В цепях механического рая
Вороны тоже умеют петь, только их песнь не слышна человеческому уху. Если бы люди умели видеть и слышать не только себя, они бы очень удивились числу подсказок, которые дарит им мир. Каждое утро перед восходом солнца мы слетаемся на вершину утеса, чтобы напеть свою песнь волнам. И каждый вечер мы отдаем живущему в их глубинах чудовищу роты солдат. Потому что морю тоже не слышна наша песня…
Здесь нет страха и боли. Нет пространства и времени. Наш перевалочный пункт никогда не отметят на карте, а история не получит огласки. Потому что их нет. Как, впрочем, и нас. Мы — это разыгравшееся воображение безумного писаки, которому дозволено подсмотреть сакральный ритуал изменения судеб. Но он никому ничего не расскажет. Потому что тоже не существует. Даже, если и будет услышан. Voila! А теперь мы взорвем этот мрачный пейзаж.
Сегодня их мало: полупризраков, полулюдей. Способных изменить рисунок судьбы. Мы будем доводить их слабости до абсурда. А следом бросать спасательный круг. Но смогут ли они узнать его? Они сделают свой выбор и продвинутся дальше по Большому Пути. Или затормозят, захлебнувшись в болоте из собственных мозговых отходов. Таковы правила. Их сюда никто не звал. Просто и без премудростей. Всё, как в жизни. Всё, как всегда. В этом бесцветном крае танцующих лабиринтов и разбитых зеркал.
Мы — двенадцать механических ворон. В этой местности всё из металла. Железо заменяет нам органы, без которых вполне можно жить. Наш штаб расположен у входа и, переступив врата, вы сразу упретесь в тяжелую кованую дверь — все проходят через нее. Следом — комната. С виду пустая, но внутри наполнена. Вы останетесь в ней одни. Чтобы что-то понять. Мы ничего не скрываем. Все подсказки у вас на виду. И еще. Здесь много мух и всегда открытое окно. Дверь, кстати, тоже имеется, но она захлопнется сразу, как только вы переступите порог этой комнаты. Поэтому вы не сможете уже уйти. Вам позволено только наблюдать.
К потолку подвешена клейкая смоляная лента, вся усыпанная трупами насекомых. И если вам станет скучно, вы сможете найти себе развлечение, наблюдая за ними. Муха погибает не сразу, дотронувшись до смолы. Сначала вязнут лапки. Она еще способна, в силах улететь. Если поймет и распознает ловушку. Затем попытается вырваться, активно работая крыльями. А после перевернется на спину, погружаясь в пучину райской иллюзии. Знаете, что такое райская иллюзия? Это когда лапки свободны, а крылья оторваны.
Мухи — вообще интересно. Смотрите, наблюдайте. У вас пока еще есть шанс. Потому что сейчас вам придется сражаться. Насекомые влетают в открытое окно и мечутся по комнате в поисках выхода. Они сетуют на закрытую дверь. Душа болит? Продайте ее. Мухи — это очень любопытно.
Ад, рай, душа… Да что вы понимаете в этом, люди? С чего вообще возомнили, что можете продать то, что в наличии никогда не имели? Бог вдохнул — Бог выдохнул, так появилась ваша «душа». Отрыжка господня! Ад — это состояние ваших мозгов и мир, который вы себе построили. А рай — это иллюзия вашей свободы.
Море неспокойно. Оно долго таило в себе шторм, оберегало его от любопытствующих глаз. Заталкивало в глубину эмоции и чувства, чтобы разом выплеснуть их наружу. Знаете, что значит долго копить в себе чувства? Мы тихо поём ему песню…
Мы на утесе во время заката проводим вечерний ритуал. Взываем к Зверю, притаившемуся на дне и питающемуся человечиной. Этот зверь умеет видеть и слышать, и он знает все. Он восстает из морских глубин, разбрызгивая соленую пену, и он снова проголодался. Мы летим навстречу ему, вращая металлическими крыльями-протезами, и молим остановить безумное кровопролитие. Потому что даже стервятники не справляются с количеством падали на полях сражения. Зверь хохочет в ответ и указывает на выбор человечества. Он раздвигает небесный свод и обнажает панораму войны. Он согласен остановиться, но что думают сами люди? Мы продолжаем терпеливо сеять для них подсказки. Мы еще надеемся…
Что ж, философия — философией, а у воронья своя трапеза. Тем более, время к полуночи близится, с ужином бы не опоздать. Слетается, слетается воронье! Сидим себе на часовенке, по сторонкам смотрим, перышки механические чистим. А там, внизу, малочисленный отряд бойцов к атаке готовится. Окружили со всех сторон здание и подкрадываются. Их двенадцать, нас двенадцать — наблюдаем. Они боевые позиции занимают, ровненько по окружности циферблата в засаду укладываются. Мы довольно подкаркиваем — вопрос с биомассой сам собою решается. Парни справные, любо-дорого посмотреть. Смотрим, наблюдаем…
А на кухне ужин на плите томится, аромат по территории разносится, в ноздри бьет. Кто сказал, что мы, стервятники, сырой падалью питаемся? Вороны вообще к гурманству приучены, абы что не едят. Да и кровушку нам теплую подавай, парную. В хрустальные бокалы любовно разлитую, и что б оливка по верху, как буек, раскачивалась. И лимончик на закуску, тоненькими дольками порезанный, в сахаре. Кухарки-то у нас постоянной нет — пункт перевалочный, люди надолго не задерживаются. Хорошо, когда человек попадается знающий, в сервировке толк имеющий. Разложит на бархатной скатерти блюда фарфоровые, серебряные приборы на салфетках. И обязательно розу пурпурную на длинной ножке в старинной вазе в центр стола поставит. Потом свечи зажжет в массивных канделябрах осторожно, чтобы воском скатерть не заляпать. И музыку тихую для услады слуха, «Полет валькирий», например. Война — она своим утонченным эстетизмом славится.
А внизу человеческие возня и копошение. Небо, словно кратер вулкана, раскраснелось. Алмазными слезами, как лавой, брызжет. Взрывы снарядов, будто фейерверк в летнюю ночь. Мы уже за столом сидим, к трапезе приступаем. Дверь на балкон распахнута, электричеством в воздухе искрит. Знать, гроза близится. Свежачком, свежачком запахло! Налетай, воронье! Пламя от свечей виттову пляску на стене устроило. Обезумевшие тени в разврат пуститься норовят. Изгибаются, трясутся, гремят цепями, на свободу просятся. Тесно. Тесно им в заточении между мирами, в реальность прорваться норовят. Мы смотрим, наблюдаем. Красотище, да и только! Выпили мы с сестрицами, закусили, мало нам. Буйства, буйства душа требует!
Русские прислали элитный отряд, ничего не скажешь! Мужики, как на подбор: все с винтовками, да гранатами. Мы с сестрицами взбодрились: по нраву нам дерзкие самцы без блезиров. Во главе красавец-полукровка. Брюнет, на голове ежик-шерстка. На пальцах расплывчатые тату. И такое от него исходит грубое очарование, что я оставляю его для себя. Времени мало, ночь на исходе, насылаем морок на команду. Их двенадцать, нас двенадцать. Мы девушки голодные, одинокие, глупостями заниматься некогда. Почему не оттянуться? Обряжаемся фрейленами-девственницами в русских сарафанах. Косы заплетаем тугие. И отправляемся ублажать постовых лепестками роз: «Ach mein liber Augustin, Augustin, Augustin …». В руках корзины с пасхальными куличами, на ногах сапожки красные. Парни к нам — мы от них, мы к ним — они в позу. Млеют мужики, хотят большего. Мы кокетничаем, смущаемся. Это ж только грошовые хурэ вот так сразу. А нам ухаживания нужны. Я корзинку в сторону, глазки долу. Куличи по земле посыпались. А он в ответ: «Погоди, лягушку раздавишь!». Наклоняется и в сторону ее откидывает. Лягушка квакает, у меня сарафан с плеч сползает. На щеках румянец. Полукровка винтовку отбрасывает. Я уже почти раздетая. Прикрываю грудь ладошками, стыдно. Парень подскакивает, прижимает к себе за талию. А-а-а, хорошо, а!
ААААА! Яркий свет по глазам, как бритвой полощет. Воздух наждаком по легким. Что ни вздох — то со свистом. Не пойму кто я. Где я? Стены белые, люди чужие. Боль когтями на части рвет. А сил кричать нету. Бежать надо, бежать.
— Успокойся, родимый, успокойся, — мужик склоняется. Глаза серые, с прищуром. Только их и вижу, остальное плывет. Речь знакомая, а слов не разберу. И будто кто-то цепями вниз тянет. К земле, в могилу. А птицы кругом черные, воронье…
— C-Сhto ETO bylo?
— Что говоришь? А-а-а… Да, что было. Что и всегда на войне. Снарядом тебя задело. — Пауза. — Или ты о чем своем а, солдат? — Моргает на меня своим прищуром.
— А, ты вон про что… Там все что-то видят. Свет, лабиринты, живность всякую. Ну-ну, спокойно. Сейчас, сейчас... Держись!
Я держусь. Цепи рву. Воздух сглатываю. Снарядом, говоришь? Не помню, ничего не помню! А цепи тянут. Спины ребят вижу. Двенадцать нас. Огонь! Бляяядь! Не помню! Не помню. Лягушка… Тьфу ты! Лягушка в окопе. Щеки раздувает. Бежать надо, бежать! А тут она. Живая. Ни в чем не повинная. И такая злость накатывает на войну эту гребаную! Да на х.. всё!!! Наклоняюсь за ней, что б подальше отбросить. В глубину окопа. И тут …!!!
Сестра вену дырявит. Дышать вроде легче. А внутри все кипит. Получается, лягушка жизнь спасла. Глаза сами закрываются. А она бормочет вдалеке: «Смотри на меня, борись». Я глаза вверх и в сторону. А за окном ворона. Огромная, таких не бывает. Клювом тычет куда-то. А цепи крепкие. И сестра под ухом. Я смотрю — лента надо мной клейкая, мушиными трупами усыпанная. Еще одна прилетела. Лапками тык-мык, никуда. Она на спину. Двенадцать ребят было, сссуки! Двенадцать. И тут другая жужжать начинает. Работает крыльями, наяривает. Тянет, тянет вниз, не отпускает... И отрывается вдруг, взлетает. Свобода. Я изо всех сил напрягаюсь, да как РВААНУУУУУУ ЦЕПИИИИИИИ!!!..