машину и расклеивала конверты. Затем она внимательно штудировала письма, отмечала "сомнительные места" и показывала начальству. При необходимости вымарывала целые строчки или абзацы. После победы над фашизмом Астрид Линдгрен порвала отношения со спецслужбой и продолжила свою гражданскую жизнь.

Эта тайна столь свято ей хранилась, что об этом не догадывалась даже современная разведка. Шеф шведской контрразведки Андерс Эрикссон был этим фактом несколько ущемлен, но все же признал, что никогда не догадывался о военной роли Астрид Линдгрен. Теперь же это "досье" находилось в стокгольмском музее северных стран, и посетители могли воочию увидеть подлинные письма, штампы, паровые машины и прочие атрибуты шпионской жизни писательницы.

Да, это исторически подтверждено. Точно так же как и описываемая попытка побега из немецкого замка Колдиц лейтенантом Андреем Мориховым в конце войны.

Что же касается того, кто послужил прототипом к повести и был ли вообще таков — трудно ответить. Это до сих пор остается темным пятном, как и в биографии Астрид Линдгрен, так и в истории литературы.

Известно и то, что во время второй мировой войны предпринималась попытка по ликвидации норвежского лидера фашистской партии Видкуна Квислинга, но кем именно — неизвестно.

Остается только предполагать и строить гипотезы относительно детской повести (слава, Богу, есть, на чем это делать — достаточно фактов), но от зафиксированных историей эпизодов, подтвержденных к тому же документально — деваться некуда.

 

 

…В книге имелось одно место, где говорилось о том, как Карлсон — герой повествования — до смерти напугал грабителей. После этого моя уверенность возросла на сто процентов в том, что выходившая меня женщина и есть Астрид Линдгрен. Сейчас ей, наверное, было около шестидесяти. Я дочитал до следующей главы и улыбнулся. Да-а, этот малый — большой весельчак и шутник! В конце имелось послесловие автора и множества обращений к детям. Я узнал, что она написала много детских книг, которые очень нравились не только детям, но и взрослым, узнал дату ее рождения (1907 год, значит, в этом году ей исполнилось 61), что то, о чем она пишет, читают в девятнадцати странах мира, что два раза получала международную премию Ганса Христиана Андерсена, что ей пишут письма даже из Советского Союза. Приводилось еще множество интересных деталей, но не было самого главного: адреса самой Астрид. Я перерыл, перелистал все еще раз, но его так и не нашел. А мне очень хотелось ее снова отблагодарить! Ведь она спасла мою жизнь, дала возможность продолжить род, сохранить генеалогическое древо...

Отложив книгу и откинувшись на спинку кресла, я стал думать. Первое, что пришло на ум — написать в местное издательство с просьбой выслать домашний адрес писательницы. Но имелось одно неудобство: время. Хотелось отправить письмо лично ей. А так, на то, пока оно дойдет до редакции, пока напишут ответ, пока я его получу, — может уйти и месяц. Немного недовольный, я встал, походил в раздумьях, сел опять, закурил. Затушив окурок, пошел снял плащ, разулся, сел в кресло, полистал "Карлсона".

И решил писать в редакцию, так как лучшего ничего не придумал.

Дальше взял книгу и одним махом дочитал ее до конца…

 

…12 сентября выпало на субботу. Я побрился, накремил туфли, надел выходной костюм, и не спеша, вышел на улицу. В правой руке на тесемках, болталась коробка, завернутая в подарочную бумагу. Там таилась пожарная машина. В левой руке — нес книгу…

 

…В начале декабря 43-го, после того, как я немного поправился, меня в очередной раз навестил мальчик, принесший в небольшом казанке горячий суп. Когда я отдал ему пустую посудину, сытно перекусив, он принялся что-то объяснять, но из его шведской тарабарщины я не разобрал ни слова. Бедный мальчуган устал, наконец, тарахтеть, и скрылся в чердачном проеме. Минут через пятнадцать он вернулся с матерью, и женщина, сопровождая свою медленную речь жестами, стала, показывать куда-то вниз. Ничего не понимая, я лишь улыбался и махал отрицательно головой. Сдавшись, она подошла, и вместе с сыном, аккуратно подняв, повели меня к выходу. Медленно спустившись с чердачной лестницы, мальчик открыл входную дверь, и, подхватив меня, помогая матери, — ввели в квартиру.

Потом, опять же, с помощью жестов, она что-то говорила, пока до меня не дошло, в чем же дело: на чердаке стало холодно, и чтобы не простудиться, они привели меня в теплую квартиру.

Так я у них прожил до мая 44-го. За это время я стал понимать некоторые слова, и уже мог общаться, правда, с большим трудом…

…В конце февраля, около трех дня, входную дверь стал кто-то открывать. Замок отмыкали долго и неумело, так что, я сообразил, в чем дело. В квартиру пытались залезть воры, орудуя отмычками. Женщина находилась на работе, и, судя по всему, грабители полагали, что дома никого нет. А может, и знали, что мальчик на месте, да просто-напросто, не считали это обстоятельство помехой: способов избавиться от него было масса. Не известно, что могло послужить причиной испуга, но я тоже сдрейфил. Наверное, из-за того, что был еще слаб. Хотя, кто знает? Однако такое мое состояние длилось не долго.

Я отвел мальчугана в комнату и на ломанном-переломанном языке приказал спрятаться, а сам выкинул на кровать из гардероба вещи, нашел простыню, и было, уже залез в обратно шкаф, но спохватился — тихонько вышел на кухню, взял кувшин с вишневым компотом, и обратно залез в гардеробное отделение.

Не знаю, почему я тогда не подал вида, что дома кто-то присутствует из взрослых? Даже не пошумел как-нибудь или еще что… Да и вообще, как мог додумался до такой глупой идеи? Ведь моя задумка могла — и еще как могла — не сработать! Вероятно, я не успел об этом поразмыслить, все как следует взвесить, поэтому сделал то, что первым пришло в голову.

В общем, когда воры вошли, то первым делом направились в нашу комнату. Я стоял, накинув на себя белую простыню, изображая приведение, а под ней держал кувшин. Вот створки стали раскрываться и, не смотря на дрожь в ногах, я выскочил из шкафа, и дико, со стоном, завыл, вскинув одну руку. Второй рукой я опрокинул на себя кувшин (под простыней-то этого не видно) и она моментально, словно кровью, пропиталась соком. Один из воров, что открывал шкаф, заорал и упал у меня под ногами (падающий силуэт я увидел сквозь ткань), а другой, что-то выкрикивая, помчался прочь, к выходу. Я еще раз застонал, делая голос как можно жутче, и вылил остатки на простынь. Первый, наконец, очухался и, чуть ли не плача, выбежал из квартиры.

Когда крики утихли, мальчик вышел из-за шторы — нашел, где спрятаться! — и восхищенно на меня посмотрел, а я снял "одеяние", и тоже на него стал смотреть. Он опять затрещал на своем шведском, срывающимся от восторга и радости голосом, из чего я понял только слово "бледный". Я тоже торжествовал, что все обошлось. Ведь эффект неожиданности был просто потрясающим...

 

…На пути к дому дочери я остановился возле продуктового магазина, рядом со зданием Дома Культуры, и бросил письмо в почтовый ящик. Тремя кварталами ниже стояла их многоэтажка из белого кирпича, выделяясь на фоне остальных, красных. Весь вечер я провел вместе с внуком и около восьми стал потихоньку собираться…

 

…Десятого мая 1944 года рано утром, когда мама с сыном продолжали еще спать, я тихонько оделся, чтобы их не будить, взял в ящике стола карандаш с тетрадным листом, и принялся писать записку. Я решил, что будет лучше, если изложу слова благодарности на бумаге, нежели буду стоять, и пытаться сказать их, совершенно не зная языка. Для меня тогда было легче просто уйти, не прощаясь, как сейчас это говорится, "по-английски".

Конечно, я писал на русском языке, и сказал все, что только мог сказать. Я знал, что записку рано или поздно переведут, и меня поймут, поэтому на этот счет беспокойств не было. Сверху положил карандаш, потом снял серебряный крестик на шелковой нити, и положил рядом. Из окна виднелся уже восход солнца, который, как бы подталкивая, говорил, что пора идти.

Утренняя прохлада заставила выкинуть мысли о покинутом доме, и окончательно взбодрившись, мой мозг стал мыслить трезво...

…Попасть к своим можно было только через Финляндию, но чтобы там оказаться, предстояло пройти Упсалу, Евле, Болльнес, Брекке, Веннес, Йерн, Лулео, Буден, то есть всю Швецию вдоль побережья Ботнического залива. Вариант переправки через Балтийское море меня не устраивал, так как почти все оно находилось в зоне ведения боев, особенно в Финском заливе. Так, что впереди лежал путь протяженностью около тысячи километров…

 

…Спустя четыре дня из почтового ящика я вынул письмо, адресованное Варшавским издательством. Не теряя ни минуты, быстро поднявшись на свою площадку, я вошел в квартиру и распечатал конверт. Несколько строчек обращения и чуть ниже — адрес. Зная место назначения, можно было теперь писать и письмо.

"Уважаемая…" — начал я и задумался. Как же обратиться? Наверное, лучше всего "пани", нежели "миссис" или "Астрид Линдгрен", от чего будет веять чем-то ломанным. Нет, она должна понять сразу, что ей пишет серьезный человек. "…Пани Линдгрен!" — вывел я твердой рукой. "…Совсем недавно мне довелось прочитать написанную Вами повесть "Карлсон, который живет на крыше". Она довольно оригинальна и озорна, она способна взрослого человека вернуть в ту беззаботную пору, когда, возможно, он сам мечтал о похожем друге, как и толстенький человечек с пропеллером. Я купил ее внуку в подарок, но так вышло, что прежде прочитал сам. 12 сентября ему исполнилось десять лет. Его зовут Станислав, у него есть мама, папа и, конечно же, друзья, с которыми он хорошо ладит. Наблюдая за его товарищами, я понял, что дети друг друга уважают и ценят. Кто-нибудь в будущем из них, быть может, станет настоящим другом, таким, на которого можно будет положиться во всем, о чем бы ты его не попросил, которому можно доверить все, даже собственную жизнь. А, когда будет плохо, придти и все рассказать, чтобы на душе стало легче. Настоящий друг все поймет.

Получив это письмо, у Вас может сложиться впечатление как о человеке, любящем детей. Да, я очень люблю детей и особенно своего внука. Как Вы знаете (думаю, что мы все об этом знаем, даже, если не хотим себе в этом признаться), старики больше любят внуков, чем собственных детей. Я думаю, это связано с переоценкой личной жизни. Когда смотришь, как родители — твои дети — воспитывают свое "чадо", разговаривают с ним, чему-то учат, начинаешь невольно себе говорить: "А вот я бы сделал не так, а этак, дал бы внуку не конфету, а яблоко", и подсознательно понимаешь, что в жизни твои дети получили не совсем то, что стремился им дать ты. Когда же возишься с внуком или внучкой, играешься с ними, воспитываешь, как-то направляешь, то не зависимо от того, приняли они твои подсказки, твою манеру привития, или нет, то начинаешь любить их совершенно непонятной любовью.

Но я пишу Вам вовсе не для того, чтобы рассказать о своей семье, хотя когда-нибудь обязательно сделаю это. Ознакомившись с произведением, я понял, кто такой Карлсон. Он — это я. Вас поразит такое заявление, потому что сразу поймете, кто Вам пишет. Да, я тот раненый солдат с пропеллером за спиной, что свалился на крышу вашего дома, человек поневоле ставший персонажем такой прекрасной книги. Признаться, я приятно удивлен, что послужил толчком к созданию "Карлсона". И я частенько думаю, что же стало с парашютом и двигателем?

Я еще раз хочу отблагодарить Вас за то, что сейчас живу, за то, что у меня есть дети и маленький внук. Я прожил 57 лет только благодаря Вам. Я преклоняюсь перед Вами. Спасибо огромное. Однако, это только слова на бумаге. Чувства признательности за оказанное добро, внимание, таятся во мне уже два с лишним десятка лет, поэтому надеюсь на встречу с Вами, чтобы выразить их лично.

С уважением,

пан Яцек Новотко"…

 

…Наступила летняя пора — июнь, когда я достиг Финской границы.

В октябре 1944 года войсками Карельского фронта, частями и кораблями Северного флота была разгромлена 20-я горная немецкая армия и освобождена Печенга. Преследуя врага, советские войска вступили на территорию Норвегии. Но это произошло только в октябре, а до этого фашиствующая Финляндия по-прежнему оставалась врагом СССР, ровно, как и после капитуляции Германии.

Во время перехода через границу я попал в плен. Меня не расстреляли, видимо, только потому, что посчитали важной "птицей". Или, что скорей всего, знали о моей причастности к операции по уничтожению Квислинга, ведь офицеры среднего начсостава вряд ли их интересовали. Так я заключил, что норвежец жив. Квислинг теперь жаждал расправы с покусившимися на его личность. Он желал нас найти и уничтожить…

…Дальше немцы отправили меня, включая и многих других пленных, эшелоном в Колдиц, в Нижнюю Саксонию. Там был небольшой концентрационный лагерь для военнопленных, находящийся в старинном замке. В нем содержались польские и бельгийские офицеры, поэтому русский лейтенант выглядел там как белая ворона. Условия содержания были щадящими, и, наверное, в связи с этим, оттуда и совершались побеги…

…Однажды ночью меня разбудил один польский майор. Он стал говорить что-то о самолете, тайной комнате, о мастерской. Так как польский язык имел схожесть с русским, я кое-как понял, о чем идет речь. Офицер хотел, чтобы я пилотировал этот самолет, вернее планер, потому что единственным здесь летчиком был я.

В одном из чердаков замка находился тайник — комната длиной около десяти метров. Немцы, по-видимому, о ней не знали и о побеге даже не догадывались. Там была мастерская, где и находился этот самый планер, который должен был стартовать с площадки на крыше, унося с собой двух человек. Его каркас изготовили из половых досок, тканью для крыльев и фюзеляжа служили чехлы матрацев. Аппарат предполагалось запустить с крыши, разогнав на катапульте из деревянных подмостков. Дерево брали от коек. Движущую силу для запуска создавала ванна, залитая бетоном, которую собирались сбросить через отверстия в межэтажных перекрытиях. Она, связанная веревкой с планером, должна была разогнать его до взлетной скорости...

…К тому времени, когда мы решили осуществить побег, война закончилась, и эта необходимость сама собой отпала...

…Опасаясь вездесущего СМЕРШа, той участи военнопленных как "изменников Родины", я тайно пересек границу Польши и там осел…

 

…Двадцать третьего сентября я получил долгожданный ответ от Астрид Линдгрен. Мое письмо для нее явилось полной неожиданностью, так как она считала меня погибшим где-то на линии фронта…

 

 

Послесловие к вышеизложенному.

 

Много лет спустя после войны пресса опубликовала сенсационное сообщение о том, какая роль принадлежала Астрид Линдгрен в период с 1940 по 1945 год. До этого было известно лишь то, что она значилась скромной конторской служащей. Но шведский историк Клас Рабе вытащил на свет Божий правду о писательнице. Оказалось, что Астрид Линдгрен работала всю войну в цензурном бюро, куда набирали очень образованных девушек. За пять лет через их руки прошло около 50 миллионов отправлений. Астрид приходила на свое рабочее место и приступала к перлюстрации — разогревала специальную паровую машину и расклеивала конверты. Затем она внимательно штудировала письма, отмечала "сомнительные места" и показывала начальству. При необходимости вымарывала целые строчки или абзацы. После победы над фашизмом Астрид Линдгрен порвала отношения со спецслужбой и продолжила свою гражданскую жизнь.

Эта тайна столь свято ей хранилась, что об этом не догадывалась даже современная разведка. Шеф шведской контрразведки Андерс Эрикссон был этим фактом несколько ущемлен, но все же признал, что никогда не догадывался о военной роли Астрид Линдгрен. Теперь же это "досье" находилось в стокгольмском музее северных стран, и посетители могли воочию увидеть подлинные письма, штампы, паровые машины и прочие атрибуты шпионской жизни писательницы.

Да, это исторически подтверждено. Точно так же как и описываемая попытка побега из немецкого замка Колдиц лейтенантом Андреем Мориховым в конце войны.

Что же касается того, кто послужил прототипом к повести и был ли вообще таков — трудно ответить. Это до сих пор остается темным пятном, как и в биографии Астрид Линдгрен, так и в истории литературы.

Известно и то, что во время второй мировой войны предпринималась попытка по ликвидации норвежского лидера фашистской партии Видкуна Квислинга, но кем именно — неизвестно.

Остается только предполагать и строить гипотезы относительно детской повести (слава, Богу, есть, на чем это делать — достаточно фактов), но от зафиксированных историей эпизодов, подтвержденных к тому же документально — деваться некуда.

 

 


Автор(ы): Алексей Крицин
Конкурс: Креатив 14

Понравилось 0