Хомяк и ...оны
Когда Мона умерла, я не заплакал. Даже слезинки не проронил.
Я не заплакал, хотя было грустно, когда она умирала. Без Моны теперь станет скучно. Так же скучно, как было до появления Моны.
Так же скучно, как было с дурой Лоной.
C молчаливой Коной.
И тормозной Ионой…
Мне нравилась Мона, а ей нравилось повторять: «Центнер умеет летать? Умеет, умеет! Сейчас полетит. Иууу!»
Мона брала меня в руки и бросала. Она часто так делала. Брала меня в руки и бросала. Мы могли играть так дни напролёт, с утра до вечера.
Иногда она хватала меня зубами, но чаще руками. И хорошо, что руками. Её зубы больно впивались в мою кожу, даже густая шёрстка не спасала. Ранки потом долго чесались. Мне приходилось кататься по полу или тереться об углы кормушки, ведь мои короткие лапки не доставали до чесоточных мест.
Не люблю чесотку. Люблю Мону. Люблю играть с ней. Особенно люблю летучую игру, когда Мона берёт меня в руки и бросает. Я влетаю в стену. В твёрдую стену пушистым тельцем.
Мне не больно, если только чуть-чуть. Не больно, потому что чаще всего влетаю в стену мягкой попой. Головой редко, если только не успеваю перевернуться в полёте задом к стене.
Когда влетаю головой, темнеет в глазах и начинает тошнить. Моне не нравится рвота. Вонючая и скользкая лужа, пусть и небольшая, пугает её. Когда меня рвёт, она убегает в спальню и не выходит оттуда. Ждёт, пока придёт железный мастер, вымоет мне мордочку и ототрёт рвоту с пола.
— Центнер не умеет летать, — досадует Мона, когда после броска и столкновения со стеной, я падаю на пол. — Почему Центнер не умеет летать?
Мона досадует, и я досадую вместе с ней. Мы топаем ногами, кричим. Точнее кричит Мона, а я пищу. Грозно пищу.
— Пииииии…
Уж что-что, а грозно пищать я умею. В этом деле я мастер. Непревзойдённый мастер. Гений писка. Лучано Паваротти.
— Пииииии…
Когда мы так досадуем, приходит отец. Он ростом намного меньше Моны, одет в белое, носит очки с толстыми стёклами. Совсем старичок. Старичок с ноготок. Он никогда со мной не играет. Так, иногда погладит животик и отпустит.
Ой, так рассказываю, будто Мона жива и мы с ней досадуем прямо сейчас. Нет, она не жива. Она умерла. Жив отец. Он всегда говорит тихим спокойным голосом.
Мона кричит, досадует, я грозно пищу, а он говорит тихим спокойным голосом, что вырастит нового хомяка, который будет летать.
Он врёт. Я точно знаю, что врёт. Хомяки не умеют летать. Моне тоже не нравится то, что говорит отец. Она прижимает меня к большой мягкой груди, нежно гладит и начинает досадовать. Но не так, как раньше. Она плачет, просит отца научить теперешнего Центнера летать.
Отец качает головой и даёт Моне шоколадку. Она радуется, ест с аппетитом. Даёт мне кусочек. Съев шоколадку, она перестаёт досадовать и засыпает. Засыпает, а когда просыпается, сразу начинает умирать.
Она человек, ей нельзя есть шоколад. А я хомяк, мне он не может навредить.
Шоколадку ели Иона, Кона, Лона… Теперь же мертва и Мона. Я знаю, что она мертва. Все мёртвые холодны на ощупь. Холод — верный признак мёртвости, можете мне поверить.
Когда они умирают, их забирают железные мастера. С бесцветными глазами и вращающимися ушами. Они тоже холодные, мёртвые, но умеют ходить и издавать неприятные щёлкающие звуки.
Я остаюсь один. Совсем один. Не люблю одиночество. Не люблю скуку. Не люблю быть одиноким хомяком, одолеваемым скукой.
Жаль, что Мона умерла, и её забрали. Больше некому брать меня в руки и проверять — не научился ли я летать.
Мне нравилось летать. Нравилось, когда Мона со мной играла.
Жаль.
…..
Мне было скучно три дня. Целых три дня. Я бегал в колесе, бегал по комнате, бегал из комнаты в комнату.
Я ждал отца, и он, наконец, пришёл. Отец никого не привёл. Ни новую подружку, ни железного мастера. И правильно, железный мастер не нужен, ведь я не ломался.
Отец пришёл один, с коробкой овсяного печенья. Хитрый. Знаю, зачем он принёс печенье. Знаю, что сейчас случится. То, что случится, ненавижу всем сердцем, поэтому убегаю, прячусь.
Отец зовёт меня, крошит печенье на пол. Запах овсяного печенья… ммм… какой приятный аромат. Вкуснее печенья нет на свете.
Текут слюнки. Урчит в животе. Нет, не выдержу, выбегу. Выбегу и попаду в руки отца. Он погладит меня по животику… щекотно… ой… и сильно надавит пальцем на пупок. Я ойкну и пойму, что скоро стану частью Общего. Частью гигантского разума, к которому частенько присоединяются все хомяки.
Так нужно. Так заведено. Перед новым циклом нужно получить скорректированные формулы. Без них и овсяного печенья не будет синтеза. Не будет синтеза, потому что для него нужны формулы и ингредиенты.
Синтез нужен. Синтез важен. Синтез подвластен хомякам.
Один. Один. Ноль. Один. Осуществляется беспроводное подключение. Синхронизация протоколов. Соединение. Передача данных.
Быть частью Общего — значит быть Общим. Мыслить, как Общее. Существовать, как Общее. Знать всё, что знает Общее.
Общее было создано для того, чтобы служить людям. Люди забыли, было ли оно до того, как у детей начались гормональные нарушения, или же появилось после. Возможно, Общее существовало вечно, и ему всегда доверяли.
Общее использовалось для победы над болезнью. Страшной неизлечимой болезнью, уничтожающей человечество, убивающей детей.
Если вы ребёнок, до семи лет можете быть спокойны. После семи ваше тело начнёт страдать из-за последствий гормональных нарушений. Вы вырастете до потолка, станете дебилом, а потом умрёте в страшных мучениях. Так было раньше. И так происходит сейчас. Без надежды на исцеление.
Веру в победу над болезнью воскресил доктор Яшимиро Она. Он обнаружил истоки заболевания и отдал клетки своей дочери Общему.
Общее же создало Институт.
Институт огромен, полон людей и железных мастеров. В нём есть блоки, в которых выращивают подружек — клонов дочери доктора Она. В других — люди в белоснежных одеждах ищут способы победить болезнь. Третьи состоят из тысяч палат. В них живём мы — маленькие киборги, дожидающиеся подружек.
Люди верят — ускоренное преодоление критического возраста с сохранением гормонального баланса поможет победить болезнь. Вот только время идёт, а лекарства всё нет. Уже нет на свете детей. Нет молодых, зрелых. Остались только клоны да седовласые старики, застрявшие в огромном здании Института.
Старики, забывшие, что появилось раньше. Общее или болезнь. Болезнь или Общее, которым я сейчас яв…
Передача данных окончена. Соединение разорвано.
Ой, я снова я. Хорошо быть собой. Когда я не я, мои мысли становятся непонятными. Неприятными. Будто я знаю что-то важное, но никак не могу понять, что же знаю.
Лучше не думать об этом. Плохое чувство. Лучше быть собой. Хуже быть Общим.
Отец гладит мой животик, а потом подносит к овсяным печенюшкам.
— Надо поесть, — говорит он.
…..
Просыпаюсь от скрипа открываемой двери. Отец приводит новую подружку. Её зовут Нона. Красивое имя. Конечно, не такое красивое, как Мона, но тоже ничего. Мне нравится. Нона.
Отец нас знакомит:
— Центнер, смотри, это Нона. Твоя новая подружка. Нона, этот хомяк — твой друг. Его зовут Центнер. Ты сможешь играть с ним.
Лицо Ноны похоже на лицо Моны. Только ростом она намного ниже. Даже ниже отца. И телом мельче, без больших мягких грудей, на которых приятно лежать. По сравнению с Моной она совсем крошка. Ребёнок.
Я подбегаю к Ноне, встаю на задние лапки, строю глазки. Она поднимает меня, гладит по спинке.
— Какой хороший, — говорит она. — Такой милый, пушистый. Центик! Спасибо, папа.
— Не за что, дочка. Кстати, он любит летать, — говорит отец. Говорит и уходит, закрыв за собой дверь.
Щёлк!
Ох уж эта дверь, как бы заглянуть за неё? Ну, да ладно. Теперь мы с Ноной одни. Она опускает меня на пол и оглядывается. Судя по выражению на лице, ей здесь не очень то и нравится.
В нашем доме есть прихожая, ванная, туалет и две комнаты. Спальня и игральня. Спальня маленькая, там одна кровать и одна тумбочка. Игральня большая. Здесь есть диван, столы, стулья. Есть пальма… две пальмы… да, две пальмы, есть книги с картинками, куклы. Есть мой домик с колесом, кормушкой и углом для «мокрых» и «больших» дел.
Нона обходит комнату, разглядывает книги, игрушки, часто зевает. Я знаю, сейчас она пойдёт спать.
Вот, я же говорил. Идёт в спальню и ложится на кровать. Я следую за ней. Жду, когда она заснёт.
Когда Нона засыпает, я кусаю её. Так нужно. Для этого создаются такие хомяки, как я. Мы должны инфицировать, запускать процесс лечения.
Если я не укушу её, завтра она проснётся такой же, как Мона. Совсем глупой. Или как Иона. Совсем тормозной. А так она продержится несколько дней, будет обычным ребёнком. Если повезёт, останется ребёнком навсегда.
Кусаю её руку. До крови. Невкусной красной крови. Напившись, начинаю зализывать ранку. Скоро от красной отметины не останется и следа. Моя слюна особая, как и я сам. Зато Ноне будет лучше. Первые дни она будет оставаться ребёнком. Весёлым ребёнком, играющим в куклы и разглядывающим картинки в книгах. Мои инъекции будут помогать ей оставаться такой.
Ах да, я об этом уже рассказал…
Завтра ночью придёт отец, воткнёт в Нону иглу, возьмёт кровь для анализов.
Пройдёт ещё день. Отец вернётся и скажет мне: «Всё, Центнер, больше не вводи. Снова не вышло. У нас снова ничего не получилось».
Я перестану кусать Нону. Она станет быстро расти, быстро глупеть.
Если повезёт, то она станет играть со мной, как Мона. Будет бросать в стену, проверять, не научился ли я летать?
Если не повезёт, она окажется Лоной. Будет валяться целыми днями на кровати, тереть низ живота и громко стонать.
Хуже всего, если она будет, как Кона. Молчать и пускать пузыри.
Иону мне даже вспоминать не хочется. Она была плохой, как-то села на меня и долго не вставала.
Не люблю Иону, Кону, Лону. Хочу ещё одну Мону.
Хотя, всё может обойтись. Такого никогда не случалось, но всё может обойтись. Нона не заболеет, и я останусь с ней навсегда. Будем играть, веселиться. Придёт отец и скажет: «Всё в норме, Центнер, всё в норме. Никаких гормональных отклонений. Неужели у нас получилось?»
Отец будет радоваться, а я думать: «Ну, и хорошо, что получилось. Моя подружка не умрёт».
…..
Я бегу в колесе. Всё быстрее и быстрее. Нона хлопает в ладоши, ей нравится мой бег.
Я стараюсь, стараюсь. Я могу быстрей. Ещё быстрей. Ещё. Ещё. Ещё. Как бы сердечко не выпрыгнуло из груди. Быстрее. Быстрее. Быстрее.
Отец говорил, что с Ноной всё в порядке. Без отклонений. Он ещё не видел пузырьки в уголках её рта.
Нона, плохо пускать пузыри! Плохо! Нельзя! Все пускали пузыри, перед тем, как им давали шоколад. Даже Иона пускала.
…..
Прошло три дня. Нона свернулась калачиком на кровати. Сопит и видит сны. Она выросла. Стала большой. Почти, как Мона.
Лежу между её мягких грудей. Тихонько посапываю. Отец стоит рядом. Грустный-грустный. Говорит мне:
— Центнер, Центнер. Общее сказало тебе, что осталось всего несколько попыток? Профессор Она умер. Ресурсы на нуле, генераторы на последнем издыхании...
Отец вздыхает, вытаскивает шоколадку из кармана.
— У тебя будет ещё одна подружка. Скорее всего, последняя. Понимаешь, Центик? Это как последний шанс научиться летать.
Я негрозно пищу в ответ, что не понимаю. Разве я могу научиться летать? Нет, конечно. Хомяки не летают. Если только их не бросить.
Отец будит Нону и отдаёт ей шоколадку. Она быстро съедает её, даже не поделившись со мной. Съедает и засыпает.
Напоследок отец берёт у неё кровь. Игла входит в тело Ноны, но она ничего не чувствует. Я знаю почему. Они крепко спят, потому что видят хорошие сны. Так говорит отец. Он никогда не приходит посмотреть, как они умирают.
— До завтра, Центик. Да пребудет с нами удача.
…..
Когда утром Нона стала умирать, я заплакал. Не знаю, почему. Она ведь не играла со мной, как Мона. Только брала в руки и кружилась.
Чок-чок-чок, дурачок!
В танце кружит хомячок.
Хомячочек, хомячок,
Ах, какой ты дурачок!
— Тебе нравится летать, Центнер? Нравится? Я знаю, что нравится. Папа, говорил, что нравится.
Она кружилась и смеялась. Её глаза тоже смеялись. Красивые глаза. Счастливые. Если бы она меня бросила в стену, я бы тоже так выглядел. Тоже был бы счастлив. Летающие хомяки — самые счастливые хомяки на свете.
Теперь Ноны нет. И никто не счастлив. Ничьи глаза не смеются. Только мои плачут.
Я знаю, что нужно делать. Не хочу, чтобы это снова повторилось. Не отдам им подружку. Не отдам.
Когда отец приводит Оону, я кусаю его. Он вскрикивает, выбегает из комнаты, забыв закрыть дверь.
Щёлк!.. Нет, не было щелчка. Отлично, всё по плану.
— Я иду, людишки. Пииииии…