Бремя мужчины

Йен заворочался в полудреме и чуть слышно застонал. Он в который раз провалился в сон, преследовавший его еще с юности. Он чувствовал надвигавшуюся волну горечи и стыда, но проснуться, усилием воли, не хватало сил.

Первым, что он всегда видел во сне, был билет. Он мог бы сойти за пластиковое удостоверение личности, с которого грубо счистили верхний слой и нацарапали номер, если бы кто-нибудь помнил еще что это такое. Тогда билет был для него всем: пропуском во взрослую жизнь, статусом, заветной возможностью удовлетворить желанье. А оно начинало овладевать мыслями Йена все сильней. Впрочем, как и мыслями других подростков его возраста.

Когда живешь в мире, где женщин дозволено видеть только избранным, а понятие семьи лишено всякого смысла, все фантазии волей-неволей крутятся вокруг одного. Вожделение, особенно долгими бессонными ночами, становится нестерпимым, а его удовлетворение, настоящее, не ручное — насущной потребностью. Йен получил свой шанс познать женщину только к двадцати годам.

Билет давал ему пропуск в комнату удовольствий. Он вновь увидел себя напротив нее. Рука сама тянулась к дверной ручке, сердце колотилось в груди, а в голове был настоящий сумбур. Волнение и какой-то еще непонятный страх горячили кровь.

Йен робко вошел в комнату и огляделся. В ней царил красноватый полумрак. В центре громоздилась большая двуспальная кровать с дырявым китайским веером над изголовьем. Рядом стоял стул с парой полотенец на спинке. Какая-то полупрозрачная ширма в углу, и она.

Настоящая живая женщина из плоти и крови. Она сидела на кровати, свесив ноги. Из одежды на ней был только короткий халатик. Длинные волосы закрывали почти все лицо.

Как только Йен вошел, женщина машинально принялась раздеваться. На него она не обратила никакого внимания. Это почему-то покоробило его. Но он быстро забыл об этом, когда его взору стали открываться ее интимные подробности.

О, как мало ему было нужно. Один вид обнажившегося соска, целого соска, почти черного в свете лампы, вызвал у него острое возбуждение. Йен проворно спустил штаны, но в следующий момент замешкался. Что делать дальше он себе слабо представлял.

Он сделал робкий шаг к кровати, и тут обнажившиеся груди, такие соблазнительные, окончательно лишили его контроля над собой. Он видел их только на картинках. Но узнал. Вожделенный спазм наступил неожиданно и резко. Он был необычайно сильным. Горячие капли брызнули на кровать.

Женщина замерла в недоумении, а затем повернулась к Йену, и он едва не отпрянул. За длинными волосами показалось лицо, вульгарное и отвратительное. Грубо намалеванный макияж с трудом скрывал морщины. Передние зубы отсутствовали, под глазами набрякли мешки.

Она засмеялась над ним, грубо и надменно. Стыд захлестнул Йена. Он натянул штаны и выбежал прочь.

Йен проснулся и открыл глаза. За окном занимался рассвет. Было тихо и как-то спокойно, как бывает только в первые минуты утренних сумерек, когда даже звук собственного голоса кажется кощунственно громким.

За ночь постройку, в которой спал он, приморозило. Входной двери и стекол на окнах в ней никогда не было. По ночам приходилось разводить костер или зарываться в груду старой одежды, лежавшей кучей в углу. Но все равно согреться полностью не удавалось.

Сооружение было старым, очень старым. И настолько маленьким, что казалось сектанты, которые его когда-то строили, спали здесь вповалку. Никто не знал, зачем им понадобилось возводить его в такой дали, в горах, а затем втаскивать сюда, мучительно долго, проклятый саркофаг.

Ради него все и затевалось, конечно. Центром всего сооружения был он, черный и неприступный, исписанный по всей длине многочисленными надписями, начиная с цитат на латыни и заканчивая проклятьями. Сотни людей мечтали заполучить его. Ради него они жертвовали всем: здоровьем, жизнью или остатками рассудка; и поэтому те, кто обладал им, по праву силы, конечно, хотели спрятать его подальше, все так. Но ведь открыть его все равно было невозможно. Или возможно, но только избранным? А может, он должен был когда-нибудь открыться сам?

Йен в каком-то тупом оцепенении следил за тем, как солнце медленно поднимается по небу, заполняя светом помещение. На душе было пусто, словно все страхи и желания ушли куда-то далеко, выветрились.

Зачем он сюда пришел? Зачем остался и теперь ждет неизвестно чего? А главное, насколько его еще хватит?

Саркофаг сам ему не открылся, не узнал в нем избранника, и уж конечно он сам его не откроет. Так что теперь, ждать, когда сработает древний таймер? Но ведь невозможно же больше, невыносимо. Дни тянутся как вечность, вокруг ни одной живой души. Даже птицы исчезли. Только безучастные горы и небо, такое широкое, что кажется шагни в него и утонешь.

И как он до сих пор не свихнулся здесь? Или не умер? Впрочем, за это уже поручиться было сложно.

"Ладно, сеанс утренних страданий закончен. Пора вставать. Съесть что ли последние консервы, или опять сварить клубни?"

Йен тяжело поднялся со своей лежанки. Нашарил в куче одежды полушубок и накинул его. Затем принялся искать шапку. Как он исхудал здесь. Будь у него ремень, по его дыркам наверное можно было бы отмерять проведенное тут время. Все тело ныло. А что будет, когда начнут болеть зубы? Как их выдирать здесь? Зато хоть бриться больше не надо. Теперь он пещерный человек и нет смысла выходить из образа.

Йен съел на завтрак клубень, а затем вскипятил немного талой воды и налил в кружку. Добавил щепотку сахара и, взяв напиток, вышел наружу. Мороз взбодрил его. Дышалось легко. Вокруг насколько хватало глаз, простирались одни горы. Сегодня они были… игривыми, пожалуй, так. Рассвет расцвечивал их в бледно желтые и пурпурные тона. Но небо уже заволакивало облаками.

Йен подошел к самому краю плато, на котором располагалась постройка, и какое-то время смотрел вдаль, попивая из кружки. По телу медленно разливалось тепло. Утреннее отупение постепенно сменялось мрачной задумчивостью.

Когда-то он боялся даже подойти к этому обрыву, не то, что взглянуть вниз. А теперь мог спокойно перегнуться над ним и не чувствовал ничего. Страх исчез. Даже страх смерти.

Желание спрыгнуть отсюда и свести счеты с жизнью, теперь казалось смешным, и даже банальным. А тогда, вначале, обливаясь слезами, он приползал к краю и долго решался на это, рыдал, смотрел вниз и вновь отползал прочь. Что теперь все это? Бояться окончательно он перестал еще, когда отрезал тупым ножом обмороженные на ногах пальцы. А до этого были душевные метания, мольбы — без адреса, конечно — долгие часы раздумий, осознание, наконец, примирение. А потом пустота. Все что мучило его в душе, молило вернуться, забыть о проклятом саркофаге — высохло и отпало. Остальное он выполол сам, за долгие часы самоанализа.

Эта проклятая планета так и не стала для них настоящим домом. Первоначальный ореол романтизма фронтира померк и сменился изнурительным, каждодневным трудом, почти доводящим человека до животного состояния. А как все рисовалось в начале. Как изощрялись журналисты, когда планету только открыли.

"Мир вечной осени, погруженный в тишину и спокойствие. Сияние ледников на горизонте. Цепи окатанных ветром холмов и круглых черных озёр, скованных по краям подтаявшим льдом. Леса, раскинувшиеся на сотни километров, где только ветер шуршит опавшей листвой. Загадочные звуки на рассвете, не то крики животных, не то жалобы лопающегося льда. И все вокруг пронизано тайной, а разгадка ее в глазах местных обитателей". Так, кажется, было в древнем рекламном буклете?

Йен вспомнил эти строки и рассмеялся. Что толку во всем этом, если без кислородной маски и шагу не ступишь за пределы действия колониального атмосферного процессора, а вся местная флора и фауна абсолютно не пригодна в пищу из-за совершенно иного строения белков. Сиди и давись каждый день безвкусной синтезированной дрянью. Зато никакие болезни не страшны. Ведь местные микробы настолько чужеродны, что просто не совместимы с человеческим организмом. Но это местные, а есть же еще и свои.

Они могли попытаться приспособить планету под себя. Сперва изменить состав атмосферы с помощью спускаемых с орбиты атмосферных процессоров, на что ушли бы, разумеется, долгие десятилетия, но что они для криогенного сна. А затем шаг за шагом заменять деградирующую местную биоту земной, привезенной в образцах с собой. Но был выбран более гуманный путь — приспособиться самим. Гуманный, конечно, по меркам земных природозащитных организаций. Для колонистов он стал изнурительной и смертельно опасной борьбой за выживание. Необходимо было не только обустроить начальное поселение, но и постепенно, поколение за поколением, вывести новую породу человека, способного свободно жить в новых условиях: дышать в чуждой атмосфере и усваивать местную органику. Это была задача на столетия. Оторванные от Земли, от цивилизации колонисты оказались предоставлены сами себе. Все знали, что будет тяжело. Все были готовы к худшему, к героизму, к жертвам. Но, увы, самым страшным оказалось не инопланетное зло.

Планета была безразлична к людям. Навредить им она не могла. Зато ограниченность в ресурсах, изолированность и изнурительный труд стали сами менять колонистов. Колониальная субординация постепенно сменялась родственными связями и дружеским покровительством. Выборность во власть, пусть и ограниченная профессиональным цензом — кастовой замкнутостью. А чрезвычайные полномочия все чаще перерастали в произвол.

Но самым страшным стал так называемый женский вопрос. Он возник не сразу. В генетический код первых поколений колонистов вносились изменения, но лишь подготовительные. Качественные: перестройка метаболизма и способность усваивать местную органику за счет симбиотической кишечной бактерии, начались позже. Вот тогда-то колония и ощутила на себе воздействие планеты.

Болезни косили в основном детей, заставляя ученых судорожно искать все новые способы лечения, простых колонистов еще больше забиваться в свои сборные дома-контейнеры, а власти подумывать о новых программах деторождения. Нельзя было допустить критического снижения численности нового поколения. Всем женщинам репродуктивного возраста отныне надлежало только рожать и чем дальше, тем больше опека над ними перерастал в изощренную тиранию. Из родильного отделения их уже не выпускали. О семьях тоже не могло быть речи, потому что отцами могли становиться только обладатели лучшей генеалогией. Этакие быки осеменители, понты и самомнение которых, конечно, быстро выдвинули их на вершину негласной иерархии. В середине этой иерархии были те, кому все же еще иногда перепадало. Власти устроили для них комнаты удовольствий с уже отработавшими свое женщинами. Но до стерильного возраста доживали не многие из них. На дне же господствовали отвратительные извращения.

Мораль не могла оставаться прежней в таких условиях. Когда статус определяется сексуальными победами или принадлежностью к власти, отдельные представители которой по слухам устраивали в родильной оргии, наружу вылезает все самое отвратительное. Извращения становятся обыденностью. Мерянье мужскими достоинствами — подвидом спорта. Чем еще заняться в краткие часы отдыха в мире без развлечений? А если ты еще и на дне негласной иерархии…

Словом, Йен сбежал. От себя, от прошлого. Когда о твоем позоре знает вся колония, обидные клички прилипают и остаются на всю жизнь, об отношениях с женщинами, пусть и таких специфических, можно забыть, а каждое ничтожество стремиться непременно отыграться на тебе за все свои комплексы. Такова древняя модель стаи. Если один из ее членов оказывается в приниженном положении, остальные будут усиленно поддерживать его статус. Потому что понимают, что сами могут оказаться на его месте.

Йен допил воду и уселся на край уступа, свесив ноги. Он сплюнул вниз и проследил за полетом плевка. Задрал голову и посмотрел на солнце. Оно слепило глаза.

Тоскливо здесь, очень тоскливо. И чем тут занимались те, кто построил этот "храм", или как они его там называли? Сидели дни напролет и молились саркофагу? Или страдали еще какой-нибудь дурью, окончательно погрязнув в собственных суевериях, одни, на отшибе мира?

В колонии о них ходило множество легенд. Говорили, что какая-то группа энтузиастов умудрилась выкрасть криогенную капсулу с настоящей женщиной внутри, спавшей еще с основания колонии. Никто не знал, почему она не очнулась сразу. Возможно, кто-то из властных шишек припрятал ее для себя, на потом. А может она и вовсе не принадлежала их миру и упала с неба в какой-нибудь спасательной капсуле.

Словом, она просто была. Прекрасная и недоступная. Не тронутая ни болезнями, порядком уже изменившими облик обитателей колонии, ни многочисленными родами, превращавшими женщин в родильной в подобие свиноматок. Немногие видевшие ее, сходили по ней с ума. Все их затаенные желания, похоть или остатки чувства прекрасного побуждали их заполучить ее. И плевать, что со стороны все это походило на безумие. Когда жизнь отвратительна и груба, одни лишь мечты о таком сокровище могут скрасить ее. А обладание… Словом, этой участи не избежал и Йен.

Те кто затащил саркофаг в горы и построил храм, были не первыми кто хотел заполучить ее, но, безусловно, самыми безумными. Никто не знал, чем они тут занимались. Устраивали ритуальные пляски вокруг саркофага и сношали друг друга до одурения, или напротив торжественно молчали, взирая на него из-под низко опущенных капюшонов. Таинственные ритуалы под луной при свете факелов это круто, чего уж там. Но в любом случае, когда Йен добрался сюда, все они уже были мертвы.

Их убийцы, какой-то опустившийся сброд, сидели в храме вокруг костра и шумно переговаривались. Им было весело. Языки пламени бросали хаотичные тени на каменные стены, на одной из которых кто-то нацарапал здоровенный член с яйцами. Роспись в храме мужской похоти…

Рядом с саркофагом валялись инструменты, которыми они и собирались вскрывать его: лом, самодельное сверло и кувалда.

Йен дождался пока они уснут, а потом убил их одного за другим, перерезав каждому горло. Тогда он еще был способен на такое, хотя и трясся как осиновый лист. А потом… потом он убил всех, кто также как и он пытался добраться до саркофага. О, какие это были личности.

Первым был какой-то азиат, худой и изможденный до невозможности. На гору он, должно быть, вползал "на зубах". Едва переступив порог, он закричал что-то, а потом выхватил самодельный меч и бросился на Йена. Тот всадил в него металлический болт из рельсовой пушки-гвоздомета — такие в свое время использовались в колонии для строительства — но остановил не сразу. Бедолага, рыча и оставляя за собой шлейф крови, прополз еще несколько метров, прежде чем испустил дух.

Вторым был кабанообразный тип с большим брюхом и еще большими понтами. Он был вооружен топором, но воспользоваться им не смог. Лежа в луже собственной крови с пробитым брюхом это затруднительно. "Не надо", — только и лепетал он, вяло закрываясь рукой. Вонь свидетельствовала о том, что он обделался. Возможно в первый и уж точно в последний раз в жизни.

Третий претендент мог бы сам убить Йена. Того в тот момент свалила лихорадка, и он лежал на куче одежды весь желтый, в испарине и умирал от голода. Когда появился этот человек, Йен подумал, что умер и за ним пришли с того света. Он не сразу разглядел его. Сначала показался только черный силуэт на фоне входного проема. Лучи солнца за его спиной причудливо искажали фигуру. А потом человек вошел, и Йен вскрикнул от увиденного. Кожу мужчины покрывали отвратительные наросты и струпья — последствия болотной проказы.

Мужчина медленно подошел к саркофагу и долго смотрел на него. Казалось, он о чем-то раздумывал, о чем-то мучительном для себя и выстраданном. А потом он перевел взгляд на Йена и улыбнулся ему полусгнившими губами. Но в этой улыбке не было веселья, только понимание и какое-то ободряющее участие. Словно он достиг какой-то своей цели, и теперь испытал долгожданное облегчение.

Он сбросил на пол рюкзак и зашагал к выходу. А Йен пополз на карачках к его ноше и долго пытался вывалить на пол содержимое. В рюкзаке оказалась спасительная еда.

Все это теперь казалось Йену чем-то далеким и туманным. Сколько времени прошло с тех пор, он не знал, но новые претенденты все не приходили. Должно быть, что-то случилось в колонии. Это если она еще вообще существовала. А может все кроме него на планете уже мертвы.

Ноги сами привели Йена обратно к саркофагу. Проклятый гроб. Черный и всегда холодный на ощупь, ведь он все еще работал. Замораживал. Должно быть, в него был вмонтирован весьма живучий генератор.

В последнее время Йен не любил на него смотреть и уж тем более на ту, кто лежал в нем. Один ее облик вызывал у него целую гамму чувств, начиная от отчаяния и заканчивая злобой и ненавистью.

Он назвал ее Сьюзи. На ее настоящее имя ему было плевать, теперь она звалась так. Что будет, когда она проснется, он уже давно обдумал и передумал. Сначала он ее трахнет. Просто трахнет, иначе и быть не может. А потом заберет куда-нибудь далеко-далеко, где никто их не достанет, и они будут жить вместе. Уж он-то постарается, чтобы она его полюбила. Если понадобится, свяжет и будет держать взаперти, если понадобится, будет ползать на коленях, вымаливая крохи любви. Но не отпустит никуда. И уж конечно будет защищать. Ото всех. Разве может быть иначе?

А главное он, наконец, смоет с себя этот отвратительный позор. Эту мерзость, прилипшую к нему с самого детства. Ведь он настоящий мужик. Это он точно знал. И конечно способен удовлетворить женщину.

И он докажет это: ей, себе, всему миру. По-другому и быть не может.

Но если нет, боже. Если все это было зря, а эта сука лишь посмеется над ним, над его мужской состоятельностью? Что тогда делать?

Такого он не переживет. Жизнь прожита на половину, а настрадался он уже на две вперед. Да и изувечил себя физически. В этом проклятом месте голод и холод превращают человека в развалину. Неужели все зря?

Йен взвыл и с силой ударил кулаками по крышке саркофага.

— Это ты во всем виновата, чертова сука! Сейчас ты получишь то, что заслужила!

Он вскочил на саркофаг как делал множество раз и принялся удовлетворять себя со злостью, с яростью.

— Сейчас я покажу тебе, что такое настоящий мужик. Ты узнаешь… о… о-о!

Миг краткого наслаждения посетил Йена, и он в изнеможение рухнул на саркофаг. Лоб обожгло холодом крышки и это освежило мысли. Сознание постепенно прояснялось.

Но в следующий момент внезапный шум заставил его резко вскочить и прислушаться.

Кто-то взбирался на гору, сомнений быть не могло. Шелест потревоженных камешков, кучки которых он заботливо расставил на каждом подъеме к храму, сигнализировал об этом. Вот только справиться ли он с очередным претендентом теперь?

Давно его никто уже не тревожил, очень давно. Здоровье теперь не то, да и руки дрожат. А главное нет внутреннего запала.

Но ничего, с еще одним он справится. Надо только занять верную позицию и попасть с первого выстрела. Второго шанса скорей всего не будет.

Йен бросился к гвоздомету и укрылся с ним за саркофагом. Бруствер из него был что надо. Он попытался зарядить болт. Дрожащие пальцы с трудом вогнали его в ствол. Затвор словно бы специально заело, и он не поддавался. Но вот и он лязгнул. Все, теперь все готово.

Снаружи не доносилось ни звука. Должно быть человек (а один ли он вообще?) смекнул, что его заметили и теперь подбирался осторожно, не спеша. Йен взял на мушку проем входа и затаился. Главное попасть. Куда угодно, стальной болт пробьет любую экипировку.

Тянулись минуты. Было душно и страшно, как бывает, когда понимаешь, что от одного твоего неверного движения, от секундной потери концентрации зависит все. Руки предательски дрожали.

Но вот в проем показалось что-то. Сначала чья-то рука, а потом и голова. Человек осторожно пытался заглянуть в постройку.

Йен задержал дыхание и выстрелил, когда силуэт мужчины показался почти на половину. И еще в момент выстрела понял, что промахнулся. Болт пролетел совсем рядом. Человек в последний момент ухитрился извернуться.

А потом он выхватил какой-то предмет и бросил его в помещение. Повалил дым. Йен закашлялся. Он лихорадочно попытался перезарядить гвоздомет, но нет, слишком поздно.

Силуэт человека проявился в клубах дыма в нескольких метрах от него. Мужчина был высок и широк в плечах, даже слишком. В его фигуре чувствовалась внутренняя сила. В ручищах одно лишь непреодолимое желание — брать от жизни все. Он не спеша подошел к Йену.

Тот посмотрел на него снизу вверх и содрогнулся. А потом понял все.

Сброда и любителей-одиночек больше не будет. Теперь там, за пределами его мирка, должно быть совсем другая жизнь. Теперь там власть силы. Все слабые отсеялись, оно и понятно было. Все дело в ресурсах. Чем меньше их, тем яростнее идет отбор. И те, кто победил в нем… Кто он по сравнению с ними?

Йен не сопротивлялся, когда человек подошел к нему и обхватил руками его голову, намереваясь одним движением свернуть шею. Только прижался в ответ к его ногам и закрыл глаза. Его жизненный путь подошел к концу. Кем он был здесь? Последним человеком на планете, кто еще был способен видеть в женщине не только вожделенную плоть или всего лишь мелким извращенцем, ничтожеством? Все едино. Он должен уступить свое место достойнейшему. Таков закон жизни, и не скули, детка, если тебе не досталась в ней главная роль.

Каждому свое бремя и своя участь. Давай, приятель, делай свое дело, давай…