Us and Them
Из дневника Штефана Фарбера
"6 октября
Свершилось! Завтра отбываем на фронт. Прощайте, муштра и бесконечная шагистика, с вами покончено. Нас зовёт долг!
В углу казармы Клаус, сосредоточенно пришивающий пуговицу к мундиру, доверительно сообщает ребятам из четвёртого отделения "по большому секрету":
— Унтер однозначно сказал: на север.
Сдержанное воодушевление охватило всех: уж мы-то точно знаем истинного врага. И именно против него нам повезло выходить на бой! С соседями-бельгийцами, с французами мы как-нибудь разберёмся сами, кто звал на континент англичан?! Проклятые томми, затычка в любой европейской бочке. Каждый хотел бы, чтобы этих чудовищ не было на свете, и даже пруссаки из соседней казармы уверены: без них и войны не случилось бы вовсе. Но им недолго осталось, на каждого найдутся пуля или штык!
23 октября
Наш Рубикон наконец-то перейдён: проклятая река осталась позади.
Сегодня впервые с начала наступления остатки роты разделились. А нас ведь и так осталась едва ли половина. Где-то на размытых непрерывными дождями, перекопанных колёсами и снарядами просторах Бельгии, поблёк и растворился героико-романтический ореол войны, остались только свинцовая усталость и ставшая привычной работа. Но мы — ещё вчера недоучившиеся студенты, сегодня — спасители Отечества — не унываем.
Весельчак Клаус, заметно осунувшийся и выцветший, уходя, толкает меня в плечо:
— Назад идем. Не к добру это, Штеф, помяни моё слово.
Просыпаться раньше подъёма, чтобы вникнуть в происходящее — дураков нет. Каждая минута сна на вес сахара. Не открывая глаз, отвечаю:
— Брось… задержитесь в тылу — встретимся уже в городе, — и засыпаю вновь.
Сон ничто не способно прервать раньше времени. Ничто, кроме команды "Подъём!" Канонада, то удаляясь, то приближаясь, действует не хуже полузабытой отцовской колыбельной. Грохот разрывов в какой-то миг непривычно силён, но опасности нет. Сплю.
...
Они вернулись после обеда, промокшие и донельзя загадочные. Аккомпанемент вкрадчиво шелестящих небольших снарядов, с тихим хлопком разрывающихся неподалёку, идеально соответствует таинственно напряжённой атмосфере. В наспех отрытом блиндаже тесно, но место напротив входа пустует: попади такой в борт траншеи, веер низко летящих осколков оставит клочья от плащ-палатки, занавешивающей проём — и от человека у стены. Неосторожные и неудачливые не дожили до этого дня. Мы всем отделением сидим на наспех сколоченных кроватях и стульях, выжидающе глядя на сосредоточенно доедающих фасоль товарищей. Не терпится услышать подробности, но еда — священна.
Наконец тихоня Венцель, отложив ложку и шумно прихлёбывая чай с остатками рома, прерывает молчание:
— Да…такие вот дела.
— Дела те ещё, — вторит Клаус, задумчиво почёсывая отрастающую бородку. Взгляд его растерян и вызывающ одновременно. — Мы с вами теперь наподобие каких-то древних героев получаемся…
— Как… что… почему?
Вопросы вьются в тесноте блиндажа, сгущая атмосферу.
— "Почему-почему", — насмешливо передразнивает Венцель, глядя на меня в упор. На дне светлых глаз притаилась тревога. — Alea jacta est [лат. жребий брошен — прим. переводчика], понял? И мосты… словом, последнего моста через Изер больше нет, и пути назад нет.
— И правильно! — Адди, как всегда, решителен и бескомпромиссен. — Только вперёд, нас ждёт Диксмёйде!
— Подождите, — потрясённый внезапной мыслью, Венцель отставил недопитый чай. — Как же теперь с провизией? Интендант и так вечно опаздывает; что же будет теперь?!
Молчим, потрясённые возможным масштабом трагедии.
26 октября
Мы — цепные псы. Если и осталось в нас что-то человеческое, так это знаменитая склонность к порядку. Хотя и это кажется мне порой результатом дрессировки. Действия по распорядку. Налёт, бросок вперёд, под выстрелы и разрывы. С каждым разом всё дальше и дальше. Кажется, ещё усилие — и враг дрогнет. Но всякий раз мы откатываемся в окопы, со всей нерастраченной в атаке энергией вгрызаясь в землю. Если не дать ей выхода — быть беде. Единственная связь с миром — наш интендант — рассказывает шёпотом, чтобы не услышали офицеры:
— Слышали? У соседей сплошь драки да дезертирство. Командование подумывает ввести расстрел…
Понимающе переглядываемся: там, от нас и до Северного моря, стоят прусские части. Что с них взять?
Заметно холодает, и над рекой полдня висит землистый туман, смешиваясь с пороховой гарью. К ночи, поднимаясь в небо, он становится дождём. Регулярные земляные работы не помогают: наутро дно окопов залито водой. В блиндажах, по недоразумению вырытых ниже их уровня, натекает по щиколотку. По бурой водной глади плавают неосмотрительно оставленные на земле вещи и появившиеся невесть откуда вездесущие крысы. Бороться с новой напастью невозможно: их становится больше с каждым днём.
Устало чертыхаясь, вычёрпываем жижу, на каждом шагу увязая в раскисшей глине. Грязь всюду. Она въедается в кожу, делая нас неразличимыми. Едва ли отец сейчас узнает своего сына-школяра даже после тщательного мытья. Тот, давний Штефан остался где-то к востоку от Антверпена. Кто я теперь?"
Куда: Делвин, Великобритания
Кому: Анне-Лизе Андерсон
"Дорогая матушка,
Посылаю вам несколько строчек, в которых прежде всего спешу поделиться, что милостью Её Величества Королевы и волей судьбы из меня сделали переписчика при нашем штабе. На это место уже назначили человека, но по пути на фронт обоз был обстрелян немцами, и он скончался от полученных ранений. После сего печального исхода командование решило поискать внутри дивизии, и тут-то на свет выплыло моё образование — то самое, которое, по вашим словам, дорогая матушка, всё время втравляет меня в различные неприятности. Стоило офицерам прознать, что я обладаю некоторым опытом по части писаря, как меня незамедлительно направили в штаб. Работы, конечно, много, но зато есть какая-никакая защита от проклятого ветра и грязи. Да и теплее здесь, по правде. Если призадуматься, то в последние пару месяцев война была столь вялой, что подступающий холод кажется страшнее пуль. Немцы, похоже, в той же ситуации: атаки проводят редко, постреливают лишь издали, и всё больше мимо. Видать, прижало к ноябрю теплолюбивых колбасников.
Пейзажи у нас прежние: леса, поля, траншеи. Застряли мы здесь плотно, ни взад, ни вперёд — лишь вглубь, в грязь окопов. Нынешний солдат передовой линии, думается мне, вместо воды процентов на тридцать состоит из грязи. Вроде и можно помыться, а вроде и нельзя, потому как воду следует расходовать экономно — участились нападения на подвозы, и один Бог ведает, когда они могут прекратиться. Лысый Боберт (Роберт Макэвой, я о нём подробно рассказывал несколько писем назад) предложил собирать и растапливать снег, но наткнулся на непредвиденное препятствие, связанное с отсутствием снега.
На этом пока что прощаюсь, но вряд ли надолго — моё новое назначение наверняка позволит чаще писать вам, дорогая матушка. Надеюсь, вы пребываете в добром здравии. Поцелуйте от меня Лисбет и передайте, что присланные ей рубашки пришлись очень кстати — нам сюда позволили взять только по одной штуке, быстро пришедшей в негодность.
Любящий вас Рори.
PS: Говорят, к северу были какие-то столкновения, но сюда ещё ничего не дошло. Не удивлюсь, если услышите о них раньше нас, ха-ха".
Из дневника Штефана Фарбера
"31 октября
Щурясь от неяркого солнца, выглянувшего впервые за неделю бесконечных дождей, сидим в чистоте и сухости на деревянном настиле стрелковой ступени, привалившись к безупречно ровной стенке траншеи. Клаус, недоверчиво оглядываясь, время от времени трясёт головой. Не повторить это движение стоит большого труда: говорят, помогает. Но я уже понял: тишина — настоящая. Из окружающего мира какой-то великий математик вычел звук сотен разрывов и выстрелов, наполнявших пространство ещё вчера, заставляя напряженно вслушиваться до звона в ушах. Это, впрочем, не мешает писать. Солдаты приютившей нас части косятся недоверчиво и благоговейно, слушая рассказ Венцеля. Круг постепенно расширяется, заставляя его недовольно хмуриться и повышать голос. Слов пока не слышно, но реакция… так могли бы встречать Орфея. Или Данте. Кажется, я их понимаю.
...
Первыми появились крысы. Эти твари несколько дней буквально преследовали нас. Казалось, артиллерийские налёты ничуть не пугают обнаглевших грызунов, пирующих на поле боя. Ежечасно число их увеличивалось: словно из каждого фрагмента разорванной случайным снарядом крысы, подобно гидре, возникало новое существо. Утром 29 октября их было особенно много. Серый поток непривычно молчаливых целеустремлённых тварей стремительно выплеснулся в траншеи и, пополняясь всё новыми особями, перехлестнул через бруствер и покатился в сторону англо-бельгийских позиций. Заворожённые, мы безмолвно смотрим вслед крысам. Только редкие сухие щелчки возвращают замерших к реальности, заставив привычно вжать голову в плечи — и недоумённо переглянуться: вопреки обыкновению, выстрелы безопасны для нас. Солдаты по ту сторону заграждений в панике пытаются остановить нашествие.
Клаус, ёжась от пронизывающего ветра, скороговоркой заводит любимый мотив:
— Не к добру всё это. Помяните моё слово!
Спорить не берётся никто. Сказанная здесь и сейчас, после пережитого и увиденного, фраза воспринимается не извечной присказкой, а мрачным пророчеством. "Помяните… слово", — последней просьбой. Торопливо: успеть бы… Помянем, друг. Будь покоен.
За суетой не сразу замечаешь, что на правом фланге возникает подозрительное шевеление. Траншеи и переходы разбухают, наполняясь серой солдатской массой — это по стопам крыс нас посетили соседи-пруссаки. Бешено вращая глазами и размахивая руками, они что-то экспрессивно рассказывают оказавшимся поблизости. До моей ячейки ветер доносит отдельные слова:
— … море … туман.
И туман не заставил себя ждать. Широким полукольцом, охватывая наши позиции со стороны моря и реки, он неотвратимо двинулся на нас. Передовые части его, умело используя малейшие складки местности, занимали стратегически выгодные позиции для решительного наступления.
— Вода! Вода поднимается!
Крик возвращает в реальность, мгновенно мобилизуя обострённое обстоятельствами чувство опасности. Мозг, взбудораженный обилием необычной и странной информации, снова работает как часы. И через считанные мгновения:
— Томми открыли шлюзы! Траншеи зальёт доверху, — бьётся в ушах собственный голос.
— В атаку! — вторит ему приказ.
Повторять дважды не приходится: ярость, злость на проклятых англичан, ведущих войну столь подлыми методами, умноженные на страх быть погребёнными заживо в этой мутной глиняной жиже, не хуже пружины бросают нас вперёд. С нечленораздельным, но слаженным возгласом, взмахом множества рук воздвигая перед собой причудливые, но столь недолговечные кустарники взрывов ручных гранат, в сторону Диксмёйде катится серая волна. На взгляд наблюдателей, зависших над полем в гондолах аэростатов, мы, должно быть, напоминаем полчище гигантских окопных крыс.
Город — то, что оставили от него артиллерия и авиация — взяли сходу, не останавливаясь на первой траншее. Краткая передышка. Самые нетерпеливые предлагают, подобно воинствам древности, на спинах бегущего неприятеля ворваться в следующую линию обороны. Согласны не все; в соседней комнате кто-то нетерпеливо возражает:
— Зажатые между морем и бельгийцами, отрезанные от своих? Ну и долго мы продержимся?!
Не прислушиваясь к спору, неотрывно смотрю на поблёскивающие сквозь густой туман водяные зеркала. Вот оно — море. Отец, неоднократно пересекавший его по делам, мечтал, что однажды возьмёт меня с собой, снова окажется на пристани, и белые барашки волн, словно ручные, устремятся к нашим ногам… и я мечтал вместе с ним. И вот теперь я вижу и слышу море. Сочась тяжёлым туманом, гоня перед собой отвратительный запах гниющих водорослей и смытых окопных нечистот, оно неумолимо толкает нас в спины. Быстрее и быстрее — туда, на марши за Диксмёйде, под пули и штыки. Мрачный жнец не окончил жатву, спешите видеть! Прости, отец, твой недостойный сын вырос, ему больше не по нраву море. Воздух и свет — враги и предатели, норовящие поскорее выдать смерти, за каким выступом почвы прячется живое ещё существо. Земля — единственная отрада и защита на все времена. Даже здесь, на бескрайней прибрежной равнине — сколько на её лике восхитительных складок, способных укрыть тебя от пристального взгляда бледного всадника! Когда мы, застряв между жизнью и смертью, как между линиями траншей, прижимались к земле теснее, чем к матери после ночных кошмаров — сколько раз она дарила нам надежду, впитывая страх и даруя силы для следующей перебежки. "Тук-тук, тук", — заполошно сбиваясь с такта, стучит сердце возле самого горла, отдавая свою слабую вибрацию почве. "Дуум! Дум-думм!" — отвечает в унисон отголоском разрывов могучий пульс планеты.
Несколько часов мы кружим около развалин во всё пребывающей сырости вместе с бельгийцами, или кто там они. От траншеи до траншеи, пока хватает сил. Пока раскручивается пружина. Вперёд — назад — вперёд. Приказ об отступлении настигает роту на очередном "туре вальса" одновременно с туманом. Вода с кислым привкусом пороховой гари вытесняет воздух. В ней тонут очертания, звуки и краски, оставляя бледные тени. Даже чутьё, безошибочно определяющее расстояние до шелестящей в воздухе смерти, бесполезно: сейчас всё иначе. Мы утратили остатки чувств. "Мы"? Никакого "мы" больше нет. Укутанные плотным саваном тумана, на нейтральной полосе механически танцуют одинокие мёртвые тени. От островка к островку, по колено в воде — "раз-два-три". Временами взгляд выхватывает такую же неприкаянную фигуру — свой? чужой? — не важно. Умение, навыки — всё ни к чему. Сквозь туман с леденящим души треском прорастают кустарники разрывов, разлетаясь орлами и решками осколков. "Чёт — нечет", "жизнь — смерть". Естественный отбор, в котором уцелеет удачливый.
— Вторая рота! … рассчитайсь! — надрывается кто-то невидимый, и такие же бесплотные голоса вторят ему из тумана.
— Восьмой!
Тени, тени мечутся по перепаханной равнине между затопленными щелями траншей, вскипающими от близких разрывов и ударов осколков. Артиллеристы обеих сторон словно сговорились разогнать проклятый туман на этом пятачке. Бегу наудачу, оскальзывая и проваливаясь в воронки и окопы. Вокруг словно ворочаются неповоротливые гиганты, игриво выбрасывая в воздух водяные фонтаны, начинённые смертью.
— Пятый…
Лёгкий ветер, несущий гарь догорающего Диксмёйде, толкает нас в спины. Смесь запахов, внезапно обрушивающаяся на жалкое подобие колонны, невыносима. Понуро бредём, увязая по колено в грязи. Чтобы сделать шаг, высоко поднимаем ноги, подобно невиданным серым цаплям. С каждым шагом боевой азарт стихает, стекает потоками грязной морской воды, оставляя пустоту и усталость. Канонада стихла, бельгийцы нас не преследуют.
— Мост… его нет, — без выражения выдыхает кто-то рядом со мной. — Я же говорил…
Клаус, заглядывая в мои записи, одобрительно кивает:
— Нужное дело, Штеф. Отчизна должна знать героев! Да и детям потом расскажешь, какими же молодцами мы были!
Завтра! Уже завтра между нами и смертью будет не полтора километра болота — о нет, значительно больше. Нас отправляют в тыл.
10 ноября
Всему приходит конец. Безделью, муштре и брюквенному рациону — тоже, сколь бы незыблемыми они не казались. Судя по усиленному питанию, пополнению и новому снаряжению, полученному нашим интендантом глубокой ночью, нас всё-таки отправляют на передовую. Венцель днями пропадает при штабе полка, где обнаружился его старинный знакомец. Каждый вечер приносит новые слухи, заставляющие нас склоняться над невесть где добытой ученической картой. Чаще других звучит одно название: Иперн [немецкая транскрипция, в русскоязычных текстах "Ипр" — прим. переводчика]. Молодёжь рвётся в бой: им не важно, куда и против кого. Мы, старики, только переглядываемся понимающе.
Слова не нужны: поминки по ним мы справили у стен Диксмёйде. Достаточно мельком увидеть глаза прибывающих оттуда. Не ведая подробностей, мы так или иначе знаем, что ждёт нас на передовой.
Венцель становится всё мрачнее. Уж не заболел ли?
13 ноября
Сборы закончены, завтра выступаем. Бедняга Венцель! Когда его поймают, трибунала не избежать".
Куда: Делвин, Великобритания
Кому: Анне-Лизе Андерсон
"Здравствуйте, матушка.
Вы, скорее всего, уже наслышаны про события под Ипром, так что я не буду подробно их касаться — у меня до сих холодеет в желудке и замирает в сердце при одном лишь воспоминании. Кто-то скажет, что сейчас уже всё кончилось, но вы ему не верьте, так как последние несколько недель мы прочно завязли в кошмаре. Если сейчас выспросить кого-нибудь из наших про чувство патриотизма, то нет, мэм, в местных краях таких зверей не водится. Никого не волнует, что в руках немцев Франция или там Бельгия, все хотят побыстрее разобраться с войной и возвратиться к родному дому. Мысли эти согревают нас и примиряют с надоевшой рутиной, именуемой солдатским долгом. Многие уже сейчас надеются на то, что бунты дома вынудят правительство свернуть это томительное ожидание смерти. Так что Боже храни вас с Лисбет, потому что без вашей любви и веры я бы давно затерялся в этой долине смертных теней...
Вот примерно такая у нас картина. Впрочем, не обходится в этой серой череде и без ярких событий. Например, побывал здесь недавно журналист (якобы военный) из какой-то девонширской газеты, привёз с собой целый ящик всяких пайков, чтобы, значит, обменять на ценные сведения для своей статьи. Думаю, вряд ли раскрою какую-нибудь военную тайну, если поделюсь, что дурак он оказался изрядный. Фергус как жратву увидел, так прямой наводкой туда и пошёл — голодный ирландец, что с него взять... Журналист и пикнуть не успел, как Фергус взял его в оборот: угостил сначала нашим фирменным чаем пополам с грязью, затем подсунул кровяную тушёнку [прим. пер.: в оригинале medium rare canned meat — отсылка к стейку с кровью. Подразумевается тушёнка в кругу раненых людей]. Журналист, до этого весь такой аккуратный, слегка сбледнул с лица, что твой замковый призрак. И вот тут-то Фергус воспользовался случаем и стал забивать бедняге баки насчёт кровавых зверств со стороны фрицев — лишь бы разжиться заветными пайками... Не спорю, мы всякого повидали от колбасников, но не было в их поступках ничего такого, что выходило бы за рамки, и уж точно ничего, что в душераздирающих подробностях рассказывал журналисту этот полоумный ирландец... Но лично мне его [журналиста] оказалось ничуть не жаль, потому что буквально перед этим самым он успел поспрашивать у нас какие-то совсем уже глупости про то, считаем ли мы себя удачливыми. Дурак он, честное слово. У неудачливых раны не закрываются, и неудачливые лежат сейчас в буреломе между нашими и немецкими окопами — вот уже больше месяца как лежат, потому что похоронить их ни у одной из сторон нет никакой возможности... Ну кто же в здравом уме про такое спрашивает? Дурак, да... Хотя тут как посмотреть — может, и не дурак он был вовсе, а просто журналист, так как средь них зачастую разницы и не видишь.
В общем, если будете читать про ужасы войны и зверства фрицев, матушка, не верьте всему сразу — там наверняка многое неправда, а многое и приукрашено. Правду мы обычно молчим. Затишье утомляет безмерно, матушка, но уж лучше оно, чем второй Ипр.
Надеюсь, вам с Лисбет хватает всего необходимого. Передавайте сестрёнке привет и горячо поблагодарите её за письмо (как это всё-таки по-женски: сначала она жалела, что брат не служил, а теперь жалеет, что служит. ТОЛЬКО ЕЙ НЕ ПОКАЗЫВАЙТЕ).
С любовью, Рори".
Из дневника Штефана Фарбера
"22 ноября, окрестности Иперна
Жизнь постепенно входит в нормальное русло. Даже дождь, кажется, идёт на убыль, так что редко где встретишь лужи по щиколотку. В свободное от караулов время мы почти не заняты на сапёрных работах. Если, конечно, какому-нибудь "чемодану" не повезло угодить прямиком в блиндаж. Борта траншей, укреплённые где досками, а где и переплетёнными стволами молодых деревьев, почти не осыпаются от близких разрывов. То здесь, то там дерево покрыто затейливой резьбой: каждый старается чем-то занять руки, ибо безделье невыносимо. В долгие часы между ежеутренним артналётом и обедом кто-то в сотый раз перечитывает письма из дома или пишет ответ, кто-то играет в карты… Говорить не о чем, поскольку ничего не происходит. Время словно застыло в этом странном месте, напуганное недавней бойней. Которую мы, к счастью, не застали. Если бы не тяжёлый запах гниения от непогребённых тел и не изуродованная воронками земля, ничто не напоминало бы об ужасе Иперна.
— Что за дела? — всезнайка Фердинанд, как всегда, не находит себе места. Прибывший с последним пополнением, он младше нас на каких-то полгода… и сотни смертей, миновавших каждого. — Зачем мы здесь? Торчим на этом месте целую неделю! За это время могли бы до Парижа дойти. Они там, в штабах, совсем рехнулись? Сидя на месте Отечество не спасёшь!
— Тебя бы в штаб, — мечтательно прикрыв глаза, Клаус прячет усмешку в пышные усы. — Уж ты бы, пожалуй, научил этих генералов воевать.
— А что? — поправляя пенсне, горячится Фердинанд. — И научил бы!
И тянется к ранцу. Если он сейчас достанет свою карту…
— В Париж, значит, захотели, — покачивая головой, Курт снисходительно посматривает на молодых. — Вперёд! Кто вас держит?
Надев каску на примкнутый штык, он неспешно поднимает её над бруствером. И минуты не прошло, как каска отзывается стальным звоном под аккомпанемент цокающих вокруг пуль.
— Хорошая работа, томми! — выкрикивает кто-то из наших на скверном английском. Ветер доносит дружный смех со стороны англичан.
Странный облик приняла война. Противник наш, кажется, окончательно приучился к порядку: и по их, и по нашему артналётам можно сверять часы. Ни мы, ни томми не торопимся, кажется, открывать огонь по мелькающим иногда над краем траншей головам — но с удовольствием участвуем в негласном соревновании, стреляя по крысам и демонстративно выставленным каскам. Кто быстрее, кто точнее… Мы и сами изменились, уж не помню который раз за эту войну. Будучи на фронте, по-прежнему стремимся на передовую. Нас подгоняет не патриотизм, но прагматизм: в отличие от брюквенных котлет с салатом из брюквы, здесь неплохо кормят. И не заставляют маршировать по шесть часов в день."
Куда: Делвин, Великобритания
Кому: Анне-Лизе Андерсон
"Дорогие матушка и Лисбет,
Сердечно поздравляю вас с наступающим Рождеством. Будьте благословенны. Надеюсь, что скоро эта война закончится, и я вновь увижу ваши милые лица.
Рори".
Из дневника Штефана Фарбера
"23 декабря
Полковой священник, объезжающий позиции с почтовым экипажем, рассказал нам всё. "Союзники" просто рехнулись, иначе не скажешь! Ответить отказом на призыв Папы Бенедикта XV в канун Рождества — надо же было додуматься?!
Почта полна рождественскими подарками и пряниками с корицей. Мы всегда покупали такие в соседней лавке, а то и пекли… Я стал тихо ненавидеть почту. К чему, зачем это глупое изобретение человечества, если нет возможности послать отцу весточку?! Хотя бы в Рождество! Надеюсь, даже на вражеской территории ты сейчас в безопасности: фронт далеко, а французы… они всё-таки тоже люди.
Фердинанд, бережно вскрыв объемистый пакет, извлекает на свет охапку еловых веток. По блиндажу разносится дивный запах — запах детского праздника. Смотрю на это чудо… хорошо, что все смотрят туда же. Тайком смахиваю слезу: вот ещё, не хватает сентиментальных рыданий.
— Надо их нарядить — и на бруствер. Устроим праздник! — предлагаю своим, чтобы прервать молчание.
Кажется, идея пришлась по вкусу всем. Клаус от избытка чувств весомо хлопает меня по спине:
— Молодчина, Штеф! Устроим настоящее Рождество, да и томми порадуем.
— И свечки, свечки чтоб непременно, — мечтательно добавляет кто-то.
Веток мало, а в округе, как назло, нет ни единой ёлки. Два часа тратим на продумывание плана по безопасной добыче сосновых ветвей — уж этого добра в ближайшем лесу хватает.
24 декабря, вечер.
Самоволка прошла успешно. К утру украшенные присланными из дома гирляндами, сделанными наспех из гильз и медных снарядных ободков украшениями ветки готовы.
Увидев поднятые над траншеей символы грядущего Рождества, томми разражаются радостными приветственными криками. От избытка чувств, кажется, кто-то даже палит в воздух. Насколько хватает слуха, так происходит везде: не только нам пришла в голову светлая мысль. Получаса хватает, чтобы бережно разместить импровизированные рождественские деревья на бруствере. Самые смелые из нас под подбадривающие выкрики товарищей и аплодисменты англичан вылезают из окопа наружу, чтобы понадёжнее закрепить ветки. Спрыгивая обратно в траншею, едва не сталкиваюсь с ротным. Встревоженный необычайным оживлением, он спешит разобраться в причинах:
— Что тут…?
— Готовимся к Рождеству, герр лейтенант! — вытянувшись в струнку, как учили, отдаю честь.
Он быстро соображает, наш командир! Увидев, что к чему, улыбается, одобрительно хмыкает и, ответив на приветствие, скрывается в блиндаже.
Дождь, как по заказу, прекратился ещё к обеду, и к ночи подморозило. Снега нет, но сквозь щель между косяком и плащ-палаткой я различаю низкие тучи, висящие над долиной. Значит, вместо звезды нам предстоит видеть зажигающиеся в небе ракеты. По обе стороны фронта еле слышно звонят далёкие колокола, и свободные от дежурств солдаты и офицеры во второй линии начинают праздничную службу. Слова знакомых с детства псалмов долетают до нашего окопа и несутся дальше, постепенно затихая. Мне иногда кажется, что я слышу эхо с той, другой стороны фронта, и каждое "амен" сливается в единую мольбу. Через час Рождество, пора на наблюдательный пост.
Счастливого Рождества, Штефан!"
Куда: Делвин, Великобритания
Кому: Анне-Лизе Андерсон
"Дорогая матушка,
Словами трудно передать, насколько это было странное и невероятное Рождество. Я возвращаюсь к нему в мыслях и не могу поверить, что всё действительно так и произошло, что не привиделось мне под влиянием призраков прошлого Рождества в моём желании окунуться в праздничную атмосферу родных краёв...
Сочельник — один из тех дней, которые обязательно проводить в кругу семьи — по большей части выдался вполне обычным. Боберт и Альфред пытались состряпать какой-никакой праздничный ужин, чему, откровенно говоря, несколько мешало наличие в нашем рационе всего двух блюд, остальные же (и я в их числе) несли дежурство в траншеях и дежурно наблюдали за предполагаемым врагом. И вот уже ближе к вечеру глазастый Альфред заметил шевеление. К нашему изумлению немцы со своей стороны поднимали плакат с надписью "Счастливого Рождества". Сразу же развеселившийся Фергус принялся рисовать свой, а Альфред (похоже, не только глазастый, но и ушастый) обратил наше внимание на ещё одну необычность — в шестидесяти ярдах от нас звучал одинокий немецкий баритон, звучно выводивший какую-то песню. Тут, матушка, настал мой черёд блеснуть языковыми познаниями, потому что исполнитель пел ничто иное как "Stille Nacht, heilige Nacht" — немецкий оригинал "Тихой ночи". Постепенно к нему присоединялось всё больше голосов, и все мы, словно завороженные, слушали этот невероятный для поля битвы напев. На словах "счастья ждут все сердца" я заметил, что невольно вытираю рукавом слёзы — настолько волшебно раздавались в воздухе эти звуки, настолько разительный контраст составляли они с канонадами и перестрелками. Я слушал немцев и вспоминал вас, дорогая матушка, вспоминал нежно любимую мной Лисбет. Когда хор смолк, раздался предостерегающий окрик дозорного — со стороны немецких окопов к нам направлялась одинокая фигура в форме. Подойдя поближе, немец вытянул руки ладонями вперёд, показывая, что безоружен и на ломаном английском объяснил, что предлагает на эту ночь и на Рождество устроить перемирие. Кто-то из наших спросил о причине такого предложения, на что немец искренне удивился и сказал просто и ясно: "Так Рождество же". Слова его вызвали у нас живейшее обсуждение. С одной стороны, существовал шанс хитрой немецкой ловушки, с другой, почти всем было понятно нежелание воевать в святую ночь. Передышка давала нам (и, разумеется, немцам) возможность не только впервые за последние месяцы почувствовать себя людьми, но и достойно похоронить убитых, которых на этих шестидесяти ярдах было гораздо больше, чем хотелось бы. И вы не поверите, матушка, но уже через полчаса мы стояли на нейтральной полосе друг перед другом и неуверенно пытались придумать, что же делать дальше. Потом кто-то достал сигареты, кто-то вынул фотографии, сама собой вдруг нашлась бутылка дешёвого рома, и для обеих сторон вдруг наступил святой праздник...
Я никогда не забуду этот день. Происходящее было нереальным, невозможным и одновременно живым, осязаемым и настоящим. Вот британец подставил бороду (а вместе с тем и горло) под бритву немецкого солдата. Вот офицеры распивают бутылку шампанского из запасов, захваченных немцами в одном из замков. Человек двадцать гоняют по полному урытвин полю футбольный мяч...
Я никогда не забуду этот день.
С наступившим Рождеством, матушка. Помолитесь за нас: за мёртвых и за живых. За англичан и немцев. За французов и русских, австрийцев и итальянцев. За всех, кто смог остаться человеком. За тех, кому ещё только предстоит жить, и за тех, кому назначено умереть. Помолитесь за меня, матушка.
Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной.
Покойтесь с миром, друзья-британцы. Покойтесь с миром, бравые немцы. Мы все одинаковые по обе стороны ружья.
Ныне, и присно, и во веки веков.
Рори".
Из дневника Штефана Фарбера
"25 декабря, утро
Здравствуй, отец!
Так много хочется рассказать тебе — и так мало на это времени! Решение пришло внезапно, и я всё ещё ни в чём не уверен. И всё-таки шанс — лучше, чем ничего. Думать некогда, надо… (далее неразборчиво) Прости, прости меня, отец, что пишу наспех и сумбурно; вовсе не так, как ты когда-то учил меня. Времени нет, чудо не может длиться вечно. Да, отец, я снова начал верить в чудеса — совсем как в детстве. Это Дух Рождества, я уверен! Ничем иным невозможно объяснить случившееся этой ночью и продолжающееся сейчас.
Пение рождественских гимнов продолжавшееся далеко за полночь уже в нашей траншее, нашло неожиданно горячий отклик и поддержку со стороны англичан. Обмен поздравлениями на разных языках, незлобные шутки — и песни. Всё это продолжалось бы долго и закончилось к утру, если бы не общие мотивы некоторыхиз них. Услышав знакомые мелодии некоторые из нас оставив оружие вышли на нейтральную полосу и подхватили напевы. Естествено со своими словами. К чести англичан, ни единого выстрела в нашу сторонуне прозвучало; наоборот, в скором времени их солдаты и офицеры присоединились к нам. Пение, обмен сувенирами и подрками завершились совсем недавно. Все ненадолго разошлись по своим позициям, сговорившись через час устроить футбольный матч на нейтральной полосе для всех желающих. Всем надоело бессмысленное сидение в окопах напротив друг друга; есть шанс "сразиться" лицом к лицу. Оказывается англичане — отличные парни! Настолько, что я, пожалуй, попробую попросить кого-нибудь из них отправить тебе, отец, эту весточку. Рассказывать о нашем житье некогда — наверное, дневник сделает это не хуже. Надеюсь… (неразборчиво)
Времени не осталось совсем. Клаус машет с бруствера: наши новые друзья уже собираются на поле. Если я хочу успеть, пора.
Счастливого Рождества и нового года, отец! Надеюсь, треклятая война скоро завершится, ты вернёшься в Отчизну и мы вдоволь наговоримся. Или мы придём к тебе.
Любящий тебя,
Штефан".
Рори Андерсон в очередной раз вернулся к наспех скреплённым листкам, испещрённым неровным почерком. Он в достаточной степени владел немецким, чтобы понять, о чём пишет этот молодой человек с несуразным именем "Штефан", так убедительно просивший англичанина отправить письмо отцу во Францию. Рори колебался. Солдатский долг вынуждал его отдать письмо в другие инстанции, а то и вовсе сжечь, но всё нутро противилось этому решению. Немец заканчивал письмо буквально на глазах у переписчика, глотая буквы и чуть ли не целые слова. Он едва-едва вспомнил про адрес. В минуту спокойствия и перемирия он доверил англичанину — прошлому и будущему врагу — самое дорогое, что у него было — надежду для отца. Надежду, что отец получит это послание и какое-то время будет точно знать, что его сын жив. Рори подумал, что слишком много отдал солдату в себе, чтобы в данный момент не дать волю чисто человеческому поступку, и принял единственно верное решение: поставив цензорскую печать, он аккуратно сложил письмо в конверт, заклеил и отправил в стопку других писем.
На него неумолимо наступал 1915-й год.