Неблагодарность

Первобытные люди не отягощали разум превратностями любви. Им были неведомы страсть и сомнения. Боль и экстаз не сливались в единый бесформенный поток, сокрушая преграды на своем пути. Инстинкты — движущая сила биологического прогресса. Инстинкты дарованы нам матерью-природой, мудрость которой неоспорима. Почему же сейчас, достигнув высот своего развития, человечество озадачено поисками любви? Отчего восстает против естественных программ, заложенных в нас природой?

Голос диктора модулирует, играет интонациями. Наращивает напряжение, доходя до самовзвинчивания. Заглушая входной звонок. Словно скрещенные шпаги скребут друг о друга в яростном поединке.

Миловидная блондинка передернула плечами и, втиснув ноги в тапочки, слезла с кресла. Выключила телевизор. Поправив халатик, недовольно поморщилась. Как же все надоело! И эти проповеди, и назойливое бренчание.

Рука скользнула по дверной цепочке. Соскользнув, поранила кожу. Кровь соленая, с привкусом металла. Кровь живая, пульсирует.

Вскрикнув, девушка засунула палец в рот.

— Уё! Чо за…

— Не бойтесь. Это просто кукла. И следите за речью, пожалуйста. Здесь вам не бордель, — урезонила хозяйка вошедшего.

Высоченная «игрушка» в уголке прихожей одобрительно закивала. Во всем поддерживая хозяйку.

— Знакомьтесь, это Фемида.

— Фемида, это… Впрочем, не важно, — девушка махнула рукой.

— А они у вас все по именам?

— Конечно. Вы же с именем. Чем они хуже? В чем-то даже лучше, — кукла снова закивала. Поблескивая щербатым оскалом.

— А саму вас как звать?

Фемида Хворая, так назвал ее художник. Уместней было бы Болезненно Аляповатая, но с создателем не поспоришь.

В правой руке меч опорой служит, в левой весы напряженно подрагивают. На том стандарты исчерпаны. За этим — авторская фантазия.

Упругий металлический каркас с нарочитой небрежностью увешан шматками сочного пластика. Темно-красного, с рваными прожилками. Словно мрачный остряк — заплечных дел мастер — лоскутами сдирал с Правосудия кожу. На первый взгляд, вообще просто жуть пробирает. Потом ничего, привыкаешь. «Ко всему подлец-человек привыкает». Даже аппетит, со временем, возвращается. Не успел опомниться, а образ уже в память впечатался. Намертво врезался и запечатлелся. Вот что значит со вкусом выполненная работа!

Девушка удовлетворенно сглотнула, переводя дыхание.

— Да тут их целый легион, — парень удивленно присвистнул. — Будто в аду побывал.

— Много вы понимаете, — насупилась хозяйка. — Искусство не обязано… Искусство никому ничего не обязано!

— Ну мать… ты даешь! Твоя работа, что ли?

— Моя — не моя. Ставьте ящики сюда. Цены за доставку не менялись? — в воцарившейся тишине мерное жужжание мухи. Откуда мухи зимой? Хозяйка отмахнулась ладошкой. — Что вы! Сдачу не надо. Оставьте сдачу себе. А теперь уходите. Идите, идите! — и вытолкнула собеседника на лестничную площадку.

Парень статный, грубоватый. Бицепсы через куртку играют. И взглядом, как руками, по телу рыскает. Экий наглец!

Девушка возмущенно захлопнула дверь.

Краски… Краски-краски-краски. Едкие, пахучие! Желанней аромата новых лакированных штиблет. До чего ж я обожаю хруст упаковочной бумаги! Шелест тонких листиков кальки, скрывающих под слоистой грудой долгожданные подарки. Урррррр… На дне — пластическая масса штабелями сложена. Много, килограммов несколько. На десяток големов-фигляров хватило бы. Ах! Когда-нибудь я вылеплю шахматную армию из таких вот солдат и отправлю их на кровавую войну. Чтобы каждый взрослый и ребенок смогли наматывать свою собственную ниточку на игру-клубок. По своим же собственным правилам. «На вкус и цвет», как говорится. Развивать фантазию и скрашивать однообразие жизни. Жаль, что мне нужны большие куклы…

Из орбит Правосудия на тонких пружинистых нитях свисают глазные яблоки. Кумачовая радужка сверлящим взором буравит мир из глубин грязно-желтых шаров. Дверь открылась — дверь закрылась: и упакованное в сферу содержимое глазниц подрагивает и сотрясается на сквозняке. Улыбка у Фемиды искренняя, открытая. От уха до уха обнажает ряды неровных зубов. Острых, как перо дикобраза. И с такой же червоточиной. Роста богиня натурального, человеческого, чуть повыше хозяйки квартиры. Только, в отличие от последней, абсолютно голая. Ну зачем бездыханному манекену тряпки от кутюр? Ей меча вполне хватает!

Хворая у Папика в авторитете. Девка-фаворитка. Папик ею дорожит и отказывается продавать. Так и говорит, шлепая по ягодицам: «Правосудие — у меня в руках!» Вообще-то, он давно тут все купил, просто забирать не торопится. Венчает головными уборами, когда визиты наносит, пользуя вместо вешалки для своих «котелков». «Восполняет безголовость оной». А меч у Фемиды настоящий, тяжелый, с трехгранным клинком. Поувесистей и подороже самого манекена будет. Потому и служит в качестве опоры. С авторским клеймом на рукояти.

Папик, он эстет и меценат. Он нас, художников, опекает и взращивает. Работу дает и путевку в жизнь. Помогает всячески. Квартиру вот, по высшему разряду обставил: мебель антикварная, сантехника финская с душем Шарко. Компьютер с наворотами. Телевизор фирменный, плазменная панель. Что еще для счастья нужно? Папик, он такой!

«Я, когда одна, тренируюсь с мечом. Машу, как умею, чтоб физическую форму поддерживать. Потом снова в ножны вкладываю, дабы папик не заметил. Выходить без спроса мне нельзя. У меня контракт. Я работаю на заказ. Делаю кукол для известного коллекционера, имя которого до поры до времени в секрете держится. Оно и понятно. Папик у собирателя посредником и доверенным лицом числится. Если художник пройдет испытание — папик даст рекомендации. Выведет в высшее общество. Или введет? Нам, художникам, без протекции нельзя. Творчество — моя мечта. Я на все готова ради мечты. Ну, кому я нужна сама по себе? Вот и машу мечом Правосудия среди кукольных голов. Что б не одичать окончательно».

Сделав запись в дневнике, девушка надавила на поршень шариковой ручки. Сунула ее в карман.

Меня считают расчетливой. Холодной и себе на уме. Может, это и так. Просто я не даю воли чувствам. Чувства не слепят мой разум. Разум выстраивает верные схемы. Правильно выбранное поведение приводит к желаемым результатам. Шаг за шагом приближаюсь я к своей мечте. Остальное — ерунда. Цель оправдывает средства. Эта кукла будет последней. Предо мной уже маячат рампы высшего общества. Манят и подмигивают. Ну а чувства мне ни к чему. Мне инстинктов за глаза хватает. Любовь — это блажь сумасшедших.

Сегодня мне не хочется рисовать. Размазывать краски по бумаге. Не хочется. Мне… Я ведь решила вылепить куклу? Пальцы, свыкшиеся с объемом, блуждают по поверхности глубины. Тискают мягкий пластик, сжимают. Ждут, пока затвердеет. Пластик твердеет медленно. Я ведь решила вылепить куклу?

Девочки рисуют принцесс, девушки — супермоделей. Моя будет… Городской Сумасшедшей!

— Ты, похоже, мне не рада, — пожилой лысоватый мужчина окинул блондинку насмешливым взглядом. Снятую шляпу швырнул на весы. Поразмыслив, забрал обратно. Водрузил на голову Правосудия. Сдвинул набок, прикрыв один глаз полями. Отстранился. Оценил композицию, остался доволен. Снова вернулся к девушке. Сделал несколько шагов к ней навстречу. Вплотную приблизился. Та поморщилась. Спешно, бочком, прошмыгнула в ванную. И, отвинтив ребром ладони кран, стала смывать краску с рук. Маленький горячий водопад забрызгал по спирали. Увлекаясь в водосток. Оставляя за собою облако пара. По багровой струйке — с каждого пальчика. И странный металлический привкус во рту.

— Черт! Ну откуда тут мухи?! — нервно скомканное полотенце полетело на туалетный столик.

— Какие еще мухи. Нету тут мух никаких, — мужчина удивленно приподнял брови, осмотрелся по сторонам.

— Пройти-то дай!

Он посторонился. Затем резко придвинулся. Пальцы толстые и волосатые. Короткие. Ногти аккуратно подстриженные, полированные. Платиновая печатка елозит по коже. Бриллиант, как шарик скарабея, раздражает и царапается.

— Ну же… Ты куда. Рыбка по тебе соскучилась.

Рыбка влажная и липкая. Назойливая.

А на дверном косяке муха лапки чистит, прихорашивается.

«Я. На всё… Готова. Ради! Мечты…» — глаза зажмурились сами собой.

Чтобы образ удался, его в любви зачать следует. А зачавши, бережно выносить. Заклинанья нежно прошептать и душу трепетно вдохнуть. Будущая кукла — как зародыш в животе у матери. Бьется ножками, ворочается. Сучится-топочется. Часа звездного дожидается. Каждый удар — новое озарение. Каждый ответ — творческое просветление. С плодом в чреве надо разговаривать. Гладить по животику, приговаривать: «Ну же, отзовись, мой долгожданный!». Материал, он энергией от контакта заряжается. Сил набирается в ожидании воплощения. Мягкий пластик — нежно в руки, и к груди прижать покрепче: «Расскажи-ка мне свою историю!» Слабая пульсация — первый отклик будущего воплощения. Робко отзывается на прикосновения. Куклы к магии чувствительны, и в любовь они верят искренне.

— Нет! Не лепи мне левую руку! — Кукла не на шутку встревожена. — Не надо мне ее!

— Почему, — спрашиваю. Почему?

— Почему, да отчего… — носик морщится болезненно.

Понимаешь. Когда дети рождаются…

Младенцы приходят в этот мир чистыми, как недозревшие абрикосы после дождя. Капельки росы — их сомнения, навеянные заботливой непогодой. Мелкая червоточинка на упругом плоде. Можно стряхнуть и просушить. А можно размазать и раздавить. Крепкие абрикосы не чета раздавленным. Дети многого не ведают. Вредного и разрушительного.

— Например?

— Например… Они не знают, что рисовать и здороваться нужно правой рукой. Они полноценны, потому что могут это делать обеими. Даже если не могут вообще.

В левой руке мечты и фантазии.

Правая… гробик для грез.

Правая рука убивает мечту, заклеймив ее непрактичностью. Чтобы поместить потом в траурную рамку.

— Не хочу я траурную мечту! — с жаром воскликнула кукла. — Лучше бы мне вообще ее не касаться. Нет руки — нет мечты.

«Странная ты все-таки, кукла. Мне тебя не постичь. Как же можно-то без мечты?»

— Что же там будет, вместо руки?

— Просто культя. Нет, ты не понимаешь! Я хочу. Чтобы там. Была культя! Понимаешь? Память о похороненной Мечте. Молчаливое напоминание о погубленных надеждах. Вот у тебя, к примеру, есть мечта? Я имею в виду живая, не угробленная?

На плите закипает вода. В кастрюле варится рыба. Овощи тоже варятся. Лук и морковь. Лавровый лист и петрушка. Яйца — это потом. Яйца почти готовые. Рыба будет заливная. Папик любит заливную рыбу. Желтоватое прозрачное желе с мертвыми кусочками плоти. И кислый лимон, как порубленная канарейка, увенчает могилку…

«Любовь — иллюзия, туманящая разум. Чувствам свойственно искажать реальность. Первобытному человеку были неведомы вздохи любви, он заботился о выживании племени. В мире, полном опасностей, побеждал сильнейший, а не поэт. Поэт погибал при рождении. Племя само избавлялось от тягостного довеска. Творчество — это вред и растление. Инстинкты — залог здоровья и процветания нации. Инстинкты — двигатель человеческого прогресса. Любовная тоска — издержки цивилизации. Болезненная причуда дураков! Если бы первобытный охотник предавался полуденным мечтаниям под тенью раскидистой сакуры, он вмиг бы стал добычей саблезубого мамонта…»

— Мечта… — девушка обесточила плазменную панель и задумалась. Отчего та включается, когда заблагорассудится? Несет всякий вздор. В воцарившейся тишине — едва различимое жужжание мух. — Слушай, расскажи, как ты стала такой… понимающей.

— Что же тут непонятного? — кукла взмахнула ресницами. — Ты когда-нибудь любила?

Душный летний вечер. Старый, видавший виды автомобиль. Длинный стержень переключателя скоростей с жестким мехом у основания. Вправо — тесно, влево — душно. Грубый чехол растирает спину. Вжик-вжик. Вверх-вниз. Мухи, мухи… Инстинкты, говорите? А на хрена мне такая любовь!

— Лучше расскажи про себя, — девушка прочистила горло.

— Ну… что же тебе рассказать. Слушай, а почему ты живешь одна? — кукла склонила голову на бок.

— Понимаешь, — смущенно отмахнулась художница и вдруг затараторила быстро-быстро, — мне нельзя никуда выходить. Папик рассердится. Да и опасно для меня. Внешний мир вообще опасен. Сделаю тебя, тогда все изменится. Тогда меня представят заказчику. Так он обещал. Это известный немецкий коллекционер. И я буду в безопасности. Слово папика — закон.

— Хм… Что же собирает твой коллекционер?

— Вас собирает. Характеры русской глубинки. Блажь у него такая. Я для него целую серию экспонатов сделала. Уже год над вами тружусь. Городские истории в образах воплощаю. Думала, с ума сойду от одиночества. Ничего, сдюжила.

— Интересно… — словно под гипнозом отозвалась кукла. — А я тоже часть твоих историй?

— Ну да. В каждом городе есть своя сумасшедшая. Ты будешь моей.

— Мммм… Слушай, а давай придумаем мне историю вместе? Я хочу, чтоб она была… про любовь, — смущенно зарделся экспонат, прикрываясь культей.

— Про любовь… Зачем тебе? Про любовь.

— Я хочу сойти с ума от любви! — кукла прижала единственную руку к сердцу. — Ты же хочешь сумасшедшую меня? А я желаю обезуметь от любви. А то и вспомнить будет нечего. В минуты редкого просветления. А так меня обидят, а потом простят, — и будет мне счастливое забвение.

Папик слова в телефонную трубку на французский манер растягивает, перекрикивает встречный ветер. Требует побыстрее работу закончить. В гости ему не терпится. Новый порыв урагана распахнул окно. Разбил цветочный горшок. Свет внезапно погас. Затем снова зажегся. Слабое освещение, мерцающее. Словно в морге ночном. Только рыба булькает на плите. Рыбе свет и тьма нипочем.

— Как бы нам тебя назвать… — девушка попыталась сосредоточиться.

— Значит, ты ему верна и предана? Как блохастая кошка — своему ошейнику? Так может это любовь… — мечтательно предположила кукла.

— Ну… Скажем так. Это бизнес. А любовь…

— Акулина… Пусть меня зовут Акулина.

— Орлица? Птица гордая…

И следом стремительно, скороговоркой, будто решившись внезапно открыть что-то важное.

— Смотри. Это монитор. Волшебные врата между мирами. Вымышленным и реальным. Полусон — полуявь. Жмешь на кнопку и стираешь грани, — хозяйка ткнула пальцем в продолговатую блямбу. Словно муху раздавила.

Как еще объяснить кукле устройство чудо-техники?

Акулина зажмурилась от страха. Голову втянула в драное боа.

— А люди? Люди там тоже вымышленные?

— Ну… — девушка тщательно подбирала слова. — Люди там есть… В то же время их нет. То есть, они могут быть собой, но могут и не быть.

— Ой. Ойойой! — заголосила Акулина. — Хочешь сказать, что имеешь ключик от рая, но маешься от одиночества? И кто из нас сумасшедший!

— Ну… Не так уж, чтобы маялась, — хитро подмигнула художница. — Я тебе сейчас признаюсь кое в чем. Только ты ни-ни… Тссссс… Ни-ко-му.

— Я — могила!

И кукла с готовностью умостилась перед монитором, разложив на коленях полторы конечности.

Кости направо, мясо налево. Юшку через ситечко процедить. Желатина, специй добавить. И яички аккуратненько. Пару-тройку, половинками. Ах, быстрей бы всё закончилось! Лимончик дольками, петрушку — поверху. Морковку — в центр холмика. Знатная будет рыбка для прощального вечера. Папик надолго угощение запомнит. Кыш, поганки, кыш! Откуда вас столько…

Акулина вся в смущении. Вот, значит, ты какой! Нет, погоди, дай разгляжу получше.

Серый цвет рубашки русые пряди оттеняет. Волосы слегка шею прикрывают, завиваются на концах крупными кольцами. В глазах искорки озорные. А улыбка — как бутон — то смущенно спрячется, то вновь раскроется. Славный какой, милый! Милый и славный. Одобряю!

— Ой. А там у тебя что такое, на заднем плане?

— Где? — он оглянулся вполоборота. — А, это… Ну давай сюда руку!

Акулина радостно подскочила. Потянулась культей навстречу. Втянулась, растворилась в мерцающем экране. Словно в жидкое зеркало нырнула. Задержала на миг дыхание и… вынырнула с другой стороны. Осмотрелась. В полутьме камин догорающий, за окном звезды мерцающие. Мягкий свет по полу струится. И копошится что-то справа вверху. И слева тоже. И прямо над головой. Ой, да тут их целое царство!

Он засмеялся.

— Это моя гордость. Коллекция редких экземпляров. Слышишь? Тебе радуются. Курлычут.

— Ах, красотища какая! — у Акулины от восторга сердечко, как знамя, затрепетало. — А зачем у тебя птицы в клетках томятся? Взгляни, какие грустные. Давай выпустим их на волю! — птицы всполошились в ответ на слова, разволновались. В предвкушении свободы, наверное.

— На волю, говоришь? — парень усмехнулся. — А кто их держит? Разве заперты их дверцы? Да и форточка неприкрыта.

Акулина пригляделась, сощурившись. Поднесла лицо ближе к клеткам. И впрямь, нараспашку все входы. Не держат никого прутья металлические.

— Отчего же тогда не летят? — удивилась девушка. — Почему не рвутся на свободу?

Туда, в открытое чистое небо. Навстречу звездам. Где оголтелая мечта кружит голову своей безграничностью! И прозрачные облака навевают мелодии, доселе никому не известные.

— А чего они там не видели? На свободе той.

И словно в опровержение сказанного, смелая птаха подлетела к краю клетки и уселась у выхода. Осмотрелась внимательно одним глазком, и другим. Проворковала одобрительно. И выпорхнула наружу, не встретив преград. Под крики всполошенных подруг.

— Смотри. Смотри! Она пробует свободу на вкус, приноравливается, — радостно закружилась по комнате Акулина. — Воистину! Мир делится на тех, кто дерзает. И тех, кто смиряется.

— Мир делится на тех, кто игнорирует очевидное. И тех, кто строит себе иллюзии. Причем не факт, что иллюзии предпочтительней очевидности.

— А? Ты что-то сказал? — очнулась Акулина. — Прости, я прослушала…

Огонь в камине разгорелся, разъярился. Распустил тени по комнате.

Птаха сделала прощальный круг. Приземлилась на раму. Прочистила перышки, расправила крылышки. Фррррр — и в воздух воспарила! Осела на соседней крыше. Черным силуэтом на блекло-лиловом фоне неба.

А в комнате переполох. Птицы разметались по клеткам в поисках свободы. Красные и лиловые, желтые и багряные. Легким веером быстрых взмахов.

У окошка парень с девушкой.

За окошком вольна птаха.

Парень с девушкой обнимаются.

Вольна птаха чистит перышки.

Обнимаются и милуются.

Черна тень ложится поверху.

У окошка девушка перепугана:

Разрывает птицу тень на перышки…

Будильник звонил, не смолкая. Возвращал к колючей реальности. Из тисков кошмарного сна выдирал. Скоро вечер, а девушка не наряжена. Будет метаться по комнате, места себе не найдет. Отголоски сновидений в панику вводят, мельтеша перед глазами рваными воспоминаниями.

— Это тебе, — раскрывает он ладони, а там оранжевый цветок, дитя камина. Полыхает лепестками, радуется. — Не плачь. И не бойся ничего. Обещаю, мы скоро встретимся. Положи огонек поближе к сердечку. Пусть согреет в минуты ненастья. И следи, чтоб не потух ненароком…

Грудь моя нараспашку, и душа в унисон трепещет. С благодарностью принимает подарок, бережно в уголок запрятывает. До поры, до времени. До свободы желанной. А ресницы по щеке щекочут, мягкие и теплые. Словно ласковые перышки трепещут…

Надели Акулине нелепую юбчонку, кофточку аккуратно заштопали. Чтобы следы от моли в глаза не бросались. Вокруг шеи драное боа из волчьего меха нафталином для отдушки присыпали. Шляпка с вуалью к затылку сдвинута, локоны начесом взъерошены. На щеках густые румяна, над губою мушка черная. Взгляд у Акулины мечтательный, на лице улыбка блаженная. И плевать, что вены из культи, будто дождевые черви после ливня, перепутались.

Ну, какая же ты сумасшедшая? Подруженька моя милая! Смотри, какая красавица…

Папик ровно в восемь явился. Снег с воротника в прихожей отряхнул. По сторонам осмотрелся, лысину причесал. В зеркало себя оглядел. В белых манжетах глазки-запонки схоронились, с любопытством подглядывают. Галстук у папика модный, дорогущий. В центре груди брошь сапфиром подмигивает.

«Ух, какая страхолюдина! Ни рука, а биопушка», — хохоча, куклу выше локтя ощупал. Вяло поморщился — не забить нафталин французским парфюмом. Потянул за культю, обрубок пристально рассматривая. И довольный остался: может, внуку подарить на день рожденья? Хозяйка замолчала. Насупилась, исподлобья поглядывает. У папика телефон зазвонил, она Акулину из рук выхватила, самого за стол усадила.

Папик вино по бокалам разливает, кушает и рыбку нахваливает. Слизывает заливное с тарелки, как собака, хохочет, добавки просит. Девушка ласковая, на угощения не скупится: вечер прощальный, чего жадничать? Обещанную награду ждет.

— Общество, говоришь? Коллекционер немецкий? Ага. Прям сейчас и поедем! В высшее общество.

У папика глаза лукавые. Остатки волос аккуратно приглаживает. В этом он весь, добродетель: сказал — сделал. Прелесть, а не папенька!

Девушка к шкафу подскочила, створки распахнула. Что ж одеть-то? Глаза разбежались. Какое платье выбрать! Может, «Gucci»? Или «Prado»…

А в шкафу пустота. Куда фирменные вещи подевались? Только муха на дверце лапки потирает.

Папик согнулся от хохота, успокоиться не может.

— Ты, смотрю, совсем рехнулась, — перевел дыхание с трудом. — Это когда я тебе такое обещал? И откуда в нашем захолустье заграничному коллекционеру взяться?

— П-погоди… — девушка в замешательстве. — Не шути так со мной. Ты же сам говорил, только год — и я свободна!

— Да иди куда хочешь! Кто ж тебя когда держал? — в глазах холодный металл заблестел, как клинок в руках Правосудия. — Разве заперты двери квартиры?

— Нет, не з-заперты… А к-куда мне идти?

— Вот и я о том же. Некуда тебе идти. Если на нары только. — Он встал, рубашку в брюки заправил.

— Или ты забыла, как человека в машине грохнула? Изуродовала так, что жена не сразу узнала. Весь в крови и мухами облеплен. Уважаемого человека, заметь! Чем ты его, а? Молчишь?

— Это н-неправда. Это н-не я…

— Не ты. А кто, мухи твои?

И снова хохот. Как тогда. В душной машине случайный водитель…

— А д-документы? Ты же отдашь мне м-мои документы… — голос тихий, еле слышный.

— Документы. Какие д-д-документы? Которые ты в машине обронила, а я их выкупил в обмен на твою благодарность? Так ты их еще не отработала.

И к выходу направился, за шапкой. Прямиком к Правосудию. Остановился на миг, обернулся.

— Да если бы не куклы твои, валила бы лес сейчас на зоне! Эээээ, да что с тебя взять… Тварь неблагодарная!

«Что такое любовь с точки зрения биологии? Учащенный пульс и бессмысленная трата энергии. Насаждение иллюзий, чуждое человеческой природе. Лишь инстинкт выживания заслуживает внимания. Именно он наделяет слабое животное силой, а трусливого делает смелым. Именно он синхронизирует деятельность мышечных волокон, наделяя животное небывалой отвагой. Разве любовь способна на это? В каждом поэте притаился Сатана, ждущий своего часа. Смирись с законами племени. Избавься от поэта в себе! Пока племя не избавилось от тебя!»

Девушка нахмурилась, прислушалась, пульт в кармане нащупать попыталась. А в кармане пусто. Видно, выложила, не заметив. Голос диктора невыносим, сдавил барабанные перепонки. Мысли перекричать пытается. На фоне едва различимого «марша Ракоци». Звуки музыки нарастали-отступали, словно взволнованная волна забилась о берег, выражая несогласие.

— Что головой, как птица вертишь? Канарейка крашеная… Иди работай. Ваяй своих макабров, пока спрос на них не прошел. Некуда тебе идти! Одна ты. Не нужна никому. Смирись и работай!

Новая волна растеклась мутной пеной, упав на каменистый пляж. Оставила мокрый черный след. Девушка подняла глаза. Посмотрела прямо, почти дерзко.

— Смириться, говоришь? А вот тут ты ошибаешься! — и уже в истерике, — Я нужна! Я очень нужна!!! Или ты считаешь, я тут верность тебе храню!

— А что, нет? Или ты тут с мухами того… взаперти? — папик снова зашелся смехом.

— Интернет! Он живет в интернете. И зовет меня к себе. Да! Он любит меня! А ты думал, что ты все просчитал? Вот тебе! — и девушка выставила вперед руку. Спутала пальцы. Словно культей пригрозила. Папик попятился.

— Да ты совсем сбрендила… Ишь, придумала, ин-тер-нет! Кто ж тебе-идиотке компьютер-то купит? У тебя не то, что ин-тер-не-та, у тебя телевизора отродясь не было! Голь да убогость. Пустой шкаф. Эх ты… дура-Акулина!

Слова, как вспышки молнии, шарахнули в засохшее дупло. Выстрелили в темечко, раскололи надвое. Внезапная тишина. Кладбищенская, удушающая. Лишь удары пульса в ушах. Как одуревшие от спешки часы. Накатили штормовой волной. Укрыли с головой мутной пеной. Сдернули полог фантазий, обнажая реальность. Серую и промозглую. На один только миг…

Грязная и обшарпанная квартира с выцветшими обоями. Почти без мебели, куклы выставленные в ряд. Запах краски и нищеты. И рой зеленых мух непонятно откуда. В удушающей тишине. В пеленающей пустоте. Как когда-то давно. В раскаленном от солнца салоне старого авто…

Щелчок, — и Берлиоз набрал силу, рассыпая свой марш штормовыми брызгами. Взрывая новой волной динамики телевизора!

Куклы ожили. Расправили затекшие конечности. Подставили их воображаемому солнцу. Заметались, загалдели в поисках выхода. Или входа? Затребовали ключик от попранного рая. «Свободу!» — закричали. Свободу!

Куклы сомкнули ряд, строя гримасы. Сымпровизировали вокруг вымышленного костра древний танец смерти Макабру. Первородный, как инстинкты человеческие. И такой же завораживающий.

Акулина покинула круг. Поправила шляпку, прихорошила локоны. Потянулась рукой доверчиво навстречу, улыбнулась. Помощь предложила с верой в человечество.

«Уёёё, чо за…» — это закричала не кукла, это кто-то другой. Перепуганный и ненавистный. Тот, чья тень прижалась к стене. Поскальзываясь в падении. В глазах его ужас заполыхал пламенем. Тень оттолкнула руку, зло замахнулась в ответ.

Мухи-мухи-мухи… Красные, лиловые, желтые, багряные — легким веером быстрых взмахов заполнили комнату. Призвали темноту, погрузили комнату в хаос.

Тень на тени, тень в тени…

Тело чужое, не мое. Я — не я. Кукла я!

Хворая — на страже. Глазницы на пружинах, как потревоженные пауки на нитях раскачались. Во всем поддерживая хозяйку. Головой закивала. К возмездию взывая. В правой руке меч опорой служит, в левой весы напряженно подрагивают.

Меч рассекает воздух. Отрубает голову.

Рука кладет трофей на весы. Перевешивая чашу, нарушает гармонию.

Правая рука рубит левую. Локтевой изгиб хрустит и трескается. Орошает комнату фонтаном. Складывается на другую чашу. Восстанавливает равновесие. Правосудие ликует, торжествует девка-фаворитка.

Окунула Акулина пальцы в лужицу — к зеркалу прыг-скок. Щеки бледные румянить. Мушку над губой — подводкой темною. Вокруг шеи драное боа. Разве девушка не красавица?

Дверь распахнута, свободен выход. Свежий ветер бьет в лицо, припорашивая мелкими снежинками.

На дворе морозы лютые, ну а мне тепло и радостно. Полыхает огонек в глазах бездонных, лижет душу, согревает. Бережет Мечту живую, трепетную.