Легионер

Дайте мне комнатку.

Без окон, с решетчатой щелью, чтоб я знал когда ночь.

Без дверей, с низкими стенами и потеками на них. Снаружи оббитую теуром, как у Командора, чтобы никто никогда меня не нашел.

Дайте, мне, дайте, чтоб я мог там застрять в одиночестве и корчится от боли в углу.

Дайте мне, дайте, никто все равно не поймет причину моих бессмысленных страданий. Даже не с кем поговорить, но в комнате легче, ибо там нет даже такого соблазна — ты один.

Некому вылить боль, и кажется, что скоро разорвет меня, потому что и своей и чужой, все больше и больше, дайте мне комнатку.

Известно, что бессилие спасает от бессилия, одиночество от боли…Дайте мне комнатку с жесткими стенами и шершавым полом, средней влажности воздуха и температуры.

Дайте мне комнатку, и я не буду больше об этом говорить, даже думать, стану только чувствовать это. Знаете, как тяжело, когда так далеко родные звезды? Дайте мне комнатку, дайте, потому что не знаете, и правда — лучше не знать.

Дайте мне комнатку. Вы даже меня не заметите, вы даже не узнаете почему я страдаю, вас ничто не потревожит.

Дайте мне комнатку…Пожалуйста. Я не буду мешать.

Было трудно вернуться к обыденной, нормальной жизни.

Трудно было не видеть сквозь тысячи дней и превратится в "полковника в отставке". Мучительно было покрывать пылью забвения боевой опыт сотен тысяч лет. Невыносимо!

Невыносимо рыть своими же когтями могилу, утирая крыльями кровь из прижженных век.

Я давно утратил надежду, утопив ее в ожидании, затоптав презрением, отфильтровав "реализмом". Шрамы давно пропали, и порой возникала мысль о некотором неизлечимом психическом расстройстве, которое и вызывало ничем не подтвержденные, бредовые воспоминания. Порой — такие яркие, цветные...Порой — безумные, тусклые, непонятные. Все это пробуждало ностальгию, но в конце-концов пришло забвение, уничтожающее порывы и стремления.

Больно не было с самого начала, было непонимание и досада, обида. Какая уж тут боль, когда руки — заживают, глаза — не кровоточат, я — не воин?

Уже после я пытался убежать. Окровавил насильно вены, пытался летать без крыльев, плавать без жабр. Не помогло. И именно потому я считал себя больным, неполноценным, стремящимся к чему-то разрывающему круг бытия и "реальности", стремящимся к тому, чего нет и не будет индивидуумом.

Иногда я ловил себя на том, как потускневшие от серости глаза выискивают среди мелочей жизни тайные знамения. Какой бред!

Мне было горько и печально от того, что я такой, какой есть, и от моей "независимой" воли это не зависит.

Еще в самом начале, я со скрытой злостью во внутреннем голосе, размышлял: кто и почему отправил меня в запас? Почему не напомнил в конце, кто я и зачем я, но снарядил воспоминаниями? Зачем заточил в этой постной реальности и не менее постном теле!? Тогда я метался, создавая по не забытым мыслеобразам чертежей яды, оружия, порошки, снаряжение и прочие предметы в виде способов самоутверждения личности как личности, а не структурной единицы эфемерного и бесконечно омерзительного "общества".

Это не помогало. Жалкие макеты и муляжи лишь крепче убеждали меня в моем безумии, стирая в собственных глазах собственную же уникальность.

Иногда, я осмеливался предположить — догадаться — вспомнить, что, возможно, я — нечто большее, и мне предначертана иная судьба, не это полуреальное омерзительное существование воина в запасе.

Я ждал. Почему-то мне всегда нравилось подолгу находится взаперти, наедине с собой и мыслями — тогда мне мерещились стальные жгуты, связующие восьмиугольные пластины черного льда, в какой-то зияющей рваной ране на исполинской стальной поверхности, покрытой шипами и лезвиями. Доспехи? Возможно...Я был лишь наблюдателем, но не обладателем. А тем временем, каждый свободный час, я проводил, наблюдая за тем, как медленно но неумолимо восьмиугольные пластины и гибкие жгуты заполняют рану собой, исцеляя. Возвращая доспехам целостность, мощь и холод. Будучи от природы параноиком, я не сомневался никогда, что за мной наблюдают.

Да, эти разноцветные глаза — желтые, наполненные бесконечной болью и грустью, несокрушимостью и готовностью принять с пониманием любой удар в спину, не показывая этого, и фиолетовые — пламенные, мистические и безгранично могущественные, безумно бессмертные и осознанно безумные. Я видел их. Нечасто, но...А они следили за мной.

Космос! Космос! Меня ждал этот трижды проклятый космос, манил и тянул, словно издеваясь — ведь небеса так высоко...

Яркие искры звезд подмигивали мне с высоты бесконечности, и в густом мраке Вселенной мне мерещились лоснящиеся бока стальных кораблей.

Я мог неделями не отходить от окна и всматриваться за горизонт, и мне казалось что вот-вот с небес спустится корабль. Вот-вот.

А его все не было! Но я точно знал — должен. Вы должны меня забрать, вы...

Это место, это тело стало для меня тюрьмой, а эта жизнь — заключением. А я хотел свободы, хотел бесконечности под ногами, хотел сражений в невесомости, и я точно знал — там мое место. Там! Не здесь, в пыльном офисе, я не хочу быть лишь огоньком в глазах человека, мне хотелось жить.

Я хотел вознести хотя бы мой воспаленный интеллект выше неба, но получалось так глупо...Я казался человеком.

И писал на сотнях страниц, как человек:

"Вы когда-нибудь видели, как разъяренный, оскорбленный, нервный водитель сбивает невинного пешехода?

Жаль, если не видели, вам будет труднее представить как в облаках, мягких и перистых, на седьмом небе, а может выше, но теплее, вдруг сбил автомобиль, навроде бентли или кадилака, и, негодуя от того, что летающий пешеход пытался ему помочь загладить трещины в лобовом стекле, практически скрылся из виду.

А наш пешеход, ангел он, или нет, стал вольным падением падать вниз, пронзая бесчувственным тельцем облака, затем его одежда обуглилась слегка от скорости и высоты, и лишь безвольной куклой он запутался в высоковольтных проводах и облаках дыма...

Словно тряпичная кукла, вырвался с хватки жестких кабелей, и повалился на асфальт...

И несколько таких же уязвленных водителей сходу врезались в пешехода, буквально разрывая его на части, размазывая по асфальту.

Лицо его осталось практически целым, только глаза, словно черные пуговки, выражали укоризну. Знаете почему? Он хотел лишь помочь загладить трещину, и был в который раз за свою недолгую жизнь свергнут на асфальт."

Но это неважно. Всякая надежда и ирреальность исчезла из меня начисто на "пуд лет" пребывания здесь, либо я все-таки более-менее вылечился.

Обо мне забыли. Я так искренне считал, и считал что считаю искренне. Я — все придумал сам. Я все сам и забыл.

Ой ли? Каково же было мое удивление, когда однажды на губах захрустели хлопья пепла.

Я пришел — и я уйду, когда за мной придут, те, кто меня оставил. Я отчетливо понимаю как и зачем это делать — мне здесь не место, и я не тот. Радость. Нечасто она так захлестывает, до горечи. Почему же вы так долго, мой Легион? Легионер, прими командование! Горечь 88 командование принял. На крыльях пламени и пепла мы уходим в небеса, прахом распыляясь по ветру во мгле. К солнцу, к настоящей реальности. Туда, где лучше. На родину. Они всегда ждут, ждут тех, кому нужна наша боль и горечь. Таких, которые прячутся холодных доспехах, до поры-до времени, храня бесценную силу. Сила? Что есть она? Наша сила. Которая, как никто, умеет заблуждаться и забывать о главном. Мы должны понять. Должны учится...Ведь я не умер. Я отправился на...