Мысль изреченная

Семен Мелков писал стихи. Не те, мудреные и напыщенные, которыми мучают слушателей на литературных вечерах, а простые, короткие и понятные каждому стихи. Детские. В папке "Мое", на его рабочем столе, собралась уже очень приличная кипа, виртуальная, разумеется. Однажды, заглянув в эту папку, Мелков решил, что пора. Он отослал стихи в "Радугу", "Кважды-ква", "Мамонтенок", и вообще, во все детские журналы о которых когда-либо слышал. Через месяц пришел первый ответ.

"Уважаемый автор, ваше произведение было отклонено редколлегией. Желаем всяческих успехов."

Мелков огорчился не сильно. Журналов много, а он один. Однако больше ответов не было. Через три недели поэт стал нервничать.

Он каждый день, утром и вечером, сбегал на первый этаж, чтобы заглянуть в почтовый ящик. Электронную почту проверял каждые полчаса. Взял на работе отпуск, а вдруг позвонят в его отсутствие? Он перестал бриться и умываться. Едва проснувшись включал компьютер. Логин. Пароль. Опять пусто. Да что ж такое? Мелков шел варить кофе и умываться, придавленный тяжелыми думами. Может, затерялось? Пылиться где-нибудь в заброшенной папке, в углу редакторского рабочего стола. Он решил позвонить.

— Алло! Это редакция "Мамонтенка"?

— Совершенно верно.

— Я посылал вам стихи. Вы не могли бы мне сказать…

— Угу. Когда посылали?

Мелков сморщил лоб. Он не помнил. Кажется давно. Месяц прошел? Или два?

— Точно не помню. В конце сентября.

— Угу…м-м-м…Ага. Как ваше имя?

— Мелков! Семен Мелков.

— Мелков… Мелков… Угу. Что тут у нас…

Семен затаил дыхание и зажмурился. Его собеседник сопел и мурлыкал что-то музыкальное.

— Угу. Вспомнил. Скажу честно, мне понравилось. Но напечатать не могу.

— То есть как?

— Вот так. Для детского журнала это слишком…авангардно. Да и иллюстрации… Я не представляю, как это иллюстрировать. Ну вот это хотя бы, про желтизну… То есть я понимаю, что оно не про желтизну, но как иллюстрировать? Нет, это я не напечатаю. И вряд ли кто другой напечатает, помяните мое слово. Разве что, в "Катавасию" отошлите, они иногда публикуют подобное... э… искусство.

— Вот как?… Ну что ж, спасибо…

— Пожалуйста.

— До свидания.

— Всего наилучшего.

Мелков положил трубку и, оглушенный, откинулся на спинку кресла. Вот так… Он закрыл лицо ладонями, растерянно потер лоб и взъерошил волосы. Иллюстрировать, значит, трудно… В два клика Мелков открыл папку "Мое" и нашел его. Которое про желтизну. По краю белого прямоугольника вордовского листа сбегали строчками два десятка слов.

Пожарный жарит жаркое жаркОе.

Ломака ломом выломать ломИться

Ломоть отломленный.

Покойники в покое

Покоятся.

Счастливые счатливцы.

Желтит желтуха желтой желтизной.

И синь синюшной синевой синИт.

Проживший жизнь, живучий и живой,

Обвисший висельник на вешалке висит.

Мелков смотрел на мерцающий курсор, закусив губу и подперев кулаком подбородок. Перед взором его проносились величественные картины могущие выразить глубину и силу чувства, вложенного им в эти строки. Это же так очевидно. Был мрак, глад, мор, хаос. Все катилось в пропасть, и живые завидовали мертвым. Но все прошло. Снова светит солнце, синеет чистое небо, резвятся дети, глядят на них умиленно старики, и лишь в памяти людей, поблекшее и отдалившееся, живет воспоминание о том...

Да, это трудно проиллюстрировать. Но должен на свете быть человек, который поймет, почувствует, загорится, и тогда… Ах да, он ведь еще должен уметь рисовать…

Ну конечно! Мелков вскочил и в волнении зашагал по комнате. Художник! Ему нужен художник. Человек с обостренным чувством прекрасного. Он сможет. Он поймет чувства и мысли, и облачит их в краски, тени, и блики! И тогда. О-о! Тогда они вдвоем пойдут нести людям красоту и гармонию. Он, Мелков, будет разить их сердца словом, а его партнер и спутник ослеплять их яркостью и свежестью красок. Конечно, в первую очередь важны детские журналы. Ведь дети чувствуют острее. Они не успели еще закостенеть, отгородиться от мира глухой стеной безразличия и лени. Они должны скорей взрослых понять красоту, и принять ее в себя. Нужно только дать пищу юным умам и душам, всегда голодным, всегда открытым всему новому.

Мелков бросился надевать куртку. Вперед! Неважно куда. Он должен действовать. Найти собрата и единомышленника, помощника и союзника в борьбе за юные души!

Свежий декабрьский снежок поскрипывал под ботинками. Дышалось легко. Прозрачная ажурность светлого зимнего дня придала обычно унылым улицам такое очарование, что Мелков невольно остановился. Он огляделся, безумно улыбаясь и щуря глаза, втянул обеими ноздрями крепкий холодный воздух, захлебнулся, поперхнулся им, закашлялся. Руки его так и норовили рвануться к клавишам, и запечатлеть эту красоту. В уме сами собой стали складываться строки:

"Белесой белью белизна,

Белила белое белье…"

Но мелков вспомнил о своих планах, и решил отложить творчество до обеда. Он свернул в переулок, и, миновав два перекрестка, оказался в сквере. Здесь продавали картины. Два десятка продавцов зябко топтались у разложенных прямо на скамейках полотен. Здесь же можно было увидеть и глиняные поделки, резные деревянные рамки, матрешки всех мастей и сортов, с лицами политиков и звезд эстрады.

Мелков неспешно прогулялся вдоль аллеи, оглядывая выставленные там произведения. С некоторым сомнением он подошел к изображению полуобнаженной женщины рядом с тигром. Нет. Не то. Были еще лошади, ветряные мельницы, ручьи с мостиками, желтые деревья, море, зимние сельские пейзажи… Мелков ходил от одной скамейки к другой, внимательно оглядывал, а иногда даже ощупывал картины, которые казались ему содержащими нечто… такое. Он осведомился у двух продавцов об авторстве некоторых полотен. На что от одного получил ответ, что картины пишет липецкая артель художественных промыслов, а от другого, что он не знает, потому, что все купил оптом.

Походив еще час, обескураженный, Мелков повернул домой. Не то чтобы в картинах не было красоты и внутренней гармонии, но художественная артель не казалась ему подходящим вариантом. Уже покидая сквер, он бросил взгляд на хмурого мужчину возле одной из скамеек. У него было всего три картины. Одна даже без рамки, просто обернутая целлофаном от снега. На всех трех были изображены спирали. Одна ярко-желтая, две другие синевато-серые. На фоне спиралей плясало множество мелких фигурок. Мелков оглядел полотна, причмокнул губами и укоризненно покачал головой. Продавец притопывая и хакая на руки вопросительно глядел на него. Мелков еще раз покачал головой, втянул ее поглубже в воротник, и пошел восвояси. Похоже, его поиски будут долгими и трудными.

Продавец все так же притопывая глядел ему вслед. Вот такие только здесь и ходят. Им пейзаж зимний подавай, или бабу в тунике с кувшином! Настоящую картину нипочем не купят. Вот и вкладывай душу, выматывай жилы, намазывай себя на бумагу. Ну ничего! Не может быть, чтоб ни один не почувствовал. Тут же в каждой черточке крик, в каждой тени стон. Просто народ ходит такой… Нестоящий. Надо в парке Горького попробовать.