Там, за окном

Там за окном сказка с несчастливым концом

В. Цой

Что делать в поезде, когда огоньки очередной станции остались позади, утонули в прозрачных осенних сумерках? Что делать, если в ваше купе, которое вы с самого утра считали исключительно своей территорией, кто-то глупо, криво и суетливо вторгся? Неуверенно, но бесповоротно втиснулся в ваше и без того скромное личное пространство, походя раскокав тишину, которую вы заботливо взращивали тут часами.

И что вам остаётся? Потрясённо таращиться на широкий тыл нежданной попутчицы, уминающей свои пожитки под сиденье? Если вы курите, то к вашим услугам тамбур — железный, грохочущий мост между мирами. Ну а потом? Вот вы покурили и вернулись. Соседка как раз получила белье и теперь сосредоточенно ловит вялую подушку в наволочку. А потом она (соседка), захочет переодеться, это же ясно…

Лучшее, что вы можете сделать — это прижаться лбом к холодному стеклу в коридоре и стоять, покачиваясь, и бездумно смотреть на убегающие столбы, деревья, на серые облака.

— Молодой человек! Заходите! Я уже переоделась.

Иванов мысленно хмыкнул — ему сорок шесть, а оптимистическое "молодой человек" всё ещё с ним, всё ещё при нём. Ничего не попишешь, такая уж порода.

Напоследок окинув взглядом родные суровые дали, он вошёл в купе.

Уселся у окошка, откинулся на стенку, но почти сразу придвинулся к столику, поставил на него локти и вновь предался своему любимому поездному занятию — заскользил рассеянно по неровным линиям, снующим за окном.

"Хорошо, хоть свет не стала включать". Соседка сидела наискосок от него, ближе к двери, лицо её слабо белело в купейном сумраке. Иванов глянул раз на неё и вновь отвернулся к окну.

Колёса деловито стучали, вагон привычно покачивался, и мысли Иванова бежали по знакомому маршруту. Думал он о том, что ещё одна командировка закончилась, и что он скоро будет дома, и, что завтра выходной. Через два часа он выйдет из поезда и купит в привокзальном супермаркете пельменей и пива, нет, лучше водки. От вокзала десять минут пешком — и он дома. Включит телек, сварит пельменей, и пусть идут все лесом. Лесом-полем, полем-лесом — теми, что терялись в смурной вечерней дымке, неразборчиво мельтешили где-то за…, а завтра…

Он, кажется, задремал. Не надолго — на минутку-другую. Шевельнулся и вновь глянул на женщину — та всё также сидела, молча, неподвижно.

"Да живая она вообще?" — с непонятным раздражением подумал Иванов. Соседка не лезла с разговорами, не маячила перед глазами. Казалось бы, чего ещё нужно-то? Ведь для него уже давно в командировках самым ценным стало не пьянство, не бабы — это и дома он мог позволить себе на выправленных три года назад последних холостяцких правах. Ездил он, как ни странно, за одиночеством. Разумеется, не за тем, от которого делалось жутко посреди пустой квартиры, и не за тем, которое накрывало неожиданно за пьяным столом или под утро, когда просыпался, а рядом похрапывала какая-то… Нет, в командировках одиночество было совсем другим, осмысленным, что ли. Оно было по делу, было правильным, нужным. А ещё, ему в поездах всегда казалось, что вот он вернётся домой и его отпустит, и всё закончится. И начнется совсем другая жизнь. Он не мог уже представить, какой она должна быть, эта жизнь, но точно другая, хорошая.

И сейчас, женщина, казалось бы, не мешала ему насладиться последними крохами этого правильного одиночества, уже почти улетучившегося. И всё же она раздражала его, смущала чем-то. У него возникло чувство, что соседка смотрит на него неотрывно. Пристально, словно изучает. Или запоминает. Он опять украдкой глянул в её сторону. Смотрит. Хотя, в сгустившейся тьме нельзя сказать наверняка. Но смотрит же. Сидит тихо-тихо и…

— А вы далеко едете? — его неожиданные слова пальнули в тишине, словно сухая ветка под ногой в уснувшем лесу.

Женщина неловко двинулась, как будто пыталась одновременно и подсесть поближе к Иванову и наоборот, переместиться к выходу.

— Далеко. До Красноярска, а потом на север, самолетом, — сказала она, чуть помедлив. — А вы?

— А я выхожу скоро. В Перми.

Вновь надвинулась тишина. Иванов теперь почти физически чувствовал взгляд женщины на своих щеках, подбородке. Взгляд натурально грел кожу. Иванов почувствовал, что краснеет. "Вот же черт! Да что ей нужно-то?!".

Женщина, привстав, передвинулась к окну. У окошка темнота не успела как следует сгуститься, еще мягко отсвечивала белая столешница, и Иванов смог получше разглядеть свою попутчицу. Усталое лицо, оплывшие черты, какие-то нелепые, химически завитые волосы.

— А вы в Красноярске не были? — спросила женщина.

— Был.

Женщина чуть помолчала и снова спросила:

— Нет, я имею в виду, вы не жили там раньше? Мне… — и осеклась, отведя, наконец, взгляд от Ивановского лица.

Иванов вновь взглянул на неё, и смотрел теперь долго: внимательно всматривался, силясь узнать, увидеть кого-то другого, спрятавшегося за минувшими десятилетиями.

— Я жил в Красноярске, — медленно сказал он, — я родился там и жил, пока…

В голове его появлялась какая-то мысль, но как только он пытался ухватиться за эту мысль, она тут же ускользала. Иванов хотел вспомнить, кем могла быть эта немолодая, вероятно его ровесница, тетка. Но у него не получалось вспомнить. Кем же она могла быть в те чертовски далекие годы, когда он, кажется, верил во что-то и даже кого-то любил?..

— А я вас знаю, вы меня, наверное, не помните, а я вас знаю, — быстро, едва не скороговоркой проговорила женщина, — вас…

— Меня Евгений зовут. Женя. — Иванов назвался именем младшего брата. Разница у них была двенадцать лет, но внешне эта разница почти никак не проявлялась. Их даже путали иногда. Иванов назвался братовым именем и только потом удивился — а зачем это он?

— Да. Да. Женя. Вы меня, наверное, не помните, — повторила женщина. — А меня Таисия зовут.

— Как? — переспросил он и опять удивился. Теперь тому, каким странным, незнакомым показался ему собственный голос.

— А я знала вашего брата. Юру.

Иванов смог только невразумительно хмыкнуть. Дескать, да-да, Юра, как же. Теперь он вспомнил. Это было словно из чьей-то чужой жизни. И девушка, имя которой он повторял словно молитву все два армейских года, и огромное своё счастье после дембеля: ведь ждала, ведь любила! И то, как потом запретил себе думать о ней, постарался даже забыть её имя. И ведь забыл же.

— Я вас… я вас, кажется, помню, Та… Таисия, — сказал он, прочистив горло. — Мне Юра о вас говорил.

— Говорил? Странно. Когда мы с мамой уехали, вам… можно, я буду на "ты" называть? А то как-то…

Иванов быстро кивнул.

— Тебе, Женя, было тогда лет восемь. Странно, что он тебе про меня рассказывал. А где он сейчас живет? Как у него?

— Он в Москве. Там… мы редко с ним общаемся. Можно сказать, почти совсем… Ну, у него семья, работа. Всё нормально, в общем и целом.

— А у нас ведь с ним ребёнок был, — сказала женщина. И вдруг всхлипнула. Приложила ладони ко рту. В ушах Иванова что-то неприятно, по-комариному, зазвенело.

— Был? — тупо переспросил он, и опять не узнал свой голос.

— Я тогда наврала, что сходила в больничку. Мы уехали с мамой, и у меня родился мальчик. И я назвала его Юрой. — Женщина говорила глухо, не отнимая пальцев от губ. Её лица уже было не разглядеть, но Иванов слышал, что она плачет. Тихонько хнычет — незаслуженно наказанная маленькая девочка за сорок.

— А четыре года назад я его похоронила, — сказала женщина, хлюпнув носом. — Ему меньше двух месяцев оставалось служить. — Она спрятала лицо в ладонях. Округлые плечи её тряслись.

Иванов молчал и слушал странный звон, заполнивший голову. Звон этот не давал оформиться ни одной мысли, заглушал все чувства. Иванов не смог бы сказать, сколько они так просидели, погруженные, каждый в своё одиночество, в свою пустоту.

Вдруг что-то громко залопотали по репродукторам снаружи, состав затормозил и остановился.

В вагоне хлопали дверьми, катили сумки, весело переговаривались. Иванов потряс головой, прогоняя оцепенение, и выбрался из-за столика. Накинул плащ, вытянул сверху заранее собранный чемодан и остановился у двери, в нескольких сантиметрах от своего отражения, скудно подсвеченного из окошка.

— Вот и приехал, — сказал он, обернувшись, — вот я и приехал, Тасечка.

Сказал он это почти беззвучно. Одними губами. Но он знал, что Тася слышит его. Она уже не плакала. Лишь поблескивали в свете перронных фонарей глаза. Она опять неотрывно смотрела в его лицо. Будто искала ответ на какой-то свой невысказанный вопрос, ждала от него ещё каких-то слов, но он только неопределённо махнул рукой и вышел.

Когда он проходил мимо единственного тёмного окна в своём вагоне, то увидел, как на стекло легла белая женская ладошка и плавно скользнула вниз, потом ещё раз скользнула. Словно хотела погладить его — Иванова по щеке, по плечу… Он на секунду задержался, а затем прибавил ходу.

…Он брёл мимо перронной суеты и чувствовал, как влажная морось ложится на лицо, а больше ничего не чувствовал. Ни снаружи, ни изнутри. Потом остановился, похлопал себя по карманам, достал сигареты. Закурил. Но вкуса табака он тоже не почувствовал. Затянулся раз-другой и выбросил почти целую сигарету. Огонёк кувыркнулся в сырую тьму и пропал.

"Тасечка, — прошептал он, пытаясь вспомнить, вновь ощутить ту тающую сладость на языке, которую давно позабыл и о которой не вспоминал четверть века. — Вот мы и приехали".