Мой милый знакомый
В госпитале Пяти Лилий уже давно забыли, на чьей стороне воюют. Да и не воевали они вовсе — подбирали раненых, лечили и отправляли восвояси, снова на поле боя, снова рубить и кромсать, стрелять и бежать. Двухэтажное здание госпиталя было построено еще во времена Первой Войны Лилий, потом к нему достроили крыло, потом еще один этаж, но, пока строили, первый этаж совсем прохудился, и его стали использовать как перевалочный пункт и склад. Раненые сами приходили сюда, или их находили братья — госпиталь принимал всех и с молчаливого согласия обеих сторон был местом, над которым денно и нощно развевался белый флаг.
Когда раны затягивались и кости срастались, солдаты покидали выбеленные временем и ветрами стены и расходились каждый в свою сторону — эмеры на запад, за разрытую траншеями долину реки, а карийцы к себе на восток, в горы. В заветный предсумеречный час, когда уже закончилась дневная атака и еще не началась ночная, дежурные сестры молча вели излеченных длинными коридорами, каждого к своему выходу — карийцев к главному, эмеров к запасному, там распахивали двери, впуская сухую прохладу, отчего бледные щеки солдатов, неделями не видевших солнечного света, по-детски розовели, и с кроткими напутственными словами выпускали их обратно на большую войну.
В тот вечер все знали, что привычный порядок будет нарушен. Вот уже вторые сутки в укромном месте под горой, где располагался госпиталь, бушевала песчаная буря, и не было от нее ни спасения, ни укрытия снаружи — только внутри, только под защитой толстых, надежных стен, которые выдерживали такие бури вот уже двадцать пять лет. Главный врач велел никого не выпускать — ни солдат-ветеранов, тоже видевших не один десяток песчаных бурь, ни горячих юнцов, бьющих себя в грудь тощими кулаками и клянущихся жизнью, что даже ураган со смерчем не помешают им пробраться к своим.
— Если выжили под обстрелом и на операционном столе, — сказал главный врач устало, — не бросайте вызов стихии. Ветер превращает в пыль даже самые крепкие камни.
Только полевым братьям разрешалось покидать стены госпиталя в любую погоду. Многие пропадали, иной раз на месяц, иной раз навсегда, но чаще все же возвращались. Вернулись и в этот раз, и по приглушенному шепоту сестер в коридоре сразу стало понятно, что улов необычный.
Ближе всех к приемному залу была так называемая «белая палата» — общая комната, где размещались солдаты, уже выписанные из госпиталя, но не имеющие возможности его покинуть, как, например, в такую бурю, и сейчас здесь находились два эмера и один кариец. Было это небольшое помещение на восемь коек, и было здесь всегда сумрачно и тихо. О чем говорить тем, кто через пару часов вернется в бой и будет нацеливать пулемет на своего недавнего соседа? Во избежание вооруженных столкновений палату постоянно стерегли два охранника снаружи и один внутри. Тот, который внутри, сам был бывшим солдатом — не человек, а скала, сожженная солнцем и изрезанная морщинами. Его и звали так — Скала, потому что настоящего имени его никто не знал, а сообщить он не спешил. В результате контузии он потерял возможность говорить, и все свои действия сопровождал глухим мычанием и скупыми жестами. Страшный был человек, печально страшный. Не боялся его только главный врач, потому что благодаря ему этот солдат вообще жил.
Когда прибывшие братья по коридору прошли в приемный зал, и один из эмеров приподнялся на локте и вытянул шею, чтобы разглядеть что-нибудь через приоткрытую дверь, Скала угрюмо рыкнул и подвинулся, заслоняя вид.
— Не очень-то и хотелось, — вяло сказал солдат и плюхнулся обратно на койку.
— Кого там вообще в такую бурю смогли найти? — нервно спросил второй эмер, совсем юный. Был он раньше радистом, но снарядом ему оторвало руку, и кем он будет теперь, никто не мог сказать. Он надеялся, что его отправят в штаб, солдаты постарше говорили, что его отправят на военные фермы выращивать свиней. Не со зла говорили, с опыта. Не нужны однорукие на фронте, пусть тебе и девятнадцать, и радист из тебя отличный.
— Братья находят, — сказал кариец, не поворачивая головы от окна, за которым вихрилась серо-желтая мгла. — Буря не мешает. Завтра тоже находят, и послезавтра.
Как и все здесь, он говорил на староземном языке, с самого начала войны принятым в качестве общего, поэтому остальные его понимали, но в карийском языке не было будущего времени, и его речь звучала порой странно.
— Кого бы ни нашли, наверняка полумертвый, — вяло сказал первый эмер, снова приподнимаясь на локте. — В такую бурю не выжить…
— Подожди, голос слышу, — перебил его кариец. — Не мужской голос. Женщина.
Юнец с завистью посмотрел на него. Карийцы славились своим отличным слухом. Будь у него такой слух, может, остался бы с рукой.
За стеной что-то тявкнуло.
— Собака! — выдохнул он. — Я слышу настоящую собаку!
— А соловья не слышишь? — язвительно спросил первый эмер, но тоже начал прислушиваться.
Что-то живое, теплое скулило за стеной, потявкивая и повизгивая, и от этих непривычных, почти забытых звуков мирной жизни откуда-то из далекого детства лицо юнца просветлело, и он заулыбался, баюкая свою культю.
— Собаку нашли! — сказал он восторженно, обращаясь непонятно к кому.
Голоса вдруг стали громче, собака тявкнула где-то совсем рядом, дверь распахнулась, и на пороге появились три фигуры — главная сестра, главный врач и старая женщина, укутанная в цветастую шаль. Все обитатели «белой палаты» смотрели на них раскрыв рты. Не от того, что это была первая женщина не медицинской профессии, которую они видели за пару месяцев, и не от того, что на руках она и правда держала лопоухую собачонку, а от того, что была она из местных. Местного населения здесь не видели уже несколько лет, с тех пор, как эмерский грузовик вывез последнюю партию аборигенов от греха подальше, куда-то к границе, в безопасные леса. Карийские разведчики, конечно, утверждали, что пару раз видели темнокожих и золотоглазых людей где-то далеко в горах, но им не верили даже сами карийцы. Не выживают под таким огнем, говорили они, и эмеры в кои-то веки с ними соглашались. И те, и другие воевали за свободу местных, и ни те, ни другие не хотели сталкиваться с ними слишком близко.
Однако вот она стояла перед ними — прямая, как палка, старуха, поблескивающая желтыми глазами, крепко держащая свою лохматую подружку черными, на удивление гладкими руками.
— Придется вам потесниться, — сказала главная сестра с тенью улыбки. — Госпоже Иштари нужно переждать бурю, прежде чем возвращаться домой.
— Я бы добралась до дому, если бы меня выпустили, — с достоинством ответила старуха на чистейшем староземном. — Не хочу теснить этих славных воинов.
Славные воины все еще глядели на нее, как на приведение. Много легенд ходило о местных — что они владеют магией, что летать умеют, что едят змей, и в слугах у них ходят черные тени. Каждый из этих славных воинов сейчас предпочел бы оказаться в эпицентре песчаной бури, лишь бы не ночевать с госпожой Иштари в одной палате. Даже Скала нахмурил брови и отодвинулся к стене.
— Никого не выпущу, — сказал главный врач. — Пока не закончится буря, ждите здесь. Постельное белье сейчас принесут сестры, утром вас покормят завтраком. Не пир, конечно, но чем располагаем… Лем, отодвинь вон ту койку от окна, чтобы госпоже Иштари не дуло.
Эмер постарше сел, но старуха остановила его властным жестом:
— Не прыгай, воин. Я буду спать у самого окна, я хочу следить за бурей.
Главный врач пожал плечами, и они с сестрой вышли. Пока три сестрички расстилали свежее белье и расставляли на тумбочке рядом графин с водой, стакан и настольную лампу, старуха Иштари о чем-то тихо переговаривалась с собакой, а солдаты молча следили за каждым ее движением. Даже кариец отвернулся от окна и наблюдал за гостьей черными глазами из-под припухших от лекарств век. Наконец койка была готова, и сестрички собрались уже уходить, когда самая молодая из них, осмелев, спросила у старухи:
— А как вас нашли в такую-то бурю?
Все навострили уши.
— Нашли как-то. У самого ущелья нашли. Я уже домой шла, а они уперлись и привели сюда.
— Что ж вы, бабушка, загорали у самого ущелья в такую бурю? — иронично спросил Лем.
— Мику захотелось приключений, — Иштари приподняла вислоухое чудо у нее в руках. — Открыла себе дверь и выскользнула, а я заметила, что ее нет, только полчаса спустя, и как была, вся в грязном, домашнем, пошла ее искать.
— В бурю! — сказал юнец восхищенно.
— В бурю, как же еще, — кивнула она величаво. — Не бросать же глупую на произвол Сахи.
— Сахи? — переспросил Лем, хотя кариец бросил на него предостерегающий взгляд, мол, не спрашивай.
— Сахи злится, — старуха кивнула на окно, за которым уже совсем стемнело. — Знали бы вы, воины, как страшен гнев Сахи, не злили бы ее понапрасну.
— Как так понапрасну! — горячо воскликнул юнец. — Война же идет, за вашу же свободу, за ваши же земли!
— Нет, воин, — она вздохнула. — Это ваша война, не наша. Никто не может забрать нашу свободу.
— Да как же! — запротестовал он. — А карийцы, они что, по-вашему, курорт хотели сделать, когда ваши земли занимали?
Кариец смерил его тяжелым взглядом, но старуха ничего не ответила. С минуту все молчали, потом сестрички покачали головами и, пожелав всем спокойной ночи, ушли.
— Что ж, Мику, мы встретим новый год веселее, чем я думала, — сказала госпожа Иштари ласково, щекоча собаке живот. — Нашлась и нам с тобой компания.
Солдаты как по команде посмотрели на настенные часы, словно они могли подсказать им дату. Было ровно одиннадцать.
— Неужели тридцать первое? — спросил Лем.
Кариец дотянулся до тумбочки, взглянул на снятые наручные часы:
— Последний день месяца, — подтвердил он. — Через два часа идет новый год.
— Как тебя зовут, воин? — спросила Иштари у молодого эмера так же ласково, как только что разговаривала со своей Мику.
— Франц, — ответил солдат и покраснел, отчего у Скалы, про которого все почти забыли, вырвался трубный насмешливый звук.
— Ты можешь работать одной рукой, Франц?
— Я все могу! — запальчиво сказал Франц, и уши его заалели пуще прежнего.
— Ну и славно. Если ты посмотришь в моей заплечной сумке, ты найдешь там запечатанную бутылку. Не стесняйся, просто подойди и посмотри. Я достала бы сама, но не хочу тревожить лапку Мику.
Только сейчас все обратили внимание, что у вислоухого создания перевязана задняя лапа.
— Буря? — отрывисто спросил кариец, кивая на собаку.
Старуха смотрела на него, не понимая.
— Поранилась в бурю или в бою? — повторил он все так же нетерпеливо.
Старуха заулыбалась:
— В бурю, конечно, в бурю, славный воин. Мы в бою не бываем, мы держимся подальше от смертоносного огня.
— Здесь в ста метрах в каждую сторону идут бои, — сказал Лем. — Как вы умудряетесь держаться подальше? Где вы вообще живете?
— Да тут же, под горой, — она махнула рукой в сторону огня.
— Но рядом нет поселений, — упрямо сказал Лем. — Я знаю эти места, я разведчик. Здесь даже раненому негде укрыться, кроме госпиталя.
— Это ваша война, — повторила Иштари, качая головой. — Это вам негде укрыться.
Молодой Франц, который наконец достал из сумки длинную темную бутыль, вскинулся было, но кариец остановил его рукой:
— Не делай.
— Достал? — обратилась к нему Иштари. — Вот и хорошо. Теперь открывай.
— А что там? — нервно спросил Франц, рассматривая бутылку на свет неяркой лампы.
— Нектар, — хитро улыбнулась старуха. — Выпьем за новый год.
— Да что за него пить, — сказал Лем. — Завтра на войну, не до нового года.
— Война идет тридцать один год, — возразила Иштари, — и новый год наступал уже тридцать раз. Выпей со мной, славный воин, не обижай старуху.
Лем открыл рот, чтобы ответить, но кариец снова поднял руку:
— Не делай.
Скажи он это и таким тоном всего несколько часов назад, Скале пришлось бы вмешаться, чтобы остановить драку, но сейчас Лем промолчал. Кариец взял со своей тумбочки стакан и протянул его Францу. Лем сделал то же самое. Франц поставил на тумбочку рядом с кроватью Иштари четыре стакана в ряд, бросил взгляд на Скалу и достал из навесного шкафчика запасной стакан. Потом он начал зубами вытаскивать длинную пробку из горлышка бутыли и, наверное, еще час бы ее вытаскивал, если бы его не остановила тяжелая рука на плече. Франц подскочил, тоненько вскрикнув, но Скала просто отодвинул его в сторону, забрал бутылку и вытащил пробку двумя пальцами. Вручив бутылку обратно Францу, он вернулся на свое место у двери. Иштари снова усмехнулась.
Сжимая бутылку в руке, Франц радостно прислушался:
— Слышите? Буря гудит, как метель. Новый год и метель, почти как взаправду.
Когда темная, пахнущая травами жидкость была разлита по стаканам, Лем вздохнул, взвесил свой стакан в руке и сказал:
— Не так встречают новый год.
— А как его встречают? — терпеливо спросила Иштари.
— Дома. С семьей. Не в центре пустыни, не в военном госпитале.
— Скучаешь по ней? — спросила Иштари вдруг.
Лем не ответил и отвел глаза к стене.
— А тебя кто ждет? — спросил Франц у карийца.
— Мама, — помолчав, сказал тот. — И сестра. Я возвращаюсь к ним скоро, я знаю. Тебя?
— Собака, — с тоской сказал Франц, посмотрев на задремавшую на коленях Иштари Мику.
— Мы даже не враги, — сказал Лем, окинув комнату взглядом. — Мы все друг другу никто. Мы едва знакомы.
— Мой милый знакомый, — сказала Иштари, — с новым годом. Подними свое вино и выпей со мной за все, что ты оставил позади и к чему скоро вернешься.
Он поднял. Он выпил. Один за другим они выпивали свое вино, глядя сквозь пространство и время и видя не выбеленные стены госпиталя, не ощерившиеся грязными разводами занесенные окна, а что-то далеко, что-то глубоко внутри, такое разное и одинаковое для всех. Они пили за тех, кто жил и кто умирал, за бескрайний океан и вечную пустыню этого края, которые так долго держали их в плену. За тех, кто не с ними, и тех, кто всегда будет рядом, за мгновение покоя и мира в погребенной под песком комнате. Ветер гудел, дюны, шепча, придвигались все ближе, и через плач стихии слышался отдаленный треск то ли пулеметной очереди, то ли фейерверков…
К утру буря утихла. Старуха Иштари еще спала, когда за солдатами пришли бледные от недосыпа ночные сестры. Отводя глаза, все трое быстро собрались и вышли из палаты. Лем на прощание пожал Скале руку, Франц умудрился сказать что-то вроде «До свидания», а кариец молча кивнул. На первом этаже сестры развели их в разные стороны, эмеров к запасному выходу, карийца к главному. Они шли не оборачиваясь, решительно, с прямыми спинами и поднятыми подбородками, к светлым прямоугольникам дверей, к палящему солнцу нового года, каждый на свою войну, каждый, готовый забыть то неловкое подобие счастья, что поселилось в душе прошлой ночью, и каждый, зная, что забывать не хочет.