Dead Мороз and новый GOD
Невесомость изводит мозжечок неопределенностью — нет верха и низа для ориентации.
Неопределенность отдает тошнотой.
Тошнота раздражает.
Раздражение сказывается на отношении к спутникам.
Вот, вроде бы, все логично и понятно, но постоянно хочется двинуть в ухо жизнерадостному доходяге Йозефу Брайману и плюнуть в спокойную физиономию солдафона Пи Джи Симпсона.
"Скорее бы уж на посадку", — в который раз повторяет про себя Боб Стравински и сглатывает очередную противотошнотную пилюлю. Ожидание томит.
— Заметили, что каждый раз они поминают бога? — Брайман чересчур говорлив и, порой, думает вслух.
— Кто "они"? — Любящий точность Симпсон жаждет пояснений.
— Те, кто с нами начинает разговаривать. Это началось еще на земной орбитальной станции, продолжилось в полете, и не прекращается до сих пор. Могу поспорить, что даже русский пилот, что повезет нас в колонию, вздохнет "oh my god".
— Я думал, что мы уже на все темы переговорили… Действительно не знаете? Хм…— усмехается Симпсон. — Присказка, дающая понять, что вы "чайник", который возомнил из себя эксперта. Астронавты так издеваются.
— Слово "god" не имеет отношения к богу, — поясняет Боб, видя непонимающее лицо гения. — Это аббревиатура, от "guy off department". Конечно, в выражении "парень из департамента" уместнее from, только off точнее передает аналогию с выкидышем.
— А, так это ругательство! — просветлел лицом Брайман. Видя, что ученый радуется своему маленькому открытию, Стравински понимающе улыбается — он тоже из породы умников, идущих по следу вечно ускользающей истины и ему близка дотошность гения. Но, честно говоря, за время полета въедливость Браймана уже достала. Может быть, тошнота не от отсутствия веса?
— Скорее игра слов, — уточняет Боб, пожимая плечами, — вас никто не хочет оскорбить. По крайней мере, намеренно.
— Как знать, — голубые глаза капитана Симпсона по-прежнему холодны. Странный тип — по выражению его лица Стравински за четырнадцать месяцев так и не научился определять, когда тот шутит, а когда говорит всерьез. — Я воспринимаю, как "отвали, придурок" или "что с лоха взять".
— Английский, несмотря на Шекспира, довольно беден на изыски, но иносказательность присутствует у всех языковых групп. Образуется, правда, она по разным правилам. А германские ветви сосредоточены на точности, что более подходит инженерии и военному делу, — бормочет, даже ни к кому конкретно не обращаясь, Брайман. Все ищет доказательства теории лингвотриггера.
Их странную группу создали чуть более года назад, а затем, практически без серьезной подготовки, послали на Марс. На удивление быстро все вопросы решались: управление полетами, скорее всего, боялось пропустить окно запуска. Так, прошли общий тренинг, как у туристов. И почему медкомиссия не забраковала?
Капитан Пи Джи Симпсон — военный историк, знаток тактических и стратегических выкладок, которого, тем не менее, трудно отнести к разряду типичных ученых. Скорее научный консультант, жизнь которого разделена на сектора, и каждый под определенным грифом секретности.
Впрочем, они все здесь нетипичные.
Йозеф Брайман, исследователь, обладающий впечатляющими познаниями в физике, химии, биологии, а так же множестве других научных дисциплин. Ходячая энциклопедия. Признанный гений, хотя глубина познаний уступает обширности. Но, как утверждает сам Йозеф, главное — умение объединять разрозненные факты.
И Боб Стравински — социолог, культуролог, антрополог.
Что между ними общего?
Скорее всего, то, что они подмахнули казавшееся изначально смешным соглашение о сотрудничестве при контактах землян с чужеродным разумом. "Братство бумажки". И, в один не очень прекрасный момент, труба позвала, оторвав каждого от собственных исследований.
В тесном корабельном пространстве троица попыталась найти "области соприкосновения", постоянно занимаясь лингвоанализом, благо каждый член экспедиции знал, как минимум, четыре языка. Умники, которые делают открытия на кончике пера, но, вместе с тем, относящиеся к категории естествоиспытателей. Поэтому их компания странна лишь на первый взгляд: приглядевшись, понимаешь, что спецгруппа — таран для взлома проблем.
Точнее одной: марсианских дикарей.
Стравински закрывает глаза и вспоминает Центральную Африку, где его экспедиция пыталась найти следы хомо эректуса. Ах, эти чертовы мухи… И постоянные вечерние споры со стариной Страубе на тему генобиоза. Сам Боб собирал материал по зарождению культовых обрядов, сравнивая повадки стай современных высших приматов со следами на стоянках общих предков. Черт, было бы неплохо, если бы научные изыскания совершались с той же легкостью, с какой экспедицию нашел вертолет!
Разумеется, что подпись на соглашении о сотрудничестве просто так не привела бы ученого за сотню миллионов километров от африканской саванны, с этим даже его страховая компания не согласилась бы. Но марсианский отдел департамента космических исследований всегда нанимал профессионалов, в том числе и в сфере убеждения.
— Вы хотя бы понимаете, что представляет марсианский климат для человека? — с легкой улыбкой на лоснящемся от пота лице, втолковывал ему представитель НАСА с безликой фамилией Джонсон. — Он даже температурно для нас малопригоден. Пределы существования организма от минус пятидесяти пяти до плюс ста двадцати по Цельсию. Но это пиковые отметки.
Про высокие температуры днем в экваториальной африканской зоне можно было бы и не говорить — все наглядно. Сердце начинает учащенно биться, внутри тела сосуды сужаются, а под кожей, напротив, расширяются. Из тканей в капилляры поступает вода, по крови она доходит до пор, а затем выходит наружу. Такова система охлаждения, запатентованная природой.
Не без недостатков.
В результате потери воды и минеральных солей ухудшается обмен веществ, при длительном воздействии высоких температур происходит обезвоживание, кровь сгущается и теряет красные тельца, нарушается работа сердца и желез. Мозг функционирует заторможено, появляется неврастения, головная боль, общая слабость.
Холод не лучше — биологический гомеостаз начинает давать сбои, деятельность всех органов угнетается, при тридцати градусах падает давление и пульс, наступает потеря сознания от кислородного голодания мозга.
А на Марсе зимой температуры арктические и ниже. Летом, правда, жара: до плюс семнадцати-двадцати доходит в оазисах экваториальной зоны.
С воздухом дела не лучше — состав почти земной, но соотношения газов иные. Бал правит не азот — углекислый газ, и предел допустимого для дыхания максимума превышен в три раза. Почти мгновенная потеря сознания и смерть. Кислород, вместо нужных хотя бы десяти-двенадцати, имеет лишь один процент — примерно такая же удушающая смертельная картина.
Даже если каким-то чудом не умереть мгновенно — воды в удобной форме и пищи нет.
Казалось бы, вывод очевиден — автономное существование, без образования защищенных сред обитания, невозможно. А одичавшие земляне, тем не менее — есть!
Но поразительно другое — дикари мыслят быстрее и продуктивнее неадаптированных землян, что необъяснимо с точки зрения физиологии!
"Ах, как это антинаучно!" — злорадно думал тогда Стравински, попивая холодный чай со льдом. Все перечисленные элементарные выкладки он не только знал, но и предъявлял несколько раньше в работе о нежелательности исследования космоса непосредственно людьми. Правда труд носил характер социологического исследования — как ограниченность сред и необходимых для жизни ресурсов влияет на структуру космической цивилизации. Выводы делались неутешительные — жесткая борьба за власть, уход от норм морали и собственности, упрощение религиозных и абстрактных культурных составляющих до примитивного уровня.
Проще говоря: человек — существо исключительно земное.
Если продолжать экспансию в космос, то с большой долей вероятности появлялись две формы разумности, которые неизбежно сталкивались в войне на взаимное уничтожение. Собственно, именно из-за этой работы ему и предложили вступить в "комитет по встрече инопланетян".
И, здравствуйте, кто-то на Марсе антинаучно одичал. И грабил водяные караваны, идущие от полюса к экваториальной зоне. Хотелось сказать: "а я предупреждал!" Какая разница как дикари приспособились — он не специалист в подобных вопросах. Хотя, конечно, интересно, поскольку прорыв в естествознании, но не до такой степени, чтобы ощущать себя зрителем на исследовательском поле.
Согласие Боба на участие в экспедиции было получено после того, как антрополог узнал от Джонсона — кто одичал.
Советский Союз — удивительная страна. Просуществовав чуть менее семидесяти лет, она не только изменила мировую цивилизацию и заставляла удивляться многих, но и удивляет до сих пор. Социологов, к примеру.
Страна возникла на обломках патриархальной империи, разбитой разностью потенциалов мировоззрений. Но, несмотря на многовековую патриархальность, неожиданно возобладала коммунистическая идея, которая поставила молодое государство в антагонистическую позицию к остальным развитым странам и империям.
Любую другую социальную общность заклевали бы, но…
Противостояние продолжалось весь период существования союза, а пропагандируемая им идея нового порядка ни только не сгинула — расширилась на другие страны.
Так же стремительно, как страна Советов возникла — она исчезла. Без опустошительных гражданских войн, без раскола на удельные княжества — лишь входившие в ее состав республики стали автономными. Создавалось впечатление, что в одночасье из государства выдернули идеологический хребет, цельность же культурной составляющей при этом не нарушилась.
И, вот вопрос — куда же он исчез, хребет-то? Рассосался?
Противники ликовали победе не долго: оказалось, что накопленный потенциал противодействия стал работать против них. Началась череда экономических кризисов. Попытки же окончательно разделаться с самым большим по территории государством на Земле так же ни к чему не привели. Социологические институты, уже давно собаку съевшие на идеологических войнах, только руками разводили — было нечто объединяющее у народов, проживающих в новой Российской Федерации.
"Учи русский язык", — говорил Бобу отец, еще помнящий дедов дом в пригороде Варшавы, — "поймешь образ мыслей этого народа. А он — парадоксален.
Вот, к примеру, посмотри на способы расширения империй. Все пытаются оградиться от чуждых культур, разделяя на высшую завоевателей и низшую колониальную. Отсюда и "бремя белого человека", и постоянное противостояние армии с повстанцами, и разница в гражданстве. У русских же расширение империи происходило всегда с взаимной культурной интеграцией. Да и, по сути, русская нация — собирательная. И евреи, и армяне, и татары с калмыками, и адыги с немцами — все там считают себя еще и русскими.
Язык же отражает эту смешанность: есть в нем и санскрит, и тюркские корни, германские, латинские, греческие. А разнородное смысловое богатство речи определяет образ мыслей. Там, где правильно мыслящий тот же грек видит один выход из проблемы, русский находит пять или шесть лазеек".
Чем больше младший Стравински изучал русскую культуру, тем больше он убеждался в правоте отца. В России, неважно какого строя, шамкающий сгнившими зубами подвыпивший дворник мог рассуждать с копающимся в двигателе машины орнитологом о роли мировой литературы, а министр культуры считал за честь отплясывать гопак на день рождении шестилетней дочери в банкетном зале Пушкинского музея. И примеры эти — в пределах нормы, не курьеза.
"Дикари!" — скажет любой цивилизованно мыслящий человек.
"Взгляните на то, что творят эти дикари", — ответит ему Стравински.
Русские никогда не могли стоять у конвейера — им становилось скучно. Они, даже косоглазые, не совсем азиаты. Если нужда работать и заставляла, то по трезвости рабочие выдвигали рацпредложения, "как енту хрень с полподвыверта обточить".
Национальная мечта — вечная справедливая халява для всех, неизвестно откуда возникшая.
Но что касалось чего-то уникального и штучного — здесь с "дикарей" нужно было брать пример, хотя следовало учитывать, что даже голубоглазые — они не совсем европейцы. "Что русским в кайф, то немцу — смерть". И пример, обходясь без лишней рекламы, брали, поскольку в деле освоения космоса русские давали сто очков вперед любой нации, государству или корпорации.
Начало было положено соперничеством двух инженерных гениев, Королева и фон Брауна: каждый из них мечтал попасть на Марс. История космической гонки совпала с историей противостояния двух социальных систем. Американцы, постоянно проигрывая в сроках, поднапряглись и высадили человека на Луну. Победа оказалась пиррова — русские раньше конкурентов поняли, что делать на спутнике нечего. Американцы, наивно полагая, что и здесь они в фаворе, стали налаживать производство систем многоразового использования. Русские лишь усмехались — умыкнув еще на старте проекта у противников лекала, они посчитали, что космопланы просто не оправдывают себя — для их дорогого использования нет цели. Хотя, таки один свой подобный корабль запустили — всего лишь для того, чтобы испытать отдельные узлы с компонентами, да компьютер, автономно управляющий полетом. Ай-би-эм совместимое человечество предпочло не заметить наличия цифровых супертехнологий у "дикарей".
А зря — русские о Марсе не забывали.
"Как-то странно", — думал Стравински, — "мы не хотели замечать очевидных вещей. То, что в единственной стране мира есть профессия — архитектор космических поселений. То, что экипажи межпланетных кораблей "запускать" в лабораторных условиях русские стали еще в конце шестидесятых годов двадцатого века. То, что приоритетом у них стала орбитальная космонавтика, а вместе с ней накапливался опыт орбитального строительства. А сколько типов межпланетных двигателей было испытано?
И с какой поразительной легкостью промышляющая добычей сырья страна построила "Леонтьева", который доставил нас сюда… Технология литья корабля из вспененного полимерного бетона по надувной опалубке, уже давно была отработана. Чего же мы удивляемся, что Советский Союз, еще до своего перерождения на Земле, колонией обосновался на Марсе!"
"Коммунистическая угроза!" — кричат НАСА и ЕСА. Обрадовались политики, найдя замену "зеленым человечкам".
"А мой отец предупреждал", — усмехается Боб Стравински, — "что просто так все идейные из страны не исчезают! Да они же пели прямым текстом нам в уши, что на Марсе будут яблони цвести!"
Яблонь, правда, не наблюдалось.
Ассимилировавшийся таинственным образом серп и молот — да.
Американские умники, еврей, англосакс и поляк, одев скафандры "Орлан Э-3", ждут на орбите четвертой от Солнца планеты русского пилота, чтобы доставил он их к взлому очередного научного орешка, скрывающего то, чего, теоретически, не может быть.
Почему пилот русский?
Потому, что никто другой в пылевые бури не летает.
Почему русские скафандры?
Потому, что в ложементы российского спускаемого аппарата другие не лезут.
Влезут ли в русскоязычную загадку англодумающие головы?
"Спасибо, папа, за совет! Я учил язык, но стал ли лучше от того русских понимать?"
— Я не знал, что вы интересуетесь космическим слэнгом, — голос Симпсона вывел Боба из задумчивости, заставив открыть глаза и пошевелиться. Тошнота вернулась.
"Чертов обратный кинетоз!" — мысленно выругался Стравински. Вроде бы на орбите Земли было не так худо, в полете притяжение создавало постоянное ускорение и торможение корабля. Только за год полета организм соскучился по нормальному ощущению веса и капризничал.
— Культорологические исследования, — ответил социолог, сглатывая слюну. По требованию врача с "Леонтьева" перед посадкой ученые очистили желудки и кишечники, но вырвать могло желчью, а разговор успокаивал — отвлекал от приготовленного на экстренный случай дефекационного пакета. — Да и не только в них дело. Просто интересно, почему выход на орбиту называется "подскок", а в открытый космос — "надеть подгузник на свидание с Евой".
— Ну, "подгузник", это скафандр, понятна аналогия… — Брайман от резкого движения рукой закрутился вокруг горизонтальной оси, ударился шлемом о датчик давления, — Ой! А при чем здесь Ева?
Стравински открывает рот и собирается объяснить, что ЕВА — опять же, аббревиатура, от еxtra-vehicular activity, то есть "внекорабельной деятельности", и, вообще, англоязычная иносказательность часто связана с сокращениями, поэтому к русскому случаю не имеет отношения. И странно, что Брайман всего этого не знает, при своей-то обширности знаний… Но не успевает — люк открывается и в него просовывается девичья голова с короткой мальчишеской стрижкой.
— Хэллоу, мальчики! Все готовы упасть на Марс?
Удивленное молчание — никто не ожидал, что пилотом окажется женщина, весьма симпатичная при всем прочем. Или годовое воздержание так влияет?
Тошнота у Стравински как-то неожиданно исчезает, уголки губ Симпсона растягиваются в улыбке, а Йозеф чисто инстинктивно хочет поправить прическу, но перчатка натыкается на забрало.
— Вы Ева? — глупо спрашивает гений.
— Нет, — смеется девушка, указывая на именную нашивку — пилот второго класса Синицына.
— У вас даже фамилия порхающая! Так почему падать? — Брайман протискивается в люк первым, стараясь не отставать от особы противоположного пола.
"Йози даже флиртует вопросами!" — проносится у Боба ревнивая мысль.
— Потому, что в бурю мы лететь не сможем, — поясняет очаровательный пилот, — будем управляемо падать.
"О, дьявол, рано мы расслабились!" — тошнота вернулась к Стравински резко, так, что пришлось часто и глубоко задышать. Капельки пота стали отделяться от кожи и шариками уноситься к щелям приемника воздухообмена. Скорее всего, его пыхтение слышно далеко, потому, что Синицына добавляет:
— Волноваться не стоит, это моя пятнадцатая посадка на "прыгунке". Впрочем, в космосе всегда и везде есть риск, так, что все относительно. Скафандры уже на вас, поэтому, my god, можете без стеснений опробовать фекальный дренаж.
"Уела, хоть и грубовато!" — мысленно хлопает в ладоши Стравински. Остальные члены экспедиции, по всей видимости, думают в том же ключе, поскольку дальнейший путь и размещение в спускаемом аппарате происходит молча. Но, может быть, Брайман молится, позабыв на всякий случай атеистические взгляды. А Симпсон, должно быть, мурлычет для куража похабную строевую песню, которую любил напевать в моменты задумчивости. Как же там? "Расскажу-ка вам, ребята, как я в армии служил. За оградкой ждут девчата — я тайком с ними дружил. Иха мать, иха мать, всем известна лядь…" Типа того. Сам Боб отчего-то верит, что у пилота в пятнадцатый раз все получится не хуже предыдущих — ее движения выверены, на лице спокойная сосредоточенность.
"Управляемое падение, мать же их!"
Таблетка, все-таки, подействовала — больше не тошнит. Вместо спазмов появляется лихорадочный мандраж.
Теорию лингвотриггера Стравински прорабатывал уже давно, и экспедиция являлась хорошим способом для ее подтверждения. Раньше на руках у социолога накапливались разрозненные данные, и выводы по ним получались не слишком очевидные. Стравински пытался доказать, что только индоевропейцы могли создавать прогрессивные социальные формы, то, что ныне называется современной цивилизацией, в частности империи, а первопричиной находил протоязык, лежащий в основе современных евразийских языков. Русский же среди них был уникальным, поскольку объединял в себе множество ветвей. В качестве доказательства Стравински приводил примеры достижения народа, повторить которые с той же результативностью иным было бы трудно.
Русофильство коллеги поначалу восприняли в штыки. Симпсон свято верил в богоизбранность нордических предков, Брайман загибал пальцы, ведя счет родов семитов от Адама. Польские корни Бобу поминались не раз, хотя он призывал товарищей отбросить национальные предрассудки и рассматривать факты.
— А Египет, а майа с ацтеками, а тихоокеанские культуры! — Брайман оставался неумолим.
— И где они сейчас? — спокойно парировал Стравински — Я и не утверждаю, что есть нечто несвойственное всему человечеству, я говорю о качестве. Вот вас гением признают, но не инопланетянином же. Так взгляните на статистику!
За четырнадцать месяцев члены экспедиции прошерстили множество исторического материала и, в конце концов, согласились, в качестве рабочей гипотезы, что таинственным фактором ассимиляции мог послужить язык, образ мыслей и общий культурный багаж советских колонистов, но механизм приспособления следовало рассматривать непосредственно в контакте с дикарями.
А, может быть, перспектива нобелевской премии мутила кристальность мыслей?
Обидно разбиться всем планам и изысканиям, вместе со спускаемым аппаратом…
Пилот Синицына в третий раз проводила тесты систем, одновременно комментируя свои действия, ведя диалог с диспетчерами на Марсе и "Леонтьеве". Боб посмотрел в иллюминатор на планету под ногами.
"А, ведь, Марс не красный — глинисто-серый, с вкраплениями бурого", — пронеслась мысль, и вспомнился инструктаж, где пояснялось, что цвет обусловлен обилием в породах железа и его окислов. Ржавая планета. Лишнее доказательство былого обилия кислорода. — "Да и атмосфера голубая… А, вон, внизу длинный шлейф, клубится, как кипит. Это и есть — сезонная пылевая буря. Нам туда! Сейчас покатаемся на большом аттракционе…"
— Господа, — в наушниках щелкнуло, и раздался голос пилота, вместе с предстартовым отсчетом — включился канал общей связи, — все готово к посадке, системы работают в штатном режиме, телеметрия в норме. Поскольку спуск сопровождается значительными перегрузками, а ваши организмы не тренированны должным образом, то путь до поверхности вы проделаете в бессознательном состоянии. К скафандрам прилагается дополнительный медицинский модуль, который будет следить за состоянием организма и вводить своевременно необходимые препараты. Сейчас произойдет инъекция гипнотика и релаксанта — не волнуйтесь. Пока язык ворочается — пожелайте нам удачи.
"Прямо, как стюардесса на авиалайнере", — усмехается Боб, чуть вздрогнув от укола, — "повторяет то, что известно заранее. Следование правилам. Забыла сказать, где тут запасной выход… Вот только пожелание удачи — прописано ли инструкцией? Русская…"
Сознание плывет, веки наливаются тяжестью, и Боб проваливается в темную ватную негу. Падает, падает, падает… Неуправляемо, поскольку не успевает пожелать удачи.
"Профессор, профессор Стравински…" — чей-то голос зовет его издалека и хочется поправить — доктор наук, но ватные оковы плотно удерживают сознание в темной глубине. Боль начинает прорезаться через онемение, звуки становятся отчетливы, ощущения возвращаются в одеревеневшее тело.
Боб открывает глаза.
Чья-то фигура в красном скафандре с большим прозрачным лицевым щитком склонилась над антропологом, проделывает манипуляции с медицинским блоком. Инъекции следуют одна за другой: сознание быстро проясняется, но чувство, что Стравински кто-то долго методично избивал, остается.
— Я в порядке, — хрипит Боб. Хотел спросить, но вышло, как утверждение.
— Хорошо! — раздается мужской голос в наушниках, — Добро пожаловать на Марс!
Окончательно Стравински приходит в себя уже на борту мобилбейза — гигантского передвижного транспорта, размерами и формами напоминающего карьерный самосвал. Рядом с ним в отсеке находятся остальные члены экспедиции, а так же субъект, представившийся, как шериф Джеймс Делейни.
— Прошу прощения, что вам приходиться вот так сразу приступить к работе, — хрустящим, как песок под тяжелыми ботинками, голосом вещает тот, — но время не ждет. По прогнозам буря закончится часов через сорок и "колхозник" уйдет с нашей базы.
— Колхозник? — переспрашивает Симпсон.
— Объект вашего исследования, который пережидает местный самум — саркастически щерится шериф.
— Дикарь? Мы назвали объекты "dead" — мертвые. — Похоже, что Пи Джи лучше других перенес посадку и уже вполне оклемался. Боб видел мельком Синицыну — заплывшие кровью белки глаз, красные "оспины" лопнувших сосудов на лице… и, хоть уставшая, но беззаботная улыбка. Боб познал разницу между своим недомоганием и ее, впечатлился, но Симпсон выглядит бодро — видимо сказалась военная подготовка.
— Поверьте мне, — шериф сунул между мощными челюстями электронную сигарету, — они живее всех живых. Даже чересчур. Мы против них, как малые дети и это прежде всего меня беспокоит. Можете называть их как угодно, можете какие угодно делать научные выводы и исследования, только после того, как решите задачу противодействия более умным существам.
— Умным? — цепляется за слово Симпсон.
— Сообразительным, наглым, предприимчивым… — пожимает плечами Делейни. — Мне без разницы термины. Представьте себе, что вы трое слепые выпускники начальной школы, против меня настоящего — поймете ощущения. Мы не можем чувствовать себя в безопасности до тех пор, пока не придумаем противодействия, изоляции или уничтожения "колхозников". Они могут взламывать коды, обходить зоны карантина, проникать через любую защиту, приходить на базу и брать что угодно — чертов коммунизм! У них нет понятия о частной собственности, нет границ! Могут грабить караваны, безнаказанно убивать людей, перепрограммировать или переделывать роботов… Они могут делать все, что посчитают нужным, а мы не можем сделать ничего! Только плюнуть на Марс и улететь! Но, поверьте, это не выход, поскольку верю, что ублюдки придумают способ, как пробраться на Землю. Мы здесь постольку, поскольку ваши "мертвые" позволяют нам находиться на планете — используют, как дойную корову.
В отсеке повисает молчание, становятся слышны удары песчинок по обшивке и гул двигателей, вращающих шестиметровые колеса мобилбейза.
— Я так понимаю, что если адаптация не мутационная, то технологическая — подал голос Брайман.
— Да. Я тут захватил образцы их изделий, можете оценить. — Шериф открыл пластиковый контейнер, лежащий на полу отсека и начал доставать из него предметы.
— Это "колхозный скафандр" — указал Делейни на две жестяные банки из-под компота, наполненных густой субстанцией. — Дикари обмазываются этой дрянью и она на морозе густеет, превращаясь в упругую непроницаемую оболочку…
— А температура внутри?
— Одежда на дикарях с ватной прослойкой. Вата похожа на полимерный бетон космических кораблей, только гибкая. Коэффициент теплопотерь у нее стремится к нулю. У меня, к сожалению, образца нет. Но есть дыхательный аппарат.
Из контейнера появляется клубок из трубок, бутылок, контейнеров, сплетенных в непонятную на первый взгляд систему.
— Не знаю, как назвать… По сути же изделие — синтезатор и преобразователь газовых смесей. — Шериф пыхтит эрзац-сигаретой и пинает клубок у ног. — А по совместительству и средство для балдежа.
— Самогонный аппарат?
— Самогонный аппарат, да, но кайф "колхозники" ловят от аргона: повышают давление до двух десятых мегапаскалей. А перегоняют газы. Вообще, конструкций встречал множество, как и способов получения кислорода. Нагревают калийную соль: из ее десяти граммов получается литр кислорода. Из грунтовой окалины выделяют — им еще и железо достается. Да и просто расщепляют углекислый атмосферный газ на углерод и кислород. С водой придумывают похожие фокусы. Едят же непонятно что.
— Поразительно, — восхищается Брайман, — все дикари превосходные химики!
— Поразительно то, что все свои приспособления они могут собирать из подручного материала. Если наши инструменты — промышленного изготовления, то у них все сплошь кустарного. Понимаете? Каждый дикарь и инженер, и физик, и химик, и, мать их, слесарь в одном флаконе!
Стравински уже вполне пришел в себя, чтобы вставить реплику:
— В Советском Союзе система образования отличалась обширностью и разноплановостью. У нас готовили узких профильных специалистов, а у них, напротив, ценились спецы широкого профиля.
— В таком случае здесь этот принцип должен быть доведен до совершенства, — задумчиво бормочет Брайман.
— А что по поводу оружия "мертвых"? — переводит разговор на интересную для себя тему Симпсон.
Шериф вздыхает и достает из контейнера предмет, внешне походящий на мясорубку.
— Это пулемет дикарей. От рукояти внутри через хитрый привод вращается ротор, сверху в воронку засыпается гравий… Скорость снарядов достигает на выбросе около пятисот метров в секунду, а плотность — около пятидесяти в секунду.
Капитан удивленно присвистывает и рассматривает внимательнее "мясорубку". Хотя, что там разглядывать? Конструкция довольно примитивная…
Коллеги, как дети в Рождество у елки, возятся с поделками "мертвых" у контейнера, как с подарками, а Боб решает вздремнуть — в его обязанности входит непосредственный контакт, поэтому нужно быть отдохнувшим. Тем более после наглядно продемонстрированной технической грамотности объектов исследования.
Последующие тридцать часов Стравински только и делает, что пьет, ест, спит — он старается не думать про дикарей. Нужно иметь непредвзятый взгляд на вещи.
А затем мобилбейз прибывает на базу.
Шлюзование, быстрый медицинский осмотр.
Шериф находит Боба и торопит:
— Профессор, надо спешить, времени мало. Буря уже закончилась, как только пыль осядет — дикарь уйдет. Не факт, что мирно…
И сует жестяную баночку.
— Я доктор наук… Что это?
— Ментоловая мазь.
— Для чего?
— Вы трупы в стадии активного разложения препарировали? Нет? От них такой же запах, как от нашего "мертвого". Гы-гы, — смеется Делейни, — только сейчас понял, что данное вами прозвище актуально.
Стравински прячет баночку с мазью в карман — полоски ментола под носом при контакте могут помешать. Стоит вообще исключить всю инородность. Он просит у шерифа принести банки с "колхозным скафандром" и мажет свой голубой комбинезон похожей на плавленый гудрон смесью. Немного подумав, грязными руками оставляет следы и на лице. Возможно, что его вид у дикаря вызовет иронию или смех, главное, что не отторжение чужеродностью.
Кроме "мертвого" в кают-компании никого нет.
Из-за закрытой двери слышится хриплое пение. Стравински прислушивается к словам:
Ай, солнце, свет-бирюса, схоронил в позату лету.
Ай, домовинку да тесал, сбоку зарубал, по кому нету.
Полотенце падшело мог, да причелинки кружевны свесил.
Ай, на погост на себе нес, место выбирал — весело глазу.
Ставил супротив, да на свой рост, вдвое высоко — углядишь сразу.
Ты ба обожди ба покадо тут — ма-аво часу…
"Ну, с богом!" — думает антрополог и входит в помещение.
На диване, подложив под голову видавший виды рюкзак, лежит бородатый мужчина неопределенного возраста, в неопределенного вида одежде — какая-то смесь восточного халата и стеганого пальто с капюшоном. На столике перед ним несколько пустых бутылок и россыпь пищевых пакетиков с тубами.
Завидев вошедшего, дикарь приветливо улыбается, показывая пару оставшихся спереди зубов, и привстает с ложа.
— А, гости в дом — печаль вон! Ну, проходь, человече, седай, компанию составляй. Чой-то рожа незнакома… Давай здоровкаться! Меня Морозом кличуть.
— Я Боб. Боб Стравински.
— Ну, Буба Травинский, сам в буфете поищи чего осталося, но сумлеваюсь что шибко много — долгонько здеся зад плющу. А чо наруже — не в курсах?
— Да, буря почти закончилась, пыль садится…
— Ну, стал быть, скоро в путь — загостился у буржуев. Вот лыжи навострю и айдахом по буерахам. А то, зырю, уж рожи кривят — надоел им хуже камней почечных. Передавай Женьке Делену, шо Мороз прощевался по-человечьи…
Стравински, конечно, некий запашок от дикаря ощущает, но не так тот отвратителен, как помянутый шериф Делейни описывал. Скорее всего, за время непогоды Мороз помылся здесь в раковине, почистился.
— Мороз, прошу прощения, можно с вами пообщаться?
— Со мной-то? Чего бы не?
— Я исследую русскую культуру — как она влияет на выживание. Вы бы могли мне помочь в исследовании?
— Следак, стал быть? А чо же не помочь, ежели просишь по-хорошему. Долго? А то мене ишо на зимовье чапать.
— Не очень долго. Ну, так, поговорим немного.
— Давай. О бабах?
Стравински смеется:
— Да хоть и о бабах… Был у меня приятель в университете, все мечтал себе найти русскую жену. Сам он — итальянец. Я у него спрашиваю: "почему именно русскую?"
— Ага, и я фигею — своих чоль бабцов нема?
— Ну, так он и говорит, что русские женщины — самые покладистые и сообразительные жены в мире. Это так?
— Не без того — нычки находють с полплёва, посему надыть делать ишо обманки.
— Нычки?
— Ага, затарки. Шоб всегда быть.
— Э-э, кем или где быть? Сори…
— На коне и с прикупом, дурила.
— На Марсе есть кони?
— Ихнего брата где токма нетути…
— Понятно, оборот речи… Я так понял, что мужчины должны быть сообразительнее женщин?
Мороз неопределенно вскинул бровь и буркнул:
— На каждую болту найдется и закрутка…
Стравински понимает, что тема женщин на Мороза навевает печаль, следовательно, надо с нее плавно соскальзывать. Оглядывается, замечает в кают-компании стол для пинг-понга.
— А, что, Мороз, любишь спорить на сообразительность?
— На слабо?
— Да.
— Чо ставить бушь?
Стравински лезет в карман, достает баночку ментоловой мази. Мороз ее открывает, нюхает, улыбается:
— Годица. Гадай.
Антрополог берет коробку с шариками и достает два.
— Можешь поставить шарики один на другой и на стол?
— Легко!
— Ну-ка?
Мороз взмахивает рукой, припечатывает широкой ладонью один из шариков, сминая его, кладет получившуюся плюшку на стол, а сверху ставит второй шарик.
— Нет, это не честно! — возмущается Боб, — Уговора портить шарики не было!
Мороз вдыхает и горестно мотает головой, мол, как ребенок его оппонент, право слово. Берет еще один шарик, сморкается себе в ладонь и соплями приклеивает шарики друг к другу, и к столу. Улыбаясь, вытирает ладонь, убирает мазь себе в рюкзак, спрашивает:
— По чесноку?
— Да.
— Теперя обратно. Отгадаешь — дам спирту хлебануть.
— У тебя есть?
— Затарки… Так, слухай сюды. Короче: две канители сидели и ели. Смекаешь? Если б они имели, шо ели, то не бывать им теми, хто они есть на самом деле.
— Э-э, можно еще раз?
— Охохоиньки, с таким озираловом не понять мене, как ты ишо не стал внезапным батей. Тормоз ты, буржуй, как есть — спирту не дам. Бабы это, яйца едят.
— Чьи яйца?
Мороз глубоко вздохнул и крикнул в сторону двери:
— Это ваш окончательно смекалистый следак?
За следующие несколько часов произошло три важных события.
Во-первых, антрополог и дикарь сдружились настолько, что все-таки спирту хлебанули.
Во-вторых, Боб пришел к выводу, что он не только не профессор, но и докторских степеней не достоин, поскольку Мороз мыслил и быстрее ученого, и более нестандартно, что давало совершенно неожиданные и неочевидные решения.
В-третьих, дикарь заявил, что Буба, хоть и буржуй, и тормоз порядочный, но свой парень, поэтому он готов взять того с собой на зимовку, а кореша возражать не будут, поскольку Морозу они не указ.
Труднее, оказалось, уговорить "корешей" Стравински.
— Вы понимаете, что поддержки не будет? — спрашивал его Джеймс Делейни.
— Вы понимаете, что, возможно, идете на верную смерть? — вторил ему капитан Симпсон.
— Вы понимаете, что "зимовка" — это триста солов, почти земной год? — взывал к разуму Брайман.
— А вы понимаете, что шанса упустить нельзя — мы теориями ничего не докажем! Можно понять дикарей лишь изнутри! Я, ведь, антрополог!
В конце концов, Боб уговорил шерифа дать кустарные поделки "колхозников" ему в эксплуатацию и вышел еще в земном скафандре за пределы базы, где его поджидал Мороз. Оказалось, что дикарь про лыжи не шутил: он стоял и намазывал металлические полозья с одной стороны густой смазкой…
Из отчета капитана Симпсона:
"Теория вооружений говорит, что для каждого оружия должна быть цель. Мне всегда казалось, что русские межконтинентальные ракеты SS-18 класса "Сатана" слишком мощны для Земли, и техническая способность донести боеголовки до Марса практически не афишировалась. Теперь понимаю почему. Русские, запуская марсианскую экспедицию, пытались создать средства противодействия очередной ступени эксперимента по распространению идеологического вируса.
Хотя, я еще надеюсь на информацию, полученную Стравински. Он, конечно, не стратег — идти на "зимовку" нужно было бы военному, но в тот момент я не расценивал успешность предпринятой Стравински авантюры.
Весь зимний марсианский период мы с шерифом Делейни разрабатывали новые системы противодействия проникновению дикарей на базу, я уже наметил кое-что для водяных караванов и рудных роботов. Но все оказалось тщетным, когда обратно вернулся наш антрополог и прошел новую защиту, практически не напрягаясь…"
Из отчета Йозефа Браймана:
" Боже мой, он выглядел ужасно! Оброс, смердел и был настолько худ, насколько и счастлив!
— Вы просто не представляете, друг мой, — смеясь, поведал он мне, — как все просто. Сытость и достаток превращает нас в идиотов! Как любил говорить один ваш русский физико-математический коллега — закальцинировались мозги! А нужда — вот, что подстегивает, принуждает думать! И быстро, поскольку ошибка равносильна смерти. Я настолько стремительно и кристально чисто сейчас мыслю, что не откажусь от этого никогда! Земная наука погрязла в догмах и споре определений, вот, что я вам скажу… Вам надо обязательно попробовать!
— Так, что, — спросил я его, — теория русского лингвотриггера ошибочна?
— Как вам сказать, — ответил Боб, — сейчас я с помощью трех матерных слов докажу Великую теорему Ферма…"
Из отчета шерифа Джеймса Делейни:
"Вернувшийся антрополог соблазнил всю экспедицию уйти к дикарям. Что-то мне подсказывает, что коммунистическая зараза их так просто не отпустит из своих цепких лап. Ждем с "Леонтьевым" новых ученых, более идеологически выдержанных".