Как золота иль жемчуга ловец...

6 ноября, воскресенье.

Эти записки я веду для самого себя, чтобы разобраться в произошедшем. Влип я в историю, и пока, как говорят юристы — в здравом уме и какой-то там памяти, попробую всё записать.

Меня зовут Гийом, мне тридцать два года и последние восемь лет живу в Париже. Я — художник, вернее, считаю себя таковым, хотя никаких дипломов у меня нет. Ничего больше в этой жизни я делать не умею, только рисовать, чем и зарабатываю себе на жизнь. И вечно сижу по уши в долгах. Итак...

Всё началось в четверг, три дня тому назад. Я стоял на Пляс дю Тертр и пытался продать картины — сегодня их было шесть. Всё ещё шесть — за неделю я не продал ни одной. Холод был собачий, туристов мало — ясное дело, в такую погоду куда лучше бродить по Лувру или сидеть за чашкой горячего шоколада в кафе. Одни лишь жизнерадостные китайцы иногда появлялись на площади — они всегда ходят группами, смеются, фотографируют всё подряд и ничего не покупают. Вернее, у меня ничего не покупают — им дорого.

В нескольких шагах расположилась вечно жующая Бабетт. На её раскладном прилавке лежит штук сорок картинок — она малюет их быстро, как блины печёт. Уже много лет подряд — маленькие примитивные картинки: Эйфелева башня, наклонённая, как её знаменитая коллега из Италии. Туристы покупают эту халтуру и радуются, что за несколько евро получили картину на Монмартре.

Мимо проковылял сгорбленный старичок, похожий на моего учителя литературы, месье Барту. Он любил стихи и часто задавал нам учить наизусть. Я стихи терпеть не мог и запоминал с трудом. Странно — многие помнились до сих пор и иногда кто-то, сидящий внутри меня, начинал мне их наговаривать.

В тот день я мало говорил — было попросту не с кем, разве что с Бабетт перекинулся парой слов. Лицо занемело от холода, и было так тоскливо стоять одному. Вдруг снова в голове зазвучали стихи, что нам задавал месье Барту — и я начал вполголоса декламировать:

Швырялся льдинками холодный ветер с неба

Как золота иль жемчуга ловец,

Желаньем пить объят я разве не был?...

И тут кто-то спросил: "Это Артюр Рембо?"

Я не видел, как он подошёл и даже вздрогнул от неожиданности.

"Да, он самый. Вам нравятся его стихи?", — ответил я, пытаясь завязать разговор с незнакомцем, на всякий случай — а вдруг он купит у меня картину? Хотя молодые люди — а ему на вид было не больше тридцати — редко раскошеливаются на мои творения.

"Он был талантливый поэт", — сухо ответил незнакомец. — "Зачастую странный".

"Талантливые люди часто бывают странными", — кивнул я.

Парень говорил по-французски, но с акцентом, казалось — немецким. Да и внешне он был похож на немца — прямой, высоколобый, светловолосый, с тяжеловатым подбородком. Черты лица — из примитивных линий. Взгляд прозрачных светлых глаз — серьёзный, даже колючий.

"Вот, например, эти строки, как вы их понимаете?" — спросил незнакомец и с серьёзной миной продекламировал:

Как экскременты голубятни на меня

Мечты горячие нисходят, душу грея...

В этот момент я вспомнил — этот тип уже приходил пару недель назад, когда в Париже ещё держались погожие солнечные дни и на площади было много народа. Тогда он долго смотрел на мои картины, но ничего не спросил и ушёл. Вот и сейчас, разговаривая со мной, немец рассматривал один из портретов. Что-то мне подсказывало — он хочет его купить. Я сразу оживился, начал быстро говорить, что-то вроде:

"Это что, тоже Рембо сочинил? Ни разу такое не слышал! Ха-ха, как забавно — экскременты голубятни! Надо же, месье так хорошо знает французскую поэзию! А вы ведь приходили сюда недавно? Тогда вы долго смотрели вот на эту картину! У вас отменный вкус!"

Немец еле заметно поморщился — наверное, ему не понравился мой словесный водопад и что я сразу перевёл разговор с поэзии на живопись. Но я продолжал:

"Вы узнали, кто здесь изображён?"

"Конечно, узнал, — спокойно ответил немец, — это Марсель Марсо, великий мим...". И назвал несколько фактов и цифр — прямо ходячая Википедия.

Даже не знал, что Марсо еврей и родился в Страсбурге, мне всегда хватало определения "великий".

"Сколько хотите за картину?"

"О, месье, не хочу хвастаться, но это лучшее, что я нарисовал за последнее время..." — ответил я, и это была правда.

"Назовите цену!" — сказал он с неприязнью в голосе.

Я подумал — рискну, начну с высокой цены и выпалил:

"Три тысячи евро, месье... Она уникальна!"

Немец молча смотрел на портрет. Казалось, что Марсель Марсо отвечает ему исполненным печалью и мудростью взглядом. Без сомнения, это лучшая моя картина.

Я уж было приготовился снижать цену — ведь за этот портрет мне не давали даже трёхсот евро, но немец вдруг сказал:

"Хорошо, я бы мог купить этот портрет. За три тысячи. Но только у меня есть одно условие".

Я так удивился, что даже замолчал, а он почти приказным тоном велел сложить все картины и проехать к нему в отель — обсудить условие.

Ого-го-го, ну и шикарная у него машина! Когда я пролез в бежевое нутро иссиня-чёрного Мерседеса, мне стало не по себе — чувствовал себя вороной, которая залетела в королевский дворец.

Немец вёл машину не спеша, наверное, боялся поцарапать своё чудо. Я видел его холодные прозрачные глаза в зеркале, и гадостное предчувствие постепенно заползало в душу, даже живот заныл от страха.

Мы вошли в тёмный из-за полузадёрнутых багровых гардин номер отеля. На кресле сидела невзрачная молодая женщина — простая стрижка, никакой косметики на носатеньком личике.

"Я не представился, извините, — сказал немец. — Меня зовут Норберт, приехал из Берлина. А это — Гудрун, моя жена. Она хорошо говорит по-французски".

Когда я увидел его жену, мои страхи почему-то улетучились. Театрально поклонившись, назвал своё имя и добавил: художник.

"Художник, и я думаю, талантливый, — сказал Норберт. — Гудрун, ты должна посмотреть на его картины. Может быть, я одну сейчас куплю".

Я вынул из сумки-чехла картины и пристроил у стены, бормоча "вуаля, медам, месье". Портрет Марселя Марсо поставил в центре.

"Хочешь сравнить?" — спросила Гудрун мужа.

Норберт вышел в соседнюю комнату и сразу вернулся — в руках у него была картина, которую он поставил рядом с портретом Марсо. Я ахнул от удивления — это был ещё один портрет Марсо, в точности такой же. Лишь краски не успели заветреться и блестели чуть ярче.

"Откуда это у вас? Клянусь, я нарисовал этот портрет один-единственный раз! Я не делаю копий! Поэтому и прошу дорого!" — воскликнул я.

"Это я нарисовал копию с вашей картины, — спокойно ответил Норберт, — помните, я приходил недавно, точнее — двенадцать дней назад. Тогда я незаметно сфотографировал портрет, а дома нарисовал. Присмотритесь, ведь ваша картина всё равно другая...".

Я подошёл ближе — два одинаковых Марселя Марсо взирали с полотен, даже нечаянный мазок на фоне, сделанный мною по ошибке и не затёртый, был непонятно для чего скопирован. Но чем дольше я смотрел на полотна, тем радостнее становилось на сердце — Норберту портрет не удался, хотя он и очень старался. Мы встретились глазами с моим Марсо, и, казалось, великий мим лукаво улыбнулся...

Тут вдруг заговорила Гудрун:

"Ох, дорогой, ты прекрасно рисуешь — посмотри сам, ведь твой портрет в точности такой же! Я не понимаю, что тебе ещё надо!"

Норберт довольно грубо сказал ей что-то по-немецки — я не понял, может "заткнись", потому что она сразу замолчала. Мне стало неловко за неё.

"У вас есть художественное образование?" — спросил Норберт.

Для меня это болезненный вопрос. Вообще-то я нигде не учился рисовать — так, нахватался кое-каких приёмов у друзей, подсмотрел, поэкспериментировал. Так я ему и ответил.

"Я много лет учился в художественной школе. Работал по десять часов в день. Вы не учились, а рисуете лучше меня. Вот он, пресловутый талант", — сказал Норберт, ткнув указательным пальцем в мои картины.

Конечно, было лестно, хотя яд так и сочился из его слов. Он меня совсем сбил с толку этой копией, но я всё равно помнил — мы собирались обсудить какое-то условие, и тогда он купит картину. За три тысячи! И я вежливо напомнил Норберту про это. Он посмотрел на меня, словно только что вспомнил, что я тут, и сказал:

"А ведь вам талант и не нужен. Вы рисуете, картины на продажу, так? Выбираете сюжет, технику, краски, чтобы туристам понравилось! Но в большинстве своём это люди невежественные, они не могут оценить ваш природный дар. Хотя, конечно, вы не опускаетесь до совсем уж низкого уровня, как та дама, малюющая кривые Эйфелевы башни".

"Это вы про Бабетт?" — спросил я.

"Не знаю, как её зовут и знать не хочу, — раздражённо ответил Норберт. — Но она права — если уж "творить" на продажу, то надо уметь угадывать потребности и не нести много затрат".

Я не понимал, к чему он клонит.

"Считаю, что это будет оптимальное решение..." — обратился он к жене, но, не дождавшись её ответа, произнёс: "Я предлагаю вам продать свой талант художника".

Мне стало не по себе — может он маньяк какой-нибудь, или просто меня разыгрывает?

Норберт не знал куда деть руки, поглаживал костяшки пальцев, нервно стучал ими в ладонь, меряя комнату широкими шагами. Наконец остановился на минуту, вероятно подбирая и систематизируя аргументы.

"Творчество и духовность связаны между собой. По сути, творчество и искусство есть духовность. Акт творения есть духовный акт, и ум в этот момент отключён — потому что склонен копировать. Ум и интеллект — вторичны. Не все улавливают эту грань, но у современной медицины появилась возможность высвободить, расщепить или совершить обмен талантами, сделав личность полноценней".

Может быть, я неправильно записал то, что сказал Норберт — уж больно он учёный, но примерно так.

"Вы не бойтесь, — встряла в разговор Гудрун. — Всё будет проделано специалистами, с применением передовых технологий. Профессор Витциг владеет методом трансформации мозга. Для этого ему нужна "матрица", то есть талантливый человек, чтобы скопировать участки коры мозга и перенести в мозг Норберта. К сожалению, "матрица", то есть в данном случае ваш мозг, может после воздействия несколько измениться, что поведёт к утрате художественного таланта. Но взамен вы получите те способности, которыми не обладали раньше — то есть способности Норберта".

Я разозлился, вскочил и стал складывать картины в сумку. Продать мой талант! Да что они такое говорят, чёрт побери?

"Сесть!!! — рявкнул Норберт. — Дослушайте сначала! Если дадите согласие, вас подробно проконсультируют о ходе эксперимента. Всё пройдёт официально. Клиника — лучшая в Швейцарии. Профессор Витциг проведёт ряд анализов, и даст подтверждение совместимости… Я не разбираюсь в медицинских тонкостях, тем не менее, юридическую сторону можем освидетельствовать хоть сейчас. Мы оформим любые бумаги, страховые, гарантийные обязательства, расходы на реабилитационный период мы так же погасим".

"Мы вам заплатим", — срывающимся голосом произнесла Гудрун.

"И в придачу всунете кусок бездарных мозгов? — возмутился я. — Нет уж, извольте! А если я идиотом стану?"

То ли от злости, то ли от багровой гардины, возле которой стоял, лицо Норберта покраснело. Не глядя на меня, он произнёс:

"Да он и сейчас идиот, раз отказывается от миллиона евро!"

У меня пропал дар речи.

Вероятно, я слишком откровенно смотрел на Норберта как на душевнобольного, потому что он вспылил:

"Я предлагаю вам миллион", — сделал акцент на сумме немец. Его покрасневшие от напряжения глаза, впились в меня хирургическими зажимами.

7 ноября, понедельник.

Так вчера разволновался, что не смог дописать историю до конца. Весь вечер просидел в кафе — там оказалось несколько моих друзей. Мы славно посидели, выпили. Я всё же устоял и никому не рассказал о странном знакомстве. А потом остаток вечера размышлял над тем, что каждый из нас совершенен, и по-своему не полноценен. Раньше об этом особо не задумывался, но после того как Норберт вспылил и, хлопнув дверью, ушёл из гостиничного номера, состоялся разговор между мной и Гудрун. Она сникла и казалась такой беззащитной и затравленной, что я отложил картины и вернулся в кресло. Я понимал эту женщину как никто другой: меня тоже некому было выслушать.

Сказать по правде, я хотел бы помочь, тем более за такие деньги… Да и дело не только в них.

Я покосился на зачехлённые картины, уловил дыхание мира, за раздуваемой ветром гардиной, прислушался к шуму города. Они не изменятся, это точно, но могу измениться я, и, судя по всему, кардинально.

В конце концов, что я теряю? Серый быт, голодные ночи, полные терзаний и тоски? Никто не мог гарантировать, что я переживу эту зиму в тепле и сытости. Последние месяцы продажи шли из рук вон плохо.

Наблюдая за мной и видя душевные колебания, Гудрун сказала, словно прочитав мысли:

"Взаимовыгодный обмен, это шанс и для меня. Вернуть Норберта. Он не всегда был таким", — с мольбой произнесла она.

"А если эксперимент не получится?" — спросил я.

Гудрун горько улыбнулась:

"Тогда я стану профессиональным боксёром, потому что научилась держать удары судьбы".

Что ж, Норберту уже повезло, если с ним рядом такая преданная женщина.

Моё решение, возможно, было импульсивным, но чем дальше я рассуждал, тем больше запутывался в противоречивых "да" и "нет".

Итак, завтра уезжаю с Норбертом и Гудрун в Швейцарию.

Как бы там ни было, скоро мой талант переберётся в учёные мозги Норберта, чтобы он стал не только образованным, но и талантливым. Взамен получу какую-то, разумную долю мозга Норберта. На кой она мне нужна?

Портрет Марселя Марсо я тоже отдал, вернее, продал — вместе с оттиском гениальности, в которой заключён мой талант художника. За миллион.

1 марта, среда.

Уф, перечитал сейчас свои записи, которые делал до операции, и отлегло от сердца. Я ведь так боялся, что меня эта авантюра с пересадкой может даже памяти лишить. А ничего не произошло — здоровый и бодрый, поправился чуток — в клинике кормили отменно.

Норберт приглашал меня на свою выставку. Вот продуктивный, дьявол! Похоже, он в последние три месяца не ел и не спал, а только писал картины. Журналистов понабежало! Хотя, может это он сам и подсуетился, чтобы в прессе про него побольше написали. Видел я отзывы — один другого лучше. Честно говоря, читать про его картины, что они гениальные и всё такое, мне больно... Сами понимаете. Это ведь они меня сейчас хвалят, а кто об этом знает?

Занимаюсь устройством своего быта. Домик в пригороде Парижа купил, машину — конечно, не такой шикарный мерседес, как у Норберта, но вполне ничего. Остаток денег вложил в одно дело и даже получил прибыль. Это, наверное, талант норбертовой предприимчивости на меня подействовал — раньше у меня деньги только тратились, а теперь — доход приносят.

Все краски и прочие причиндалы подарил Бабетт. Она никак не может понять, отчего я перестал рисовать. Я ей сказал — портрет Марселя Марсо был пиком моего творчества, я понял это и поставил точку. Так оно и есть, в сущности. Кстати, мы с Бабетт в последнее время часто встречаемся. Как-то разговорились о картинах Норберта, а она говорит — если столько же денег на пиар ухнуть, то и её кривые Эйфелевы башни за шедевры сойдут.

Бабетт права, но я ей об этом не сказал. Я в последнее время вообще стал очень молчаливым. Жаль своей болтовней заглушать голос внутри меня, который нашёптывает прекрасные стихи.

Обмен значителен, порой, неоценим,

Решиться сложно, пожинать легко.

Вопрос в деяниях лишь будет заключён,

Ответ сокрыт в них слишком глубоко.

Поначалу думал — это вспоминаются те строки, что месье Барту нам задавал учить в школе наизусть. А однажды понял — это мои стихи...

* * *

"А однажды понял — это мои стихи"... — кивая, произнёс профессор Витциг и бросил исписанные размашистым почерком листы на письменный стол. И с улыбкой произнёс:

— Да, занятные записки оставил этот художник, э, как его, Гийом. Спасибо, Гудрун. Я подозревал, что у него произойдёт некоторая, скажем так, компенсация утраченных способностей к живописи. Зато наш бывший художник теперь стал поэтом. Читали его последний сборник стихов?

— Конечно, — сказала Гудрун.

Они вдвоём сидели в кабинете профессора, возле разожжённого камина, и пили кофе.

Витциг отметил, что Гудрун похорошела. Прошёл почти год с того времени, как Гиойм, Норберт и его преданная супруга покинули швейцарскую клинику. И теперь, в канун Рождества, Гудрун приехала, на этот раз одна, чтобы передать подарки — и привезла записки Гиойма.

— Я слышал, у Норберта неприятности? — спросил Витциг, — судится с каким-то журналистом?

— Да, — криво улыбнулась Гудрун. — Этот журналист написал: от картин Норберта начинает болеть голова — до того всё заумно и перегружено смыслами... Вот Норберт и подал на него в суд за оскорбление.

— И что, выиграл процесс? — поинтересовался профессор.

— Понятия не имею, — ответила Гудрун. — Мы ведь расстались... Это пока секрет, но вам скажу — я и Гийом собираемся пожениться, как только все дела с разводом уладим...