Лондон - Петушки
Что запомнится — то и удивительно
В.Ерофеев, Гневник
Давайте, как у Тургенева! Пусть каждый чего-нибудь да расскажет…
В.Ерофеев, Москва-Петушки
Никакой километр — CL4-й километр
Магнитная подушка суперэкспресса«Лондон-Петушки» тихо загудела. Качнулся вагон. Абсент «Зеленая фея» тихоплеснулся в бутылке, и побежал белесоватой зыбью по полупустому граненомустакану. Нарезанный кубиком сыр, идеальные колечки стеклянистой салями втарелке, тесно прижавшись к пышным попкам сезамных булочек, остались недвижимы.Состав отходил с Паддингтонского вокзала.
Черноусый германский ефрейтор, незаметно просочившийся в евро-купе с четырехэтажными нарами, и казавшийся близнецом еще одного, отражающегося в зеркальной двери спросил:
— Вот ты, Сочинитель, повидал-поездил. Скажи: где больше нужен русский человек, по ту или по эту сторону атлантик-пасификов?
— Что сказать про ту сторону — еще придумать надо, а вот по эту… Вопрос следует осветить ширше. Сейчас возвратился из Греции. Так там русскому человеку — ноль внимания. Эллины бастуют, эллины нищают, эллины пьют узо и не любят тех, кто такими делами не занимается. А если ты, допустим, решил денег им дать — смотрят на тебя, как солдат на вошь, да спрашивают: "За сколь отдашь?" Потомки Геракловы… Где былое величие души? Не понимают русского человека…
— Да где им! — поддакнул черноусый. — Куда им!
— Во-во, — непонятно к чему сказал я. — А немцы…
— Я-а! — волосяной квадратик на верхней губе ефрейтора свернулся вдруг в черный рулончик, под которым блеснул давно не чищенный желтоватый оскал. — Дойчланд?
— Угу, он самый… Вот был я в Мюнхене, в аккурат на Октоберфест, — пивка свежего захотелось, — так что ты думаешь? Выпил всего полдюжины, айсбайна трохи, вюрстен тоже и… И как отрезало: трезвый как пингвин и веселья — ни в одном глазу! Вокруг ярмарка, пьянка на сто тыщ человеков, веселища… А я онемел. Немоты моей не понимает немота, смеется, пальцами тычет: "смотри-ка, русише шпион — сидит, безмолвствует!" Да разве ж мы, русские такие? Душа кипит — немолвствуют уста…
"Бздынь!" — это черноусый попутчик, нацедив себе неразбавленного абсента, чокнулся с моим одиноким стаканом и молча покачал головой.
— А ведь тоже — тевтоны! На одну букву "Г" погляди: тут тебе и Гёте, и Гёдель, Гофман Амадеус да еще Гримм брательники, Гегель, мощный старик и этот… Гы…
— Забыл, значит?.. — шмыгнул носом ефрейтор, смаргивая слезинку. — Эх, еще по одной!
— Махнул я на это дело рукой, — сказал я, махнув рукой, чтобы было нагляднее, — и уехал во Францию, в самый что ни на есть Париж. Иду себе по Шестому округу, иду, подхожу уже к Веже Эйфелевой… И вдруг — трах-бабах! — я в арабском квартале. Одна и тысяча ночь. Мечети, казанчи, хит-жабы, кофий без сахара — сплошная Сахара! Один неверный шаг и… Нет, думаю, адресок-то неверный оказался. Нотр-Дам не сразу строился — авось ввел, авось и выведет! Нету там жизни русскому человеку. И французскому тоже. Такая вот Галлия, петушиная страна.
— Что же, везде оно так? — спросил из зеркала близнец черноусого. Сам черноусый в это время, затолкав в рот с полдюжины колбасных отрезков, тщательно, по-вегетариански, их пережевывал.
— Ну, где как… — ответил я. — Взять, к примеру, Же-нэ-Ву: культурная горная местность. Банки там, еще банки, снова банки… Органы международные широко раскинулись — какого-то Бздона Фикса ловят. Я себе думаю: это все-таки центр европский, не эфиопствуй, сотвори что-нибудь разумное животное. Заглянул в банк: "Так мол и так, говорю, хочу склад у вас сделать — секретный и номерной — что скажете, господа хорошие?" А директор женевьевский как закричит: "У-у-у! Ни фунтика грязных денег от олигархов! Прачечная — третий поворот налево, в Лихтенштейнском проулке!" Ни с чем ушел. Бардак он везде бардак — русский, нерусский…
— И ты вернулся? — спросило ефрейторское отражение, а оригинал сонно кивал, щуря осоловелые глазки.
— Пришлось. Куда русского не кинь — всюду клин. Алфавитом, что ли не вышли?.. Так и пришлось, непьяно пивавши, воротить оглобли к Лондонграду. Где цирк Фрикадильный, Нельсон одномачтовый… Бифитер-джинн, Гей-паркинг да Тауэр-паб с колесами… Все исхожено-испито вдоль и поперек. Сплин-тоска взяла такая, что решил я двинуть на родину — в Петушки. И тут…
— Слушай, Сочинитель — хором перебили черноусые, — звонишь ты складно: верится, как родному! Но все эти хождения по мукам к теме не относятся.
— До поры до времени, кемерады. Наберитесь того… терпения! Ровно в двенадцать ноль-ноль по Гринвичу был я на вокзале и сел безбилетником в эту купейную вагонетку.
— Безбилетником?! — выпучились на меня оба ефрейтора. — Блитц унд Доннер! Елы унд Палы!
Тут поезд тормознул на полустанке, который добавил нам еще одного попутчика — седобородого старика в просторном, черного со звездами бархата, одеянии и обширной меховой шапке с ушами.
CL4-й километр –FN8-й километр
Старик объявил себя звездочетом. Переглянувшись с усатыми близняшками, мы молча согласились не поднимать излишних вопросов. Выпили по стаканчику за знакомство и Черный Звездочет, даже не спросив, а надо ли, начал свой сказ.
— Есть у меня один приятель — незабываемый архетип! Имечко у него престранное — Дадоныч, а тараканы в его голове завелись еще почуднее… Знаете, на чем свихнулся? На золоте! Не то, чтобы он первый или последний, но всему есть межа! Я ему: "Дадоныч, на кой тебе золото — бери деньгами! Времена не средневековые, а мы — не дикари: "Виза" в каждом кармане…"
А он мне: "Нет, брат — деньги-то они меченные. В каждую бумажку Число Зверя вшифровано! Не по пути мне с ними, брат. Золотишка бы…"
Упала у Дадоныча планка и лежит. Не ест он, не пьет, не курит, не встает даже! Девушек, значит, не любит… Даже в Пресвятой Понедельник не воскресает на работу. Оро о муэртэ.1 Бес злата — жизнь не жизнь. Я ему говорю:
— Да зачем тебе непременно рыжье? Чем камешки или порошок не угодили? Веса меньше, а толку — больше!
— Пропади-изыди зелье сатанинское с камнями бесовскими! В геену, на кичу огненную ведут они! Глаза б мои на них не глядели…
Вижу, кипит чайник. Крепко кипит: вот-вот засвистит — и пойдут мозги по закоулочкам. День, два от силы. А ведь жаль — не в крутом замесе сгинет душа человечья, мелкой страстишкой сгубится! Вымрет Дадоныч, как последний мамонт. Спасать надо!
Пошел я в магазин "ХОЗТОВАРЫ", купил там кой-чего да поколдовал над ним ни много, ни мало, а в самый раз. Хотел вначале объявить приятелю все честь по чести, но храбрости не хватило. Кто знает, что еще ему после объяснялок учудится?..
Всю ночь трудился как проклятый, но к утру поспел. И вот восходит солнце — пятак червонного золота, — захожу я к Дадонычу. Он все лежит носом в подушку да о золоте тоскует. Прямо с порога поднимаю бедолагу криком: "Хайре — радуйся! Золотой век тебе вышел! А не веришь — сам посмотри!"
Тут голова на подушке повернулась, перевернулась. Глаз показался. За ним — другой высунулся и потихоньку стал воскресать Дадоныч, закурить попросил. Остограмился и — на работу. А потом по девкам. Одним словом, вочеловечился. Видите, как бывает!..
Ничего не поняв из рассказа, мы, наперебой, заговорили.
— Какой еще золотой век?! — воскликнул я.
— Ну да, сказочка… горшок золота… — ухмыльнулись младшие усатые чины.
— Неужели неясно? — поднял седые брови Звездочет. — Экие вы… тугоумы, право. Объясняю: краска-"золотушка". Цена ей — тридцатка за кило. На стольник я все кругом покрасил золотом — от "А" до "Ха". Дошло?
Доходило неспешно, но после стаканчика "Зеленой феи" обстановка враз прояснилась. В зеркале, поводя широкими плечами, бок о бок с близнецом-ефрейтором чинно восседал звездочетов близнец. Федот — да не тот. Этот был черно-седой и в хмуром подпитии, а тот — весь искрился весельем и — золотом. Золоченые "казаки" крокодиловой кожи, златотканые тертые джинсы, сусальная кожаная косуха и солнечно-желтая бандана с красной короной "Адидас" во лбу. Серебряные нити седины таяли в сиянии золотистой бороды. Зеркальный Дадоныч, Желтый Дьявол, поднял тост: "Нашенское здоровье!" и был единодушно поддержан всей компанией.
— Я опять не вижу темы — занудил черноусый, стараясь поддеть прилипший к тарелке последний кусочек нарезки. — Где тут тема?
— А ты, ты сам-то Пушкина Лексан-Сергеича читал? — горячился Черный Звездочет. — А читал, так излагай, а не критикуй! Про цепь златую на дубе том, про Кащея над златом, и про осень золотую не забудь! Давай, выкладывай, чего колбасу зазря переводишь!
— Кстати, да — вклинился я, озирая опустошенный от закусок столик. — Кавер-версий много, но вашего ремикса мы пока не слышали.
— Ну при чем тут я? — простонал уязвленный ефрейтор. — Свободный художник только тогда свободен, когда может выбирать тему! А меня загоняют в прокрустово…
— Не-не-не, съезжай! — чуть заикаясь пробасил Дьявол-Дадоныч и дружески ткнул зеркального усатого в бок кулачищем, затянутым в золотую перчатку. — А смогёшь стихами: ямбами да хореями?
— Майн Гот, нет!
— Ага! А сам заладил: "тема-тема"…
Меж тем Черный Звездочет, не иначе, как опираясь на расклад в небесных сферах, произвел розлив и мы на какое-то мгновение обрели душевный покой. Даже поезд замер, словно наткнувшись на какое-то незримое препятствие, но тут же ожил и помчал нас дальше — к Петушкам.
"Сейчас, — подумал я, — сейчас начнется. Это будет бомба!" Он расскажет, этот двуликий шпрот, обливая нас потемками своей души и заискивающе бегая глазками в ожидании похвалы. История будет дрянь — это верно. Ну и пусть…
FN8-й километр — JA2-й километр
И ефрейтор начал рассказывать:
— Э-э-э… Жил-был эмир… то есть, султан… Аббас, нет — Махмуд его звали. Добрый человек, но — отец-одиночка: весь элитный сераль вымер от куриной чумки. И короче… сыновей двое было — взрослых уже. Пора бы их к делу пристроить. Вот только… только к какому?.. — и он растерянно оглянулся на зеркало, ища поддержки близнеца.
Тот сделал большие глаза: "Знать не знаю — сам выкручивайся". Промокнув вспотевший лоб несвежим клетчатым платком, и упрятав его назад, в нагрудный карман горчичного кителя, рассказчик взволнованным голосом продолжил:
— Клятые масоно-коммунисты запустили птичью заразу не только в гарем. Они решили подорвать экономическую базу… императора Карла и отравили всех кур в его владениях. Королю Людовику и принцам пришлось жить в бедности: остались у них только мельница, осел и кот… то есть, петух… Петушок в сапогах!
— Ну и?.. — не удержался я. — Что дальше?
Вздрогнув так, что черная челка соскользнула со лба на нос, ефрейтор слепо зашарил по тарелке в поисках питающих его Музу колбасных изделий, но нащупал лишь зияющую пустоту — дело рук своих.
— И тогда Белоснежка… то есть Брунгильда, поцеловала принца Алладина семь раз, а Петушок снес яичко… Да не простое — золотое…
Он замолчал. Губы его судорожно дергались, в углах рта выступила пена. Ситуацию спас Звездочет: с ловкостью фокусника он сгрудил стаканы, чудесным бульканьем обвел магический круг и предложил:
— Давайте-ка за хороший рассказ: чтоб и тема, и сюжет, и мысли и… И выпьем! За нас!
— Ну!.. Конечно!.. Давай!.. За нас! — поддакнули все и я тоже.
Немного отдышавшись, черноусый (уже непонятно было, который из двух) скороговоркой закончил:
— Принцы уехали учиться за границу и там чуть не погибли на дуэли. Старый граф Шуленфиллер занялся зеленым хозяйством и преуспел. Принцесса, инкогнито, вышла замуж за уважаемого ученого-астрофизика. А Петушок, в ходе народного референдума, был избран канцлером Альгамбры. После инаугурации канцлер стал настоящим живым человеком, и правил он праведно. Все жили долго и счастливо. Умерли в один день, в канун Рагнарека...
— Разве это Пушкин? — раздался скрипучий голос, и мы удивились: кипятился ефрейтор (и снова неясно, который из двух). — Было четко сказано: чтобы все, как у Александра фон Пушкина, кроме сказки! А это что?! Картины бутербродом по маслу... Нет, не так все было! Дайте я расскажу…
Собрание закивало — в разные стороны, но дружно, давая то ли согласие, то ли отпор. Меж тем в бутылке все не убывало, что с самого начала казалось мне странным, подозрительным и даже вздорным.
Никто сразу и не заметил, как у входа, заслонив собою зеркало, выросла новая фигура. Высокая смуглая женщина в пестром платке, коралловом монисте, алой блузке с вдохновляющим вырезом и десятке разноцветных юбок. Вокруг мощных бедер обернулась бахромчатая скатерть с вышитыми петухами, каждый палец украшали кольца, а верхнюю губу — корнетские усики.
— Я тоже хочу Пушкина, и выпить, — сиплым контральто заявила она.
Суета и замешательство стали ей ответом. Оба звездочета, Черный и Золотой, вскочили с мест и, прижав к стенке нижних чинов, очистили пространство у стола. Откуда-то взялся еще один, шестой стакан и я, недрогнувшей рукой, влил туда двести из неразменной бутылки.
— Садитесь, устраивайтесь, располагайтесь — вился ужом задавленный звездочётной массой ефрейтор. — Фрау расскажет нам настоящую историю! Не то, что некоторые…
JA2-й километр — QS7-й километр
Гитана выпила и, ощущая приближение момента истины, все торжественно помолчали с минуту. Затем она снова протянула стакан:
— Добавь, касатик, всю правду расскажу.
Я добавил и, отодвинув бутылку подальше, к занавешенному окну, покосился на зеркало. Гостья в нем не отражалась.
Выпив, она широко улыбнулась, показав полный рот золотых зубов: "Вот, видите? Ни одного своего не осталось!" Все всё видели, но никто ничего не понимал. Златолюбивый Дадоныч, беззвучно шевеля губами, пересчитал сокровища ее уст и облизнулся. Вздохнув от нашей недогадливости, она начала рассказ:
— Я женщина видная, но воттак и живу. А ведь с Пушкина все началось! Была я тогда молодая, красивая, горячая…— тут она окинула насогненным взором, выискивая усомнившихся. Таких не нашлось.
— И встретился мне в таборе король червей, кудрявый как ангелочек, маленький такой… вертлявый. Улыбался всем и все за нами записывал…
— И кто это был? — прервал ее звездочет.
— "Кто-кто" — передразнила рассказчица. — Пушкин! Материал для поэмы собирал он... Что же дальше?.. Ах да, я прозвала его "Алеко", всякую всячину про наше житье-бытье рассказывала. Он слушал да писал. Мусечкой, Музой меня называл… Все шло хорошо целых три дня. Но потом заявился с краденым табуном мой муж и говорит: "Слушай, женщина, зачем с гаджо ходишь? Не ходи — до греха не доводи!" А Пушкин стоит рядышком, да пером по бумаге чирикает… А я: "Старый муж, грозный муж…" — ну и так далее. Слово за слово, прибежали его сыновья от первой жены — меня позорить, Пушкина бить. По дороге поспорили они, кто первым Алеко колотить будет. Кровь молодая играет — вынули ножи острые, да по горячности сами на них и упали. Пять раз подряд. Старый муж, за голову схватился, завыл: "Ох, дети, дети! Горе мне! Попались в сети… Горе! Смерть моя пришла…" Алеко и бровью не ведет, знай, строчит. Тут на шум ром-баро2 вышел, знатный чародей: старого коня за жеребенка продаст — глазом не успеешь моргнуть!
— Что за шум? Зачем душегубство? — сурово спросил ром-баро и, поласковей: — Ты пиши, Алик, пиши…
Я — к нему на шею: "Спаси, баро! Сиротку обижают!"
— Сиротка, говоришь?.. — а сам мясо белое щупает, да в зубы заглядывает. — Хороша кобылка…
— Ага, изменщица! — налетел старый муж. — Опять спуталась! Вот я тебя!..
Ром-баро, защитник мой, сказал: "Ай, ромалы, все видите — злой человек! Сынов не уберег, на жену бросается… Надо бы развод устроить, да некогда. Кобылку ж оставлю себе — чтоб знал, как беспорядок нарушать!"
А кудрявый Алеко чуть перо не сломал — так борзо писал.
— Не быть! — вскричал муж, — Не быть такому позору! — Да как даст баро прямо в лоб — эхо по всему табору разбежалось.
Бедный баро упал и не дышит, а жеребец его по кличке "Петушок", золотой масти — с привязи сорвался, да в темя-то мужу копытом. И тот свалился без памяти….
Мы замерли. Что-то сейчас будет? Но ничего не происходило. Рассказчица побарабанила пустым стаканом по столу, я плеснул туда "Зеленой феи" и все снова надолго утихло.
— А про зубы?! — не выдержал Дадоныч. — Непременно досказать надо!
— Зубы?..
— Они, родимые!
— Да что зубы… Как ловила Петушка, жеребца золотой масти, он мне все зубы и пересчитал. Очнулась через неделю — ни коня, ни мужа, ни Алеко. Люди потом говорили, сбежал мой Алеко в Америку, женился на Гарлемской княжне, миллионером стал. Что было делать? Пошла в клинику, коронки поставила — и живу…
История эта всех доконала. Особенно Алеко Пушкин, американский миллионер. Мысли мои со скрипом прокрутились и легли на проторенную колею:
— Ага, вот все и воротилось на ту сторону атлантик-пасификов — подмигнул я недоуменно захлопавшему глазами ефрейтору.
QS7-й километр — Никакой не километр
— Каких еще пасификов?! — заинтересовались остальные.
Пришлось вкратце пересказать, что было вначале. Слушания часто прерывались — бездонная бутыль, стакан за стаканом, неумолимо втягивала нас в свое чрево.
— Так ты и в Штатах, значит, был? — дивился Звездочет.
— Угу, был…
— И ведь не видел там никакого Пушкина?
— Почему не видел — видел.
— Пушкина?! В Штатах?!
— Да, именно в Штатах…
Тут заговорили все сразу. Узнал я, что такого записного враля еще поискать. И что врать-ври, да не завирайся. А еще, добро тому врать, кто за морем бывал… Всего уж не вспомню, но костерили меня долго — до тумана в голове. Пришлось стукнуть кулаком по столу, чтобы напомнить, кто в купе хозяин. Они притихли.
— Значит так: в Штатах — был; Пушкина — видел! Пишите адрес: Джексон, Нью-Джерси, Периневилл-роуд 134, в сквере напротив Владимирского храма… Памятник он — поняли?
— Да-да, — закивал головой золотой Дадоныч, а Черный Звездочет нахмурился: — Вот где только нашлось место русскому человеку!
— Алеко, — пьяно всхлипнула гитана с липовыми зубами, — на кого ж ты меня?..
— Фатерланд, Мазерланд, Отчизна, Родина… — бормотал черноусый, — …вот что главное, кемерад Пушкин. Как там? Майн фройнд, вир Хаймат3 посвятим, души прекрасные порывы…
Поездка, на самом интереснейшем месте, вдруг оборвалась тоннелем. Всех проглотил зев тьмы. Последнее, что помню — вскрик пьяной Кассандры:
— Кондуктор жми тормоз!
И остался я один-одинешенек, если не считать схваченной при первом же проблеске мрака бутылки с "Зеленой феей". Сначала за нее, было, цеплялись и чужие руки, но как-то быстро отстали. Тоннель тянулся долго — веками, эонами. Время от времени я прикладывался к горлышку в поисках истины, и истина приходила, чтобы, скользнув жгучими искрами по жилам, кануть во тьму. Наконец, забрезжил серый свет.
"Петушки! Родные мои… Вечносломання сирень и вечнопьяный люд... Вечноголосые соловьи и вечноюные девы… Вечнобитые дороги и вечноживая вода в кране… Дома!"
Раздвинув стаканы, раскинув занавески, я прилип носом к окну. За те десять лет, что я провел в одиссеях, Петушки дивно преобразились. Речка Нижняя Пахучка раздалась вширь, по ее коричневым водам сновали разноцветные кораблики. Дома вытянулись вверх, покрылись благородной серо-черной патиной и щеголяли нарядными черепичными крышами. На месте подкосившейся старой каланчи высилась готическая башня с часами. Минутная стрелка подталкивала часовую к полудню. В парке культуры и отдыха им. В.И. Ленина поставили новое, высоченное колесо обозрения со стеклянными яйцами-кабинками. Сквозь дымку просвечивали синеватые тени небоскребов.
"Петушки…" — прошептал я, чувствуя, как накипает слеза, и выпустил бутылку из рук.
— А, снова ты, Сочинитель… — послышался за спиной смутно знакомый голос, незлобивый и холодный, как кусок льда за шиворотом. — Катаешься, как всегда? Ну-ну…
Я обернулся и увидел лысого старика в бордовой форменке, спортивных штанах с пузырями на коленях и розовых стоптанных тапках-зайчиках. Что-то нехорошо шевельнулось, сдвинулось в груди.
— Как всегда? — пролепетал я. — Нет-нет, я первый раз! До Петушков только. Ничего, что без этого… как его?.. Штраф проплачу…
— Кого ты дуришь, Сочинитель? Меня, Кирил Мефодича Букина? — набычился старик и по его глянцевому черепу ото лба к макушке скользнул блик. — Ты это дело брось, не то осерчаю. Приглядись лучше!
Я еще раз выглянул в окно и обмер от навалившегося понимания. Петушки были так же далеки, как и в начале пути. Минутная стрелка прильнула к часовой. "Бамм!" — первый удар полдня. Лондонский дедлайн.
— Мефодич! — вскрикнул я под второй удар курантов и попробовал ухватить его за рукав. Рука прошла сквозь что-то зыбко-холодное и осталась пустой. — Мефодич, родной! Выпусти! Отпусти! Освободи…
— Эх, темнота! — завздыхал он. — Сказано тебе было, безбилетченку: билет, он на выход полагается. А так — входи любой, милости просим. Тоже мне, шибко грамотный... Ладно, ты тут располагайся с удобствами, а я тару пока соберу. Нечего порожней таре по вагону шастать.
И прихватив опустевшую бутылку, под "бамм-бомм-бамм!" Биг-Бена, страж вагона вышел в коридор, не утрудившись открыть дверь.
С двенадцатым ударом поезд, как вкопанный,остановился у платформы вокзала Паддингтон. За стеклом мелькнули какие-тообразы, лица, цвета, но уже через неуловимо пробежавшую между сказкой и жизнью трещинкувремени, все тронулось обратно — в Петушки.
На столе меня подстерегали полная бутылка "Баллантайнс", тарелки с закуской и одинокий стакан. Дорога обещала быть длинной.
Первый круг завершен.
Осталось еще восемь…
Примечания:
1 Oro o muerte (исп.) — золото или смерть.
2 Ром-баро (ромск.) — старший мужчина, старейшинатабора, рода. Часто и ошибочно называется "бароном".
3 Heimatland, Heimat (нем.) — родная сторона (край), Родина.