Вино из черноплодки

Таксист высаживает их посреди голливудских холмов. Громко ругаясь на хинди, хлопает дверцей, ревя движком, уносится вниз по извилистой Малхолланд-драйв.

— Балин, да чего ему не понравилось-то? — возмущенно спрашивает Басист, стараясь не уронить звякающий стеклом бумажный пакет.

Черные волосы, крашеные алыми перьями, торчат у него во все стороны, как воронье гнездо. На нем подобие черного френча с воротником под горло, обильно украшенное серебристыми анхами и пентаграммами.

— Ему не понравилось, что ты куришь в салоне, — объясняет Ичеткин.

На нем полосатый черно-серый свитер, на затылке — бархатный котелок, на щеках остатки белой пудры, на веках — остатки темных теней. В руках у него, как и у Басиста, предательски звякающий бумажный пакет.

— Кто курит, я курю?! — возмущается Басист, роняя пепел с позабытой во рту мальборины.

Они стоят посреди уходящей под уклон Малхолланд-драйв.

Ичеткин, как не пытается, не может вспомнить, куда они ехали, пока таксист, всю дорогу нервно подергивавший тюрбаном, не потерял терпение окончательно — вверх или вниз?

Сразу за обочиной с обрыва открывается головокружительный вид на огни города Ангелов. Ветер шуршит в буйных зарослях остролиста, можжевельника и розмарина. Ветер несет со стороны океана привкус соли, бензиновой гари, аммиачных паров и тайских специй. Над утомленным многодневной жарой городом собирается дождь.

Впереди и внизу, за размашистыми кустарниками, в призрачном лунном свете напоминающими руки мертвецов, рвущихся из земли наверх — впереди мерцают мириады цветных огней на черном покрывале ночи. Оттуда доносятся обрывки музыки и голосов, собачий лай, неумолчный шум траффика — рокот автомобильных двигателей, визг тормозов, завывания сигнализации, частое улюлюкание полицейских сирен. Поверх всего этого — цикады. Мириады цикад и кузнечиков трещат вокруг невидимым оркестром.

— Будто смеются, — шепчет Ичеткин. — Будто говорят нам… проваливайте из города Ангелов. Он не для вас.

— Что?

— Я говорю, эти долбаные цикады походу глумят нас, да?

— Почему?

— А ты посмотри на нас со стороны, джимми ты пейдж.

Басист пожимает плечами. Столько выпил и скурил за вечер, что вполне может вести тренинг «Как достичь полной душевной гармонии и забить на все — для вас, чувачки!»

Ичеткин спускается на обочину, садится, поместив рядом звякающий пакет:

— Что мы тут делаем?

Басист садится рядом:

— А я знаю? Мы куда-то ехали по этой гребаной дороге… вверх? Или вниз…

Позади, лизнув по откосу светом фар, проносится лаково поблескивающий во тьме внедорожник.

— Ба-а-алин, — Басист вытаскивает из пакета бутылку виски, прикладывается к ней и ворошит растрепанные вихры. — Надо было тормознуть вон того чувака!

— Он бы не остановился.

— Почему?

— А ты посмотри на нас со стороны, ричардс ты кит.

— Слушай…а где все остальные?

— Какие остальные?

— Ну этот… Гитарист второй. И третий. И Клавишник. И Ударник. И Скрипач? И еще тот кудрявый парень, что смешно бурундучка изображает, постоянно жрет пончики и вырезает статуи изо льда…?

— Ты, блэкмор обгашенный, это же Билл Мюррей в фильме про сурка… А где остальные — я не знаю.

— Да?! Понятно… Слушай, а вот этот, рыжий такой… который умеет карточные фокусы… И пишет все эти наши гребаные стихи? Наш фронтмен и вокалист типа? И такой крутой гроулинг делает — типа р-р-ры…?

— Это же я! Совсем крышенка уехала?

— Точняк же, я тебя сразу узнал, Ичеткин! Ох, как-то меня повело немножечко…

Они оказались здесь, посреди голливудских холмов, неспроста — у них в самом разгаре мировое супер-турне.

Они — «Жнецы Осени», самая успешная русскоязычная группа, выступающая в жанре макабр-металла. Возможно — самая успешная русскоязычная группа.

Ичеткин достает из бумажного пакета бутылку с мутной темной жидкостью, в отблесках городских огней отливающей рубином, делает хороший глоток.

— Что это у тебя?

— «Черноплодовка». Наше домашнее винище, типа традиционное. Троюродный брательник прислал.

— Знаем мы ваше винище! Уж я лучше по вискарику.

— Я тебе и не предлагал, сантана ты адская.

«Парни, как вам это удается?!» — спрашивали у них.

Они выступали в ночных клубах, перестроенных из фабричных корпусов. В барах, где слушали их от силы три-четыре убитых в слюни постоянных посетителя. На карнавалах вроде тех, где все прыгают через костер в расшитых рубахах и венках из одуванчиков, купаются голышом в реке с девками задорными, а потом сжигают двухметровую соломенную тетку. На фестивалях вроде тех, когда приезжает в дремучий лес целая толпа в панамах и шортах, со свернутыми палатками, с двухлитровыми пивными снарядами в рюкзаках, а через два дня уезжает, оставив заваленную пустыми баклажками вытоптанную просеку.

Они не давали интервью, не устраивали фотосессий. У них даже логотипа не было.

Самые успешные исполнители в жанре макабр-металл — диски разлетались, как горячие пирожки, критики исходили ядом, меломаны тащились, девочки визжали, и простыни каментов на ютубе, и лайки на фейсбуке, и твиты на твиттере…

Как им это удавалось? Ичеткин знал ответ.

Гребаная черная магия, вот что это было.

Впрочем, чего еще ожидать? С его-то корнями…

С початой бутылкой домашнего вина в одной руке, с сигаретой в другой, Ичеткин сидит на горном склоне. Смотрит вниз, слушает ворчание Басиста и стрекот цикад. За его спиной шуршат по трассе сухие пальмовые листья. Он смотрит на город Ангелов — россыпи цветных огней во тьме. Вспоминает свой дом. Смородова Горка, затерянная на другом конце земного шара.

Ведь у него сегодня день рождения, вспоминает он.

Не просто день рождения — юбилей! Совершенно точно, сегодня!

Прадед Стеша — сегодня ему исполняется сто.

Как он мог забыть…

И в памяти, в ее пыльных лабиринтах, забитых туманом выпитого и выкуренного, сразу же проклевывается воспоминание — их давнишний разговор в ночь накануне Купалья. Сколько ему, Ичеткину, тогда было? Шесть-семь? И столько всего случилось в тот день!

Та беседа просто не могла не отложиться в его памяти. В пыльных мрачных закоулках — сверкала, как призрачный фараон в полосатом клафте, расхаживающий по ночам по египетскому залу Лувра.

 

…Полное его имя было Фанарион, а домашние звали его просто — Фаня.

Из окон дома струился теплый свет, ронял оранжевые блики на тропинку, на лужайку, на ежевичные заросли. В раскрытых ставнях, в просвете тяжелых бархатных портьер, двигались силуэты в костюмах и платьях, с тарелками и стаканами в руках, слышались голоса, смех, музыка. Купалье — ночь, когда на Смородову Горку по традиции съезжается вся родня.

Прадед в одиночестве сидел на улице, у мангала. Завернувшись в шотландский плед, покачиваясь в кресле-качалке, с фляжкой в узкой ладони. Задумчиво покусывал тлеющий уголек.

Увидел Фаню, поманил скрюченным морщинистым пальцем:

— Отдыхаю, — сказал кратко, по обыкновению. — Ишь, съехались. Шумные — лопают да горланят…

Фаня хотел было поделиться всем пережитым в ту ночь, всем, что не успел осмыслить. Что наполняло все его существо стойким и сильным чувством хрупкости, легкости… и в то же время чувством необычайной полноты жизни.

Хотел сказать… но запутался в собственных мыслях. Только хватал ртом ночной воздух, пахнущий сладким дымом, углями и вином, болотной сыростью, свежей росой и плывущим со Смороды обманчивым туманом.

— Научился превращаться? — спросил прадед.

Фаня отчаянно закивал.

— А летать?

Фаня наморщился, замотал головой. Прадед ободряюще кивнул, махнул узкой ладошкой. Мол, успеешь. Помолчал, задумчиво покусывая уголек, поплевывая на сторону искорки. Затем сказал:

— А вот, ежели так смекнуть, — возле желто-зеленых глаз его собрались глубокие борозды морщинок. — Ужасно енто здорово, жить! Скажешь, нет?

— Да, деда! — выдохнул Фаня. — Жуть, как здогово!

Страдальчески сморщился. Опять «р» сбилась — никак не мог одолеть природную картавость.

Догрызя уголек, Стеша закутался поплотнее в плед, неспешно выбрался из качалки:

— Светает уж. Идем-ка спать. Завтра, ох, как силы понадобятся!

Помедлил, положил сухонькую ладошку на Фанино плечо:

— Как звать, напомни?

— Фанар-р-рион! — и вот, наконец, получилось одолеть эту «р».

— А фамилия твоя?

— Ичеткин!

— Молодец…

…Ичеткин прихлебывает из бутылки, глядя на огни города Ангелов. «Черноплодовка». Терпкий вкус настоя аронии — мелких темных ягодок, от которых пальцы окрашиваются в густо-винный цвет. Смешанный с сотней ингредиентов, чьи имена захоронены в пыльных лабиринтах памяти, этот вкус бередит душу, соскабливает наносное, открывая самую сердцевину.

Он поднимается глаза к сумрачному грозовому небу. Первые капли дождя падают на лицо, холодя щеки и лоб, смывают остатки грима.

А на губах привкус осени — не подходящий к пейзажу, но так подходящий к этому дождю, давным-давно чаемому изнывающим от зноя, погруженным в дремоту «ангельским» городом.

Мысленно он возвращается домой.

…Поздний вечер в канун Купалья, на изломе лета. Над мохнатыми сосновыми верхушками важным сомом всплывает луна, и вместе с ее торжественным подъемом оживает старый дом. Нехотя, лениво стаскивает с себя покровы сонного оцепенения. Дом кряхтит и поскрипывает, просыпаясь, родня вылезает из лилового бархата и черного шелка постелей, скрипят ступени величественной дубовой лестницы. Он, Фаня, встал раньше всех, и теперь ждет, томясь в холле… Стоит под тяжелой портьерой, мнется с ноги на ногу. Потрепанным кедом, в который обута правая нога, потирает поцарапанную голень левой.

Скрипят ступени лестницы, эхо подхватывает звуки длинных и сладких зевков, шуршат длинные юбки… Спускаются — тетки, племянницы, сестры, обсуждают предстоящее празднество. Говорят, что скоро уже начнут собираться гости, что пора уж быть на кухне, разделить подготовительные хлопоты, пора бы…

Появляется дед — рокоча каблуками так, что ноет и томно поскрипывает паркет, витражные стекла дрожат и вибрируют в стрельчатых окнах. Транквилион Астериусович Ичеткин, владелец театров гомунькулюсов, повелитель теней, паппет-мастер, маг-визионер и заслуженный прорицатель, для домашних просто — Траня. В вишневом шелковом халате, в расшитой серебряными змеями шапочке, с огненно-рыжей бородой. Пламенная рыжина волос у Трани — от матери, а глаза точь-в-точь отцовские, желто-зеленые, кошачьи, зрачки игольным ушком.

И вот, наконец, показывается на свет канделябров, постукивая по паркету тростью, прадед — Астериус Ичеткин, по-домашнему Стеша, худой и сухонькой, в домашнем вязаном кардигане поверх сорочки с галстуком, завязанным модным узлом. Увидев Фаню, сверкнув агатом фамильного перстня, запускает узкую морщинистую ладошку в карман. Вытащив золотые очки в тонкой оправе, подносит к глазам:

— Кто таков?

— Фанаг-х-хион! — старательно выговаривает Фаня, чуть не подпрыгивая.

Никак не может справиться с картавостью.

— А фамилия твоя?

Фаня в ответ, звонко, хлестко:

— Ичеткин!

— Молодец…

Прадед прячет очки в карман кардигана, из него же выуживает леденец — оскаленная сахарная черепушка на палочке. Одобрительно потрепав по вихрам, следует в кухню, отмечая свой путь гулким стуком трости по паркету…

 

…На обложке их первого сингла «Цирк приближается» был лежащий поверх опилок леденец в форме оскаленного черепа.

Из сочетания жестких гитарных рифов, чистого вокала и гроулинга, печальных скрипичных соло и тревожных партий каллиопы сплеталась их декадентская поэтика. Шорох ржавых листьев, шепот дождя, вой промозглого ветра. Клинья улетающих к югу птиц оставляют по себе эхо тоскливого крика. Им на смену приходят их герои — скрипом тележных колес, лошадиным ржанием, пиликаньем скрипичной струны, свистом флейты, хмельным гудком волынки. Их слышно издалека — конечно, если они хотят быть услышанными.

Их герои приходят с осенью.

Змеи, уютно свивая кольца, уползают под землю. Поджав тонкие лапы, замирают на могильных плитах кладбищенские пауки. Но змеиный и паучий яд сохранят запечатанные пузырьки, укрытые грубой рогожей. Желтоватая пленка яда быстро подсыхает на изогнутом клинке.

Как и их персонажи, они скрывали лица под масками и гримом. Алая ухмылка клоуна и аспидная слеза по густому слою белил. Оскал черепа из-под капюшона и холодная сталь личины, в чьих узких прорезях — ничего, кроме тьмы.

Про них говорили — акробаты. Их герои жонглировали факелами и шутихами, ромовыми бутылками и желтобокими яблоками. Неслышными тенями скользили по черепицам ночных крыш. Окропив снег кровавыми брызгами, пропадали в сумрачных закоулках.

Про них говорили — потешные ребята эти циркачи! Такими были герои их песен и стихов, их фильмов и роликов. Скользящим движением затянутой в перчатку руки вытаскивали из рукава полосатый леденец на палочке, из-за голенища — кудлатого медвежонка малышам на потеху. Скользящим движением из рукава появлялся тонкий стилет, из-за голенища — метательный трумбаш. Потешная точка в потешной жизни — холодная улыбка незнакомца.

Колпак с бубенчиками и серебряное шитье по черному камзолу. Россыпь карт Таро и охватывающая шею скрипичная струна. Пьяный топот по дощатому настилу кабака и неслышный шелест подошв по мраморному полу.

Их герои приходили с осенью, с запахом горящей листвы, печеных яблок и меда, с раздольными песнями жатвы, пестрыми диковинками и гомоном карнавала. Они несли соленый привкус крови, эфирную ноту яда, влажный холодок, плесневелый дух склепа. Туманные странники, черные арлекины смерти, вечные маски. Тайные игроки кукольного театра, сноровисто перерезающие нити марионеток.

Как описать музыку при помощи слов? Обрывки ассоциаций, аллюзии и отголоски воспоминаний, яркая визуализация забытых снов…

Второй их сингл «Мухоморный суп» — метатели гирь, силачи с подкрученными усами, в полосатых трико. Вязь синих татуировок сплетается в лики звериных тотемов. Ночь выпускает на волю кровавую ярость, безумие берсеркеров.

Третий сингл — «Стрела в мое сердце». Изгибы тел воздушных гимнасток, литые мускулы под расшитой блестками тканью. Истыканная остриями мишень в пучке света. Многоголосый выдох публики и шелест аплодисментов. Звон тетивы, короткий вскрик в ночи, шелест плаща по брусчатке пустых улиц.

Альбом «Говорящие рисунки». Набрякшие веки, застывшее лицо прорицателя, бег скрюченных пальцев по нитям чужих жизней. Скелет встречает Красную Даму, Луна идет на убыль, и Козерог — в тригоне. Бредя в клубах тумана, остерегайся перестука посоха, прислушайся. Оглянись — не увидишь ли силуэта в бесформенной хламиде, с витыми рогами? Карты не врут.

Альбом «Девочка с кнутом». Щелканье хлыстов дрессировщиц, пестрые шнуры корсажей и сонная нега изумрудных глаз. Сети лиан, оплетающие жертву. Отголоски звериного рыка в послушном тигрином мурчании. Душистый ковер из опилок послужит саваном.

Сингл «Шепот во тьме». Хриплый шепот прорицательницы, тусклый блеск магического шара, колыхание перьевого воротника в клубах табачного дыма. Кошачье шипение и черное безмолвие кладбищенских заклятий. Кто еще хочет переступить за грань?

Сингл «Властелин воздуха». Дрожит канат, дрожит бездна под ногами, дрожат крошечные лица зрителей, но сердце канатоходца подобно камню, и дьявольски тверды руки, сжимающие шест. По тонкому шнуру над разверстым Аидом — путь отверженного рыцаря. Не ведает страха, не знает жалости.

Альбом «Искры и мушки». Волна пепельных кудрей на обнаженных плечах, звонкий смех фокусницы, созвездие черных мушек на белой груди, игриво манят тонкие пальчики. Подойди ближе, если осмелишься. Обратной дороги нет — под шелком юбки кружевная подвязка удерживает отравленную спицу, игривые мушки складываются в погибельный лик, с длинных ногтей срываются цветные искры.

«Жнецы осени»… Их приход обозначает время жатвы. Главные слова никогда не произносят вслух, но гибкие пальцы привычны к жестам тайной азбуки. Цели определены. Знаки ясны. Представление начинается, почтенная публика! Эхо журавлиного крика тает над горизонтом, под ногами шуршит ржавая листва, дождь барабанит по цветным крышам повозок и разборных шатров. Они уже здесь. Передвижной театр клинка и свирели. Цирк «Жнецов Осени»…

 

— Чего ты умолк? — спрашивает Басист. — Уснул?

— Думаю про наш музон, — Ичеткин, жадно затянувшись, кидает окурок, каблуком вдавливает в землю.

— И как тебе?

— Иногда выходит неплохо. Особенно, когда ты не роняешь свой бас на ногу клавишнику и не падаешь со сцены.

— Ба-а-алин, Ичеткин! Я же тебе уже объяснял… Мне это надо, понимаешь? Когда они тянут все эти ручонки к нам, когда они так прутся от того, что мы делаем… Это гребаное чувство полета — разбежаться и прыгнуть! Прямо туда, да?… Дай мне свободы, чувак, дай мне типа… ну я не знаю… полетать?!

— Забудь, хрендрикс, — Ичеткин машет рукой, прихлебывает из бутылки.

 

Черноплодовка. Вкус дома… Когда он впервые узнал его?

Все в тот же вечер, накануне Купалья. Как много тогда произошло впервые!

Выбежав из кухни с банкой под мышкой (бабушка Гри велела сходить в лес, собрать поганок и пауков для соуса), Фаня увидел за столом в малой гостиной прадеда Стешу и дядю Мику. Но главное — папу! С ними был Фанин папа — Траня младший, приехавший из Москвы, с важных переговоров, касающихся экспортных поставок отрицательно заряженного напатума. Страшно обрадовавшись, Фаня бросился к нему с объятиями, на которые отец отвечал мужественным похлопыванием по спине и очаровательной улыбкой. Фаня всегда восхищался тонкостью и изяществом папиных клыков, даже немного ему завидовал.

— Ичеткин! — кивнул на Фаню прадед Стеша, адресуясь к его отцу и дяде.

— Иче-еткин! — согласились Мика и Траня-младший.

Перед Стешей стояла громадная бутыль, заполненная темной, густо-баклажанного оттенка жидкостью. Что же входило в нее, кроме черноплодки-аронии? Ревень, царская водка, белый дрок, волчья ягода, борный спирт, бересклет, что-то еще… Нет, уже не вспомнить. Да и надо ли?

Рецепт оставил основатель рода Горынчин. Боевой колдун, отставленный по ранению после турецкой кампании, он поселился на Смородовой горке, женился, стал зачинателем рода. Дочь его Мартишия-Первая вышла замуж за чародей-изыскателя Запрятова, полжизни проведшего в амазонских джунглях и тибетских снегах. У Запрятова и Мартишии родилась Мартишия-Вторая, полностью унаследовавшая материнский крутой нрав и пламенно-рыжую красоту. А уж ее в очередь взял в жены прадед, Стеша Ичеткин.

В злое голодное время пришел на Смородову Горку Стеша с одним потертым чемоданом и заспиртованным птицеедом в банке (свадебный подарок прабабушке — спирт выпили, птицееда покрошили на зелье). И остался навсегда, став патриархом рода. Времена тогда были страшные. Прадед в анкетах всегда писал «из домовых». Лишь в девяностых стало уместно вспомнить, что происходил он из рода богатых петербургских знахарей, отец его объездил пол-Европы и по службе вхож был в высочайшие дома и блистательнейшие кабинеты. В двадцатые перебрался Стеша из Питера в Москву, и стал пробовать себя на педагогической ниве.

Блистали в сумраке домашней библиотеки тисненые золотом кожаные переплеты, и яркие корешки учебников и пестрые стопки глянцевых брошюр… «Занимательная некроматика», «О чем говорят нам лунные циклы», «О чем шепчет твоя Тень», «Волчата и мышата — дружные ребята», «Травы и зелья. Учимся, играя!», «Принципы бинарно-выворотного Мироустройства для самых маленьких» и прочая, и прочая… И, конечно, знаменитая Черная Азбука, по которой и теперь преподавали в магических школах от дальневосточных сопок до мурманских льдов, принесшая прадеду столько наград, почестей и званий.

Про Стешу рассказывали, что во время войны с фашистами он в одиночку пленил эсесовского библиария, в качестве оружия имея один лишь жестяной котелок. Прадед о войне вспоминал неохотно, а этот случай комментировал обычно так: «пошел за водой к речке, смотрю — прет через камыши! он сюда, я туда, он туда, я так, он эдак, тут вижу — тащит жезл. Думаю, все! Или я его, или одно из двух! Взял, как впердолил ему котелком…» На этом месте он морщился, смущенно улыбался, махал сухонькой ладошкой и менял тему разговора.

Как хотелось быть достойным его! И как ранили всякий раз случайно услышанные разговоры взрослых:

— Фанечка-то ваш, сестрица… Мы все, поверьте, так переживаем за него!

— Отчего же? — спрашивала, заломив бровь, его матушка, Игнесса.

— Голубушка! Такой он у вас румяненький, скоренький! Так и скачет козликом!

— Эдакой он живчик у вас… Зубки-то растут у него?

— Растут, — холодно отвечала Игнесса. — С этим все в порядке.

— А летать вы с ним пробовали?

— А он у вас как уже — обращается? У кузена Мики детки уже вовсю, я видала, такими знаете, черными вервольфами. Вот, что значит, анкилонская школа шаманская! Хотя они, говорят, по-русски не очень…

— Иногда так посмотришь на вашего Фанечку, такой он у вас маленький, розовенький… Простите за прямоту, так вот прямо хочется сказать, Нормальный…

«Нормальный», гадал Фаня, днями напролет ворочаясь в кровати… Чтобы значило это странное, неприятное слово? Уж не болен ли я, с внезапным проблеском понимания думал, поспешно прижимая ко лбу ладонь.

Делился этими мыслями с главным товарищем — Филей.

Филумантина, младшая дочь вампирского суприм-архонта Клюквы, находящегося в родственной связи с Ичеткиными через Запрятовскую ветвь, их ближайшего соседа. Рукой подать — Клюквы жили на соседнем участке, прямо за забором. Филя и Фаня лазали друг к другу через дыру в нем, играли в подкидного, в «оборону Мордора» и «спасение Вольдеморта» и азартно обсуждали последние новости. Дыра в заборе была надежно укрыта от взглядов взрослых дебрями непроходимой ежевики, и они полагали, что это их тайна. Им неведомо было, что каждое предыдущее поколение Ичеткиных и Клюквы, находясь в их возрасте, с удовольствием пользовалось этой дырой. Затем дети взрослели, и вот наступал некий Момент — обычно в деле была замешана большая политика — когда они предпочитали забыть о прорехе в Железном занавесе, покрывая вчерашних товарищей волнами обоюдного ледяного презрения. Уж так было заведено на Смородовой Горке.

— Это все от того, что ты ленишься, — наставительно говорила Филя. — Не превращаешься, летать не пробуешь…

Той памятной Купальской ночью, когда состоялся так врезавшийся в память диалог с прадедом, Фаня, отправившись в лес за поганками и пауками для соуса, едва не сгинул. Натолкнулся на страшное лесное чудище. Окрест Смородовой горки много кто водился, место такое, говорили взрослые, магически нестабильное. Потому и нравится нам тут так!

От страха он обернулся — вдруг и сразу — черным котенком — и ломанулся прочь через заросли, хвост трубой, глаза горят, пищит испуганно…

Хорошо дедушка Траня почувствовал — уж он такой, за всем у него пригляд. Вовремя вмешался — скользнул через дебри серебристым ирбисом, чудище в схватке поборол, оглушил, вызвал аварийную команду.

Но главное произошло и сбылось. От страха, от адреналинового всплеска, сумел Фаня прорвать тонкий барьер, что отделял его от Превращения. Сумел, обернулся!

Когда, сопровождаемый дедушкой, заявился, задыхаясь от впечатлений, обратно на Смородову горку — Стеша сразу понял, в чем дело. Поинтересовался, как бы рассеяно — а летать, мол? А потом махнул ладошкой — не волнуйся, мол, успеется.

Но время шло, а все никак не «успевалось»…

Зато другое удавалось Фане — с детства обнаружились способности, и главное, страсть — к музыке.

Как он, бывало, совсем еще мальчиком, птицам подражал, и всякой живности что обреталась вокруг Смородовой горки! Изобрази, Фаня, неясыть? Угу-гу-гу! А пустельгу? три-ти-ти-ти! Ох, молодец! Ну, а выпь? Ууум-блум, у-уум-блум! А лягушку-то? Куа-а-а, куа-а-а, эх вы, взрослые, ничего посложней чтоли выдумать не могли?

Дед Траня выписал для внука роскошный орган — точная копия шедевра Вильгельма Нигля, изукрашенный резными раковинами и крабами и черепами с костями — говорили, точь-в-точь такой же стоял в незапамятные времена у самого капитана Дейви Джонса на борту его призрачного галеона.

Фаню от инструмента было не оторвать. Тетки и племянницы, обретавшиеся в доме, даже стали жаловаться — мол, так недолго и сон потерять — ладно бы ночью, так еще и целый день наигрывает, придержите этого Моцарта немножечко.

Самой ярой почитательницей его таланта была, конечно же, Филумантина.

До тех пор, пока они не выросли. До тех пор, пока она не разбила ему сердце.

— Хороший ты парень, Ичеткин, — сказала Филя. — Да вот только без крыльев…

Что он мог на это ответить?

Примерно тогда же прозвучала вслух впервые эта блажная мыслеформа, внезапный порыв — «нам нужна своя рок-группа!»

Сколько их было потом — блондинок и рыженьких, жгучих брюнеток и сдержанных шатенок? Всякий раз они сбегали от него, и всякий раз ему казалось, что он знает, в чем причина. В выражении их глаз мнился призрак той безжалостной девочки, плоть от плоти своего рода, привыкшей держаться корней.

Теперь она, говорили, сошлась с одним из этого, нового — офисного поколения, носителей белых рубашек и строгих галстуков, коротко стриженых торговцев отрицательно заряженным напатумом. Возможно, ее ухажер даже работал у фаниного отца. И уж совершенно точно — был у него на отличном счету.

Дались им эти крылья, думал он тогда.

Валить надо от них ото всех, вот что! Оторваться от гребаных корней и лететь — куда угодно, неважно куда. Главное — в свободном полете. И если не дано сделать это буквально — перепончатыми крылами, как родичи, рассекая небесную синеву, глядя свысока на лоскутное одеяло лесов и полей… То в переносном смысле — точно, самое время валить из родительского гнезда, прочь от этого сборища сумасшедших нелюдей.

Так он и поступил.

Оказалось — не прогадал. Вслед за его стремительным бегством, на музыкальном небосклоне взошла звезда «Жнецов Осени».

Ичеткин порой представлял, как все они отнеслись к этому. Как кривит губы отец, как массирует тонкими наманикюренными пальцами виски матушка, как хмурит рыжие брови дедушка Траня. Только прадед Стеша улыбается, покачиваясь в кресле-качалке, покусывая уголек, поплевывая через плечо искры — улыбкой столетнего патриарха рода, которому, уж поверьте, и не такое приходилось видать…

Из всех родственников, Стеша был единственный, с кем Ичеткину хотелось общаться.

«Подумай не о том, откуда улетаешь», сказал ему прадед, «о том, — куда»

…И вот теперь он сидит посреди Голливудских холмов, смотрит свысока на город Ангелов. Сидит и курит — верхом на своей подростковой мечте — фронтмэн «Жнецов Осени», возможно, самой успешной русскоязычной группы, и безусловно лучшей — в жанре макабр-металл. Оседлал собственную мечту и погоняет ее пятками.

Ну а крылья — как их не было, так и нет…

Только привкус вина из черноплодовки, странный и нежданный подарок от троюродного братца, горчит послевкусием на языке — будто нарочно отвлекает внимание, намекает на что-то. Что он хотел этим сказать, мудрила эдакий, умник анкилонский?!

— Что он хотел этим сказать? — спрашивает Ичеткин вслух.

— Ты, блин, о чем? — Басист отрывается от бутылки вискаря, поднесенной ко рту.

— Может все дело в том, куда лететь? — спрашивает Ичеткин у цветных огней далеко впереди и внизу. — То есть, я хочу сказать… Не откуда лететь… а к чему? Врубаешься?

— Не вполне, — икает Басист. Снова пытается поднести горлышко бутылки к раскрытым губам.

— Все дело в корнях, — улыбается Ичеткин. — Все ведь очень просто, клэптон ты клептоманский, понимаешь?

— М-м-м, — Басист глотает, вздрагивает и отрицательно машет красно-черными перьями. — Поясни?

— Мы хотим научиться летать. Мы хотим лететь прочь, в свободном полете, оторвавшись от корней… Но вся штука в том, что именно они, наши корни — дарят нам наши крылья.

— Какого хрена ты имеешь в виду? И… стоп-стоп…Эй-эй… Куда это ты направляешься, Ичеткин?!

— Домой, — Ичеткин, встет, встряхивается.

— Может, такси для начала вызовем?

— Оно мне не понадобится… До встречи, би-би конг! Я позвоню!!

Ичеткин, постепенно разгоняясь, отмахивая руками в полосатых рукавах, бежит по обочине.

Басист, моргая, смотрит вслед бегущей под уклон фигуре — худощавой, в черно-сером свитере и котелке. Бегущий подпрыгивает, разводит руки, на бегу машет ими по-птичьи.

Звякая бумажным пакетом, Басист устало трет переносицу, икает. Мол, ну и зрелище — этого еще не хватало, парняга походу совсем спятил, как же мы будем завтра…

— А как же наше гребическое супер-турне? — бормочет он, хмурясь, разглядывая собственную руку, вскидывается. — Эй, чувак?!

Он встает в полный рост, щурится, пытаясь углядеть Ичеткина внизу, в хороводах теней, падающих от остролиста и можжевельника, в тонких нитях дождя, но трасса — совершенно пуста. Лишь доносится негромкий звук — будто хлопки кожистых крыльев. И темный силуэт, будто бы птичий, удаляется сквозь дождь в сторону океана.

— Не, вы тока поглядите на него, — цедит Басист, хлебнув виски из горла. — Гребаная рок-звезда…

Шаркая по обочине «конверсами», Басист направляется в ту сторону, где скрылся Ичеткин. Бредет, изредка прикладываясь к бутылке. Напевает под нос, пытаясь пародировать ревущие интонации солиста:

— Цирк приближается к горо-ду, ревет каллиоп на полном хо-ду, клоуны смеются на бе-гу, от их веселых шуток — я с ума сойдууу!! Вееедь цирк при-бли-жается… Р-р-рыыы!

Басист икает, сбивается. Махнув рукой, дальше идет молча. Только кеды шаркают сквозь шелест дождя, да позвякивает бутылочное стекло, соприкасаясь с серебристыми анхами и пентаграммами, нашитыми на куртку.

 

…Как и тогда, сто тысяч лет назад…

Он сидел на том же самом месте, завернутый в шотландский плед, покачиваясь в кресле-качалке — перед мангалом, с фляжкой в узкой ладошке. Задумчиво покусывал тлеющий уголек.

Увидел Фаню, поманил скрюченным морщинистым пальцем.

— С днем рождения, дед!

— Спасибо! А я вот… отдыхаю. Ишь, съехались — шумные, лопают да горланят…

Хотел столько всего сказать. Но… к чему слова? Втянул ноздрями ночной воздух, пахнущий сладким дымом, углями и вином, болотной сыростью, свежей росой и плывущим со Смороды обманчивым туманом…Запах дома.

— Научился летать? — хрустя угольком, спросил прадед.

Фаня усмехнулся, кивнул.

Некоторое время Стеша молчал, вдумчиво покусывая уголек, поплевывая на сторону искорки. Затем сказал:

— А вот ежели так смекнуть, Фаня, — и возле желто-зеленых глаз его собрались глубокие борозды морщинок. — Ужасно енто здорово… жить! Скажешь, нет?

— Да, дед! — улыбнулся Фаня. — Жуть, как здорово!

— И картавить перестал… Смотри-ка!

Догрызя уголек, Стеша закутался поплотнее в шотландскую мантию, неспешно выбрался из качалки:

— Ну… идем? Надобно внимание публике оказать штоли… Небось, не спроста лопают, меня — старика, чествуют, а?

Положил сухонькую ладошку на Фанино плечо:

— Как звать, напомни?

— Фанарион!

— А фамилия твоя?

— Ичеткин!

— Молодец…