Чертов корень

Это был конченый человек. Такие парни шныряют по садовым участкам в поисках мака и конопли. Изнуренное лицо, блуждающий взгляд и алчный огонек в глазах. Этот явно был из их числа. Он появился в моем купе где-то за Новосибирском. Невысокий, субтильный мужчина непонятного возраста. Довольно прилично одетый, с большим чемоданом на колесиках, он, тем не менее, производил впечатление человека неопрятного и опустившегося. Двухнедельная щетина покрывала лицо, а воспаленные впалые глаза рыскали по сторонам. Мне был неприятен его жадный безумный взгляд, и я отвернулся к окну. Он сел напротив. Помолчал. Скривился в усмешке. Хмыкнул.

— Дерьмом меня считаешь?

Я поморщился и пожал плечами, развивать этот разговор не хотелось.

— Ладно, — он взъерошил ладонью короткие темные волосы. — Все нормально. Я дерьмо и есть.

За окном замелькала череда фонарей и мы оба с минуту смотрели как желтые светлячки длинной цепью уносятся на запад.

— Я дерьмо и есть, — повторил он и полез в свой чемодан. Несколько секунд копался там и извлек на свет бутылку кальвадоса и два пластиковых стакана.

— Будешь?

Я снова пожал плечами. Пить с этим типом не хотелось.

— Твое здоровье. — Он наполнил оба стакана, тут же залпом выпил один из них и довольно крякнул. — Греет.

Он помолчал минуту.

— Люблю это пойло. Вообще, жить люблю, — он снова наполнил свой стакан. — Вот ты думаешь, — простой наркот перед тобой? Нет, не совсем. У меня знаешь какая жизнь была? Нет, не знаешь. Никто не знает, один я. Даже жалко порой бывает, вот подохну, и все пропадет, сгинет, словно и не было никогда на свете Крикушина! — Он отпил пару глотков и притих. Мерно стучали колеса, и в открытое окно врывался свежий и крепкий аромат летней ночи.

— А ведь я здесь жил. — Он неожиданно прервал затянувшееся молчание, и сон, уже было овладевший мной, отступил. — Километров за сорок от Мариинска. Поселок Куркули. Леспромхоз там был... — Он снова замолчал, но ненадолго.

— У нас там домик был, щитовой. Отцу с матерью выдали, после свадьбы. Мать умерла потом, мы с отцом одни жили. Бывало, поколотит меня, а потом месяц не разговариваем. Да, бывало…

Мой спутник взял стакан, но пить не стал, а лишь глядел на него отрешенно и тоскливо.

— Как в чужой жизни все. Будто не за себя вспоминаю, а за другого…

Стакан вернулся на стол.

— Мне его дед один показал. Из староселов. Которые по реформе. Еще до советов там жили. Охотники, ну и клюкву. На лесосеке не работали. Он у меня вроде няньки был. Отец платил что-то, чтоб я один не слонялся. Мы с этим дедом ходили. Он мне его и показал. Это, говорит, Чертов корень — проклятая трава, бесово семя.

К двери кто-то подошел, мой спутник рассеяно оглянулся на нее и замолчал.

— Белье будете брать? — В приоткрывшейся щелке показалось сонное лицо проводницы.

— Нет, спасибо. — Спать не хотелось, да и спутник мой внушал некоторые опасения.

— И я не буду. Мне выходить скоро.

Дверь захлопнулась, и снова мы остались вдвоем. Некоторое время тишину нарушал только рокот колес.

— Так что же корень? — Я решил хоть чем-то занять бессонную ночь и дослушать историю до конца.

— Корень? Корень это штука! Сам дьявол его породил и разнес по земле.

Только мне тогда, что бес, что господь — все одно было. Как-то выкопал я его и занес Даниле — заготовителю. Он прожженный мужик был, и сволочь редкая. Интерес сразу пронюхал. Стал я ему корень носить постоянно.

Он и деда соблазнял, да тот обругал его. Даже стрельнуть, кажется, хотел.

Только я уже не дитя был, сам мог по болоту ходить. Чертов корень в две ходки добывается. Надо летом идти, искать по цветкам, метки ставить, зарубки, колья. А копать так уже осенью, по памяти.

Он сам небольшой, с палец. А как высохнет — так и совсем соломинка. Я в удачный год сотни три накапывал. Данила десять рублей за штуку давал.

Я тот корень попробовал — едва отплевался, горький как хина. Никак не мог в толк взять, зачем он нужен. Но Данила платил, и я искал. Он меня и от армии отмазал. Сунул видно в лапу кому-то в области.

Только человек не в чистом поле живет. Узнал я как корнем пользоваться, подсказали добрые люди. Размолол в муку и под язык положил. Морщился поначалу — больно горький. А потом вроде и ничего. Язык словно занемел, а губами как оладьями шлепаешь, нечувствительно совсем. Но это ерунда. Дело в другом — будто пелена с глаз падает. И ярко и сочно все, и пахнет до одурения, и видишь, словно с высоты вокруг, как птица небесная. И такое в мыслях прояснение делается, будто тучи разошлись, и все солнышко осветило. Осенило меня. Вот какой товар Данила принимает!

После того пришел я к нему, и сказал, чтоб по сто рублей за корень давал, а иначе хрен чего принесу. Он и ругался и божился, и дураком меня звал. Только сила за мной была, дал он осенью по сто рублей. А я корня стал меньше ему носить. Сам частенько потреблять стал, ну и мысли всякие появились. Начал я запас собирать. За три года насушил целую наволочку.

Данила почуял что-то. А может — цена не нравилась. Только однажды увидел я, что кто-то за мной по болоту ходит. Запетлил я след и в кусты. Лежу, смотрю. А там лесник молодой, из новеньких. По следу идет и поглядывает. Где я кол воткнул — остановится и на бумажку заметит.

Ну, думаю, Данила, подлец, замену мне нашел. Побежал я домой, и вечером, по темному, ружьишко в лес занес, спрятал в валежнике.

Через пару дней чую — опять идет за мной. Я сразу петлю — и к схрону своему. Взял ружье, зашел ему вперед, притаился, ну и дал картечью с двух стволов, когда его куртку увидел. Он и не ойкнул, свалился как листвень срубленный.

Я его хворостом прикрыл, и бегом к Даниле. Рано ты, говорю, меня списываешь, курва. Теперь я тебе не нужен, а ты мне и подавно. Ткнул его стволом в брюхо, он так и посерел лицом. Скажи, говорю, кому корень продаешь, не-то убью. Он сказал, а я греха не взял на душу. Тюкнул его по голове кирпичиной, и пошел.

Дома собрал барахлишко, наволочку свою в рюкзак затолкал, и на станцию. К утру уже там был. Добрался в Новосибирск, а оттуда самолетом в Москву.

Мой спутник потянулся и заерзал, меняя позу.

— Спина затекла, болит… — он растянулся на полке, подложив под голову локоть. — Часто на земле спал. Тогда ничего, а теперь беда, все ноет.

— Как же в Москве? Удалось устроится? — мое любопытство уже было раззадорено, хоть я и не верил почти ни одному слову.

— В Москве? Удалось. Не сразу, правда. Появились и связи и люди. Я нашел мужика, с которым работал Данила. Осторожничал с ним. Про наволочку ни слова. Показал пару корешков, вроде как образец. Сказал, что знаю, где растут. Он тут же предложил пятьсот рублей за грамм. Я отказался. Через пару недель сошлись на тысяче. Я делал вид, что езжу в тайгу, и сплавлял ему, понемногу, свои запасы.

В Куркулях показываться боялся. Грех давил. Но пришлось все-таки поехать — наволочка моя опустела за два года.

Там вышла неприятность. Меня искали. За лесника. Дали восемь лет. Повезло, да и московский кореш помог. Отбывал в Солихарде, на рудниках, там год за два считают. В девяносто четвертом вышел.

Мой спутник вздохнул и потянулся закрыть окно.

— Дует что-то. — Он опустился назад на полку, рассеяно поглядел на пустую бутылку на столике и продолжил.

— В лагере трудно было. Рудники, понятное дело. Но самое паскудное, что корня там не было. Измучился я, отощал совсем, думал сдохну. Но нет, живой. Когда откинулся, меня уж у ворот кореш на белом мерсе встречал. Многое поменялось. Дела стало проще делать. Тут уж я развернулся.

Слыхал про такой журнал, Форбс называется? Вся первая тридцатка на корне сидела. Гейтс, Баффет, да и из наших кое-кто… Хорошее было время.

— А теперь что же?

— А теперь ничего. Кончился корень. Седьмой год впустую ищу его. Бывает, что и найду один-другой. Так, побаловаться. Нет теперь корня. Не родит земля. Я однажды взял с собой какого-то ботаника, народу собрал — тьму, трактора, болотоходы, вертолет... Последние деньги в эту ходку вложил. И ничего. Ботаник сказал — исчезающий был вид. А теперь, видно, и вовсе исчез. Вот так-то.

Но я все-таки ищу. Каждый год ищу. И сейчас вот еду…

— Мариинск! — раздался пронзительный голос из коридора. — Стоянка десять минут!

Мой спутник кряхтя поднялся, ухватился за свой чемодан и открыл дверь.

— Вот и приехал. Прощай, корешок! — Он протиснулся в проем и исчез. Несколько секунд я слышал, как колесики его чемодана выбивают дробь по коридору.

Я облокотился на столик и стал смотреть в окно. Огни Мариинского вокзала, редкие люди на перроне. Глухо пророкотал проходящий товарный. Через несколько минут поезд тронулся. Уплыли на запад и огни и люди. Мерно стучали колеса. Так и не тронутый мной кальвадос в стаканчике подрагивал и искрился, отражая свет мелькавших в окне перронных фонарей.