Кровь, вино, луна и сандал

Всё, что человек говорит не из собственного опыта, то недостойно доверия. Даже если он цитирует меня.

Сократ

О, Эллада! Твои холмы залиты горячим солнцем, берега ласкают морские волны, поглаживая упругий желтый песок. Ты окружена вечной негой, словно сладчайшая возлюбленная мира.

Но редко кто вспоминает, что у любой медали две стороны. Есть и другая, лунная, ночная Эллада. Ты уже не похожа на юную возлюбленную, а скорей на старую дешевую шлюху, верно? Скрываешь следы от грехов дешевой косметикой, отдаешься первым встречным... с тобой стоит держать ухо востро, а? И жалости достойны те, кто забывает об этом, когда серебряная луна выходит на мрачный небосклон, когда даже боги предаются разврату, а самое шикарное казино в округе — Олимп — зажигает свои красные огни...

Послушай же, прохожий, трагическую и поучительную историю эллина, который позабыл о темной стороне и лунном свете.

Оглянитесь вокруг — нет, гляньте, гляньте, насколько мы прекрасны! Охренительно прекрасны! Посмотрите, что мы можем! Мраморные дворцы, великолепные скульптуры, сексапильные кариатиды! Но время идет. Спросите меня, что от нас останется через тысячи лет. Не знаете?

Одни только гребаные горшки.

— Вы скажете, зачем я понадобился? — не выдержал я. Эрисфей, царь Потэхии, бросил хмурый взгляд. Только я мог обращаться к нему так фамильярно. И мы оба это знали.

— Александр... — начал он, его голос разнесся под величественными сводами. — Ты верно служил мне много лет...

— И свое отслужил, — вновь напомнил я. — Если вы не забыли, я больше не...

— Я знаю, — нетерпеливо прервал меня царь, отвернувшись. Предо мной предстал его точеный идеальный профиль — более четкий и строгий, чем на монетах. — Я бы не вызвал тебя, коли не была б в том нужда. Недавно вернулся мой гонец от дельфийского оракула...

— Что, намечаются новые заговоры от красноруких? Или угроза северных варваров?

— Нет. На сей раз гонец спрашивал пифию не о политике, — Царь бросил на меня взгляд исподлобья. — А о моей судьбе... да, я понимаю твое удивление. Раньше я всегда ставил интересы государства и народа выше собственных. Ты это знаешь лучше других. Даже боги не могут обмануть свою судьбу — так и я не хотел знать свое будущее, дабы не тревожиться о неизбежном. Однако я уже стар, и сын мой уже готов сменить меня на троне. Правда, его политические взгляды чересчур радикальны, особенно мысли о рабстве... так или иначе, я решил узнать, когда окончится мой век, когда взращенное мной царство отойдет к молодым умам.

— И что же выяснилось?

— Ничего неожиданного.

— Ну, — я расслабился, пригубил немного сухого красного, моего любимого. — И стоило вызывать меня с заслуженного отдыха? Если что, вино можно было и с гонцом переслать...

— Ничего неожиданного. Все, как в мифах, — Царь глубоко вздохнул и тоже плеснул в бокал вина.

Я насторожился — прежде он никогда не пил.

— Я погибну от руки сына до исхода месяца гекатомбеона. То есть в ближайшую неделю.

Я хотел вскочить, но царь остановил мой порыв плавным жестом. Мне даже показалось — усталым.

— Потому я тебя вызвал.

— Но... что я могу сделать? — я вновь собрался, да и резкая боль в пояснице привела меня в чувство — годы уже не те.

— Я не прошу тебя спасти меня — ибо это невозможно. Никто не избежит предначертанного, — тихо заговорил он. — Не прошу тебя найти убийцу — ибо он уже известен мне. Не прошу меня охранить — с этим справится и стража, это все не задача для твоих бесценных талантов. Я прошу... — он горько покачал головой. На моих глазах четкий профиль с монет будто расплылся, и предо мной сидел уже не легендарный правитель одного из сильнейших полисов, а глубокий усталый старик. — Я прошу тебя, Александр, сделать что-нибудь.

Я молчал. Для своего царя я без сомнений разжигал войны, раскрывал ханаанские заговоры, вырезал непокорные деревни. Но сейчас, когда сам Эрисфей не знал, что мне велеть, когда ему осталась неделя до гибели от рук сына...

— Окей, — сказал я серьезно. Я сделаю что-нибудь.

То, что я говорил ране о войнах и заговорах — все истина. Я на протяжении десятков лет провернул не менее сотни сложнейших дел ради процветания нашего полиса. Точнее, 99. Потом предпочел уйти на покой — навидался за годы службы. У меня было больше полномочий, чем у эфора, больше подвигов, чем у Геракла, больше баб, чем у самого Зевса.

Но чем старше становишься — а мне уж пошел шестой десяток — тем чаще спрашиваешь себя — да это ли мне было нужно? Карабкаться по снастям парящих в небесах "дедалов", корректируя бортовые залпы, и выжигать греческим огнем лагеря бунтующих циклопов?

И я ушел. Получил от царя милую ферму, стал обычным эллином, а не богоподобным Александром — у меня и прозвища-то не было, настолько важна была секретность. Порой я сам не был уверен, что существую.

Лишь немногое теперь выделяет меня из массы остальных эллинов. Только пристрастие к неразбавленному сухому красному — к церберу под хвост все приличия, я считаю — да театр. Да-да, театр. Но не просто эсхиловские трагедии мифических героев.

Трагедии обычных людей. То, что зовется моноспектаклями. Когда на вечернюю сцену выходит обычный актер — всего один, без масок и прочего! — и говорит. О себе, о жизни вокруг, о политике. Лучше — когда говорит с юмором.

Актеры называли это стендаперосом.

Сколько раз я заслушивался ночными выступлениями Зака Галифанакского, так легко травившего шутки о богах и любви? А уж сколько раз мечтал сам оказаться на его месте. Часто думалось, что мог бы выступить лучше, и рассказать больше, и не о всяких мелочах, ну знаете — про самое важное на свете. Уж кому, как не мне, знать все это.

Да только я — честно! — боялся. Я, бросавшийся на механизированные беаровойска варваров с одним мечом наголо. Я, прыгнувший с вершины Парнаса на гарпию без всякой страховки. Я, прочитавший всю Дафниса и Хлою от начала до конца. Боялся выйти на сцену. Боялся сказать не то, что хотел.

Сентиментальный безумный старик, скажете вы. Я однажды убил человека, вырвав ему сердце через ухо, предостерегающе отвечу я.

Да, я столько раз собирался просто взять и выйти! У меня и текстов заготовлено немало. Не таких плохих текстов, уверен. Вот, например:

Я однажды чуть не сошел с ума. И представьте себе, не тогда, когда рядом ударил каменный снаряд циклопической баллисты — а он так высотой повыше Акрополя будет. И не тогда, когда впервые увидел Механомамонта северных варваров. И не тогда, когда меня пытали краснорукие финикийцы — их, кстати, так не за кровавость зовут, а за то, что они красную краску на рынке толкают.

Так вот, я чуть не сошел с ума, когда понял, что живу с одной женщиной больше года и даже, мать его, женат! Ну нафиг, сказал я себе. С тех пор уже пару десятков лет холост. Скоро юбилей. Поздравьте, что ли.

Не так отвратно, а? Но каждый раз находились дела. Каждый раз откладывал свой выход на публику по разным мелким причинам. Например, сейчас я плыву на колесной триреме к Дельфам, чтобы в очередной раз спасти мир и царя от неминуемой гибели.

Правда, в этот раз действительно неминуемой. И причина действительно уважительная.

Подъезжая по горным тропам к Дельфийскому святилищу и прокачивая различные исходы событий — я зову это "пройти маленький критский лабиринт" — в очередной раз убедился в очевидном. В моих силах лишь проверить искренность пифии. С судьбой и Зевс спорить не умеет, куда уж мне. Но вот если предсказание ошибочно — или поддельно, что еще перспективней — то здесь грек Александр еще может тряхнуть стариной.

Помните, Платон рассказывал, что мы все живем как в пещере? Не в смысле условий, в смысле сознания. Мол, мы сидим в пещере, рядом с костром, а снаружи кто-то ходит, и вот всякие тени от костра отражаются на стене. И дескать, так вот мы весь мир и понимаем. Как тени на стене.

Признаюсь честно. Я так и не понял, где там костер, на какой стене тени, как мы сидим в этой пещере — спиной к выходу или боком, ни хрена без схемы неясно. Ничего не понял. Думаю, это Платон и имел в виду.

А еще — очень стремно, когда снаружи пещеры кто-то ходит. Аж холод по коже, как представлю.

Запахнувшись в свою любимую темную тогу, я обошел все святилище. Поговорил с жирным дряхлым жрецом — увы, ответ я получил ожидаемый. Пифию обычным смертным, будь они хоть дважды Александрами и трижды посланниками царя, увидеть нельзя. Предсказания приходят от самого Аполлона и не могут подвергаться сомнению. Ты старый неудачник, что о себе возомнил, сгинь немедленно с очей служителя богов.

Я, разочарованный, стоял у подножия горы, на коей расположился оракул, и ожесточенно скручивал сигаретку с нектаром. Похоже, я в тупике своего маленького критского лабиринта. Похоже, я подвел своего работодателя и старого друга — в первый раз в жизни. Небольшое чудо лично от Зевса мне бы вовсе не помешало — а иначе что мог сделать обычный смертный в паутине ниток дряхлых, давно впавших в маразм мойр?

И чудо пришло. Хотя я был уверен, что после таких богохульных мыслей его не заслужил.

— Што, барин, за судьбой приехать изволили? — раздался вдруг над ухом ехидный голос. Надев маску безразличия, я повернулся.

Предо мной на колеснице, свесив ноги, восседал молодой раб. Относительная редкость в наши цивилизованные дни, когда рабов давно уж выращивают на фермах, как скот — да и мозгов у них, что у куриц. С появлением этих скотолюдей восстания в провинциях мигом прекратились. Зато стали доступны такие вещи, как колесные триеры или мраморные поезда. Двигатели в сотни рабских сил, так-то! Великолепное новшество.

Однако обычные рабы, разумные, тоже остались — у богатых господ. Вот у меня один такой есть. Никакой пользы, только на побои жалуется. Хотя я него руки в жизни не поднимал.

— Может, и за судьбой. Тебе-то что? — я небрежно закурил.

— И как, получили чего? — он хихикнул и продолжил. — И не получите. Не работает нынче оракул. Пифии нету.

— Это как? — я насторожился. — Жрец ничего не сказал.

— Так они всем и признаются! А только нет пифии. Не угодила чем-то, видать. Свезли ее в Эпидаврос. Самолично вез, потому и знаю!

— Эпидаврос? — я задумался. Ответ пришел одновременно со словами раба.

— Лечебница Асклепия. Ага. Сами знаете, в нее так просто не завозят. А вывозят обычно вперед ногами...

— А кто тебе велел ее туда везти? Жрецы?

— А вот и нет, не их приказ. Привести ее они привели. А вот указания на бумажке передали. Да вот она, еще не скурил-с!

Я уставился на клочок китайской бумаги. Всего два слова: лечебница Асклепия. И вместо подписи одна литера — Н. Или 100, по-гречески.

Я тотчас бросился к своей колеснице. Раб крикнул вслед:

— Знать, очень вам ваша "судьба" треба, раз так спешите! Я ее видал. Она красавица. Лучше уж поторопитесь. Судьба может и не дождаться.

Я ничего не отвечал.

Однажды Зевс заглянул в дом престарелых, к матушке. Батю-то он порешил. А в холле сидят мойры и такие ему — ох, Зевс, ты нас прости. Мы твою нитку жизни посеяли. Он — как?! Они — ну, мол, затесалась она в клубок к другим ниткам. В любой момент можем ненароком перерезать. Ты уж прости.

Знаете, что на это ответил всемогущий громовержец, величайший из богов, Зевс?

Он сказал:

— Твою мать.

Мне сразу стало ясно, что означает сотня на бумажке. Сто. Сто рук. Гекатонхейр. Но не мифический монстр, охраняющий титанов на дне морей. Кое-что похуже. Легендарный преступник, которого никто никогда не видел. Предводитель банды из ста разбойников самого разного пошиба — его "руки". Обладатель связей во всех кругах и обществах Эллады. Криминальный гений. Единственный мой враг, которого я так и не придушил. И уж если в деле замешан он — то все нитки мойр звенят в напряжении.

Я несся на колеснице по горной тропе. Благо, Эпидаврос недалеко. Ночь в пути — и я разберусь с этим делом. Вот так потянешь за тонкую ариаднину нить — да и вытянешь из лабиринта здорового Минотавра! Уж у меня на заговоры взгляд наметан.

Солнце грело мою бронзовую от загара лысину, встречный ветер трепал по морщинистому лицу. Красота, а не погодка. Я вспомнил и о другой красе.

Бедная девушка, однако. В пифии забирают молодых девственниц, красавиц, таких невинных. Быть пифией — значит, провести всю жизнь в заточение, в полутрансе. Это и не жизнь. Бедное дитя — она еще встала и на дороге Гекатонхейра... сочувствие к бедняжке разлилось по моему покрытому зарубками и опаленному жарким солнцем сердцу. А что там кричал тот раб? Что-то о моей судьбе...

Резкий поворот, колесницу жестоко тряхнуло, едва не выпустил поводья из рук. Чертовы дороги, всегда с ними проблемы. Главная беда Греции — все дороги тут ведут прямиком в Царство мертвых. Мда. Да даже эллинское слово «печаль» означает «узкая дорога».

Знаете, жил в Афинах большой мудрец, Аристидом звали? Всеобщая гордость, жемчужина Афин, Аристид Справедливый... Так они его изгнали. Собрались на Агоре и проголосовали — к черту Аристида из города. Идет он такой печальный, с вещами на выход, видит у окраин города крестьянина. Спрашивает: а ты на Агоре сегодня голосовал?

Тот такой — да, типа. За что? Чтоб прогнать Аристида.

Да почему!? Мы же даже не знакомы!

Да ничего личного. Просто надоело целыми днями слышать: всеобщая гордость, жемчужина Афин, Аристид Справедливый...

— Ничего нельзя сделать, — непреклонно отвечал побледневший жрец. — Вы знаете порядок ритуала. У девушки неизвестная нам лихорадка. Сейчас она в храме, где ее могу посещать лишь я. Там идет подготовка. Потом ее поместят в Лабиринт. Там ночью ей во снах после нашей подготовки явится сам Асклепий и расскажет, как лечить болезнь. Этот порядок существует сто лет! Я не стану его менять, даже если вы мне все же переломаете пальцы!

Да. Не станет даже ради жизни царя Эрисфея. Не Сторукий страшен, а проклятые традиции и бюрократия.

Когда я вышел из лоджий, услышал короткий свист. Ко мне поспешил молодой жрец-врачеватель.

— Вы пришли по поводу недавно поступившей пациентки?

Я медленно кивнул, внимательно оглядывая собеседника. Тот явно сильно волновался. Даже немного заикался.

— Не знаю, почему, но вам лгут, — нервно продолжал он. — Пациентку уже перевели в Лабиринт. Туда можно попасть, минуя охрану. Я могу вам помочь.

Так как в его кармане уже звякнула пара золотых драхм, он немного успокоился.

— Знаете, рядом с Лабиринтом тут есть театр? Раз в 4 года там проходят большие праздники, ну а пока он пустует. Приходите туда ночью, верхние ярусы, я проведу вас к девушке.

Я не доверял этому малому. Но так как других зацепок не было — пришлось согласиться. Я должен опередить долбаного Сторукого любой ценой.

Помните, когда мы одолели Трою, сколько было радости? Сколько гордости — вот, греки всемогущи, греки круты, эллины идут, все такое. А ведь в Трое не всех добили. Сынок старого Приама вовремя нацепил женское платье и махнул через море. И основал Римскую империю, смею вам напомнить. Да-да. Выходит, еще посмотрим, кто последним смеяться будет... а что? Вот я лично всегда за Трою болел.

Снова театр. Он меня преследует, словно призрак неосуществленной мечты. Но на сей раз он пуст, тих, залит лунным светом ночной Эллады. Не время мечтать о зрителях, шоу и самом важном на свете. Время для работы.

Я сразу увидел молодого врачевателя, сидевшего на скамье на верхнем ярусе — а театр был не меньше 80 локтей в высоту Где-то по соседству с вершиной Парнаса, не меньше.

Подойдя к парню, я сразу почувствовал к нему больше доверия, нежели днем. И неудивительно. Если б он хотел мне солгать, вряд ли его стали б убивать.

В спине у парня торчала стрела. Я устало вздохнул. Ну, сейчас начнется.

Бросок в сторону — над головой тихий свист. Это не романтичный эфир. Это долбаный снайпер. Хорошо хоть, мой противник не Аполлон.

Петляя, скача со скамьи на скамью, я рванул вниз. Наперерез мне уже спешила пара теней. Руки Гекатонхейра.

Как только первый приблизился, я провел подсечку. Парень с криком покатился вниз, к сцене. Повторить бы на бис. Но второй был проворнее. Взмах — и надо мной блеснуло лезвие. Мгновение — и свист стрелы. Убийца недоуменно трогает торчащий из горла наконечник, потом валится на спину.

Да, мой противник явно не Аполлон. А у Гекатонхейра на пару рук меньше, ха.

Но сверху ко мне спешила новая банда. Я не стал их ждать. Пара скачков — я на краю зрительских ярусов. Прыжок в наваленную внизу кучу сена на фоне белой луны. Кости тут же отозвались протестом и жуткой болью. Давай, Ал, давай! С трудом поднимаюсь на ноги, заставляю себя бежать.

Из темноты передо мной возникло темное здание. В стене зиял вход. Сто стимфалийских бипланов мне в зад! Да это и есть Лабиринт!

Долго я не раздумывал. Враг уже дышал в спину. Я бросился в темный омут лабиринта.

Помните, мужик спалил храм, чтобы прославиться? Там такая история была. Короче, судят его, и особо мудрый судья говорит: в наказание мы изменим хроники, и в историю ты войдешь не под своим именем. Например, будешь Геростратом. Не получишь ты своей славы, ублюдок, дескать, ха-ха.

А он такой — а плевать. Запомнят-то все равно меня.

Мать твою, я будто попал в странствующее фрик-шоу Эфиальта. Проведя рукой по стенам, почувствовал мерзкую роспись. Там были искусно вырезаны мистические кентавры, невидимые дейти, смеющиеся сатиры, чудовища со звездчатым рылом и бесформенные голодные сгустки слизи, люди-слоны, танцующие сиртаки...

Я метался среди кошмаров лабиринта, который будто плавно перетекал в мой собственный маленький критский лабиринт.

Я пошел на звук, и очень скоро наткнулся на нее. Хотите знать? Да, она того стоила.

Не видел ее, но обнял, и прижал к груди. Стыдно признаться, но этим я успокаивал не только перепуганную девушку.

— Тихо, тихо, голубушка. Я за тобой. Спокойно. Не бойся никаких Асклепиев. Мы уходим отсюда.

Девушка выдавила сквозь рыдания что-то.

— Как?

— О, милая, я же профессионал. У меня всегда в запасе есть ариаднина нить... и пара шашек греческого огня...

Скоро лабиринт осветился и содрогнулся. Рожи на стенах скривились еще больше. Так сильно, что стали почти нормальными.

Мы выходили из лабиринта.

— Как тебя зовут?

— София...

Однажды один царь задумал войну. И чтоб все было по правилам, велел принести богам гекатомбу — сотню быков, не больше, не меньше. А граждане его, надо сказать, воевать не хотели. Ну знаете, там убивают. И отрядили парня, самого смелого: сходи да прикончи одного быка до жертвоприношения. Смотрит царь — быков не сто, а 99. Еще рассердишь богов такой кривой гекатомбой. И передумал воевать.

А через неделю на этот полис напали. Ирония в том, что как раз те, на кого раздумал нападать царь. Ну что сказать — тут, в Элладе, особо заняться нечем. Либо воюй, либо мальчиков лапай...

— Так-так... — слушал я рассказ трясущейся то ли от страха, то ли от утреннего холода пифии, разжигая костерок. То, что она говорит, заставляет мои руки ломать хворост в труху, а огниво никак не выбивает искры. Я уже готов зажечь костер одной лишь яростью.

Она говорила, утирая прекрасные голубые глаза от слез, что дельфийское святилище давно превратилось в гнездо разврата. Старые жрецы организовали в храме бордель и казино для избранной элиты Эллады. Золотой шарик судьбы стучит по символам-цифрам мраморной рулетки.

Она говорила, пока я вдыхал ее чудесный аромат. Говорила, что пифии — дорогой товар. Они молоды, божественно красивы, они девственницы. Многих ее подруг уводили в закрытые комнаты с алтарями, пока жрецы принимали дорогие жертвоприношения. А она пела и плакала.

До нее очередь дойти не успела.

Она говорила, пока ее высокие груди вздымались от волнения. Говорила, что главным бизнесом старых святых ублюдков были проплаченные предсказания. Хочешь погубить конкурента, врага, любовника жены, жену? Напророчь им гибель, и они сами осуществят ее в ужасе. Напророчь счастье, и они будут не готовы к смертельному удару. И после лжи об ужасной судьбе царя Потэхии ей стало так мерзко там находиться, что она с подругами пыталась бежать. Уже добыли карту святилища, ключи, нож для защиты, но их все-таки поймали. Ее, как зачинщицу, отправили гнить в лабиринт.

— А кто заправлял всем этим? — глухо спрашиваю я.

Она качает головой — не знает.

— При тебе упоминали имя Гекатонхейр? Сторукий?

При первых звуках имени София бледнеет еще сильней.

— Да. Это он заказал пророчество для правителя Эрисфея.

Я так и знал.

Но дело не только в нем... боги Олимпа тоже знали об этом. Аполлон сам покровительствовал притону. Я лично видела, как Дионис приносит в казино бочки вина, Купидон снимает самую молоденькую девицу, а Гермес ставит на красное...

— Ничего. Ты дашь показания под присягой на Агоре. Правда? Жюри может по тупости оправдать даже маньяка с окровавленным ножом в руках. Но к такому они не готовы. Мы отправим жариться в железном быке всех сволочей. Ты отомстишь, милая. Хорошо?

Я говорю, но сам не верю своим словам. Обычное правосудие тут не годится. Они сами выбрали нечестную, грязную игру. Они и Сторукий. Я знаю, что я сделаю. Я доставлю Софию Эрисфею. Она подтвердит, что жить ему долгие лета, он уберет свою охрану на отдых и выпьет сухого красного. Спокойно. И погладит сына по голове.

А потом я приду в Дельфы. Один. Я знаю, что в храме струятся легкие газы, благодаря которым пифии легче впадают в экстаз и пророчествуют, а жирные богачи радуются жизни веселей. Готов спорить на сотню драхм, эти газы горючие. И я приду туда с автоматическим арбалетом и с зажженной сигаретой нектара в зубах. Они все сгорят...

— Почему вы молчите?

Я оглядываюсь на пифию. Прелестное дитя... мое сочувствие и жалость к ней переросли в нечто большее.

Знаете, когда в Афинах ставили Акрополь, поставили и храм победе — Нике? Баба такая с крыльями. Поставили ей статую. А потом стоят да бошки почесывают — типа победа, мать ее, крылатая. Ведь улетит. Что делать? Ага, додумались. Намочили веревки, да и отрезали ей к Зевсу крылья. А что потом? В следующей же войне проигрывают. Я серьезно. Просто без комментариев. И дураку ясно: ее привязывать надо было.

Мы пробираемся тайными тропами, ночными лесами, забытыми бродами. Руки Гекатонхейра не могут нас настичь. Мы все ближе к границам Потэхии.

Однажды, когда она неловко спотыкается, я бросаю:

— Аккуратней, милая. Ты мне все больше напоминаешь индийскую корову. Такая же священная и неуклюжая.

Она останавливается.

— Ты бываешь хоть когда-нибудь серьезным?

— А что, — интересуюсь с деланной обидой. — Шутки не нравятся?

— Нет, правда. Почему ты вечно так саркастичен? Я представляла царских агентов немного солидней...

— А, — машу рукой. — Они такие и есть, скучные ребята. Я просто уже в отставке. Вот и увлекаюсь... совсем немного, ничего особенного!.. юморесками да театром. Моноспектаклями. Даже думал выступать.

— Выступал?

— Да нет, конечно. Милая моя, я... я же стар уже. Вдруг опозорюсь, неудачно выйдет все... не хочется лишних огорчений на склоне жизни.

Она смотрит своими голубыми глазами. Чувствую себя как-то неудобно.

— Ты любишь меня. Любишь театр. Но любишь ли себя? Я пифия, не забывай. Как только тебя увидела, сразу поняла, что в твоей душе нет мира. Теперь понимаю, почему. Нет ничего хуже, чем заниматься не своим делом...

— Не своим?! Скажи это сотне удачных операций!..

— Ты знаешь, о чем я. Ты не любишь свое дело. И просто боишься заняться тем, что тебе действительно нравится...

— Хватит уже! — я срываюсь. Никому не позволял раньше обсуждать мои мечты в таком тоне. — Конечно, боюсь! Я старик, мне поздно менять работу, это как новую жизнь начать! А мне впору пить вино на ферме, а не шататься по лесам с девушкой, которой я в отцы гожусь!

На сей раз она меня прерывает ласковым прикосновением.

— Не бойся, — говорит она так, будто не слышит меня. — Ты можешь это. Мы сделаем это вместе. Я больше не буду пифией, начну новую жизнь. И ты больше не будешь агентом, а станешь актером. Просто подчинимся судьбе. Не надо бояться перемен.

Я верю ей. И всю дорогу до Потэхии теперь думаю только о своем спектакле. И о ней, конечно. И о том, что даже у старперов-агентов есть шансы.

А она всю дорогу напевает вполголоса песенку из Дельфийского казино.

Из чего созданы сладкие мечты?

Почему они нас так манят?

Одни хотят использовать тебя,

Другие используешь ты.

Скоро мы будем на месте.

Мы живем на полуострове Пелопонесс. Надеюсь, все в курсе, да? Это еще не шутка. Теперь ирония. Мы его в древности так назвали в честь одного мужика, героя. Он ради бабы грохнул царя, пообещав конюху того же царя за соучастие в убийстве собственно ночь с бабой. А потом грохнул и соучастника, прокинув его. А потом организовал самые большие гонки на колесницах, ага. Вот как раз гонки его имя и прославили. Мы, эллины, такие милые.

И вот я тут, перед вами. Стою в узком кругу, освещенном парой чадящих факелов. Я не вижу зрителей в непроглядной тьме. Но знаю, что они здесь, слушают мой личный спектакль, их тысячи.

Только я в светлом круге, свежий воздух, тысячи зрителей, чад факелов и бокал сухого красного в руке.

Кажется, у меня неплохо получается для первого раза, серьезно.

А еще на меня смотрит Луна. Ночная Эллада, да...

И тут в моем маленьком критском лабиринте вдруг вспыхивает свет. Лунный свет. Как зовут божество лунного света? Геката.

Литера Н. Не Гекатонхейр. Не Сторукий. Это имя придумали службисты. Никто не знает, как себя зовет темный гений на самом деле, никто же его не видел. Мы ориентировались на слухи и молву, на банду в сто человек...

Никто его не видел. А почему, собственно, его? Геката. Пишется почти также, как и "сотня"... Гекатонхейр — Геката. И чего я на этой сотне зациклился?

Я прохожу лабиринт заново, но вместо резьбы с монстрами вижу ужасающую реальность. Весь план становится ясным. Царь получает пророчество от пифии. Настоящей. Узнает о кровавых намерениях сына. "Радикальные мысли о рабстве"... наследник заждался трона, у него много идей и реформ. Наследник нанимает Гекату, непревзойденную преступницу.

И они разыгрывают гигантский спектакль. Со мной, стендапером, мать его, в главной роли. Подсовывают лукавого раба в Дельфах — ненавижу этих сукиных детей. Устраивают красивую боевую экшен-сцену в Эпидавросе, даже жертвуя своими людьми. Арендуют у жадных до золота врачевателей Асклепия Лабиринт. И когда я уже закусил удила, желая найти заговор — они мне его преподносят. Да какой. Со жрецами, богами и казино извращений — сбылись сладкие мечты, как будто подарок на именины. И потом подсовывают ее. Саму Гекату. Она лично втемяшила мне в голову бредовые идеи. Использовала, как троянского коня, въехала на моей спине в Потэхию.

Подарила новую жизнь. Сделала из меня другого человека...

И пока я тут травлю шутки, успокоенный царь отпускает охрану, поговорив с Гекатой. А его сын, наточив нож, крадется в покои во мраке... почему-то я представляю это именно так, да. Богатое воображение. Может, она ему удачную охоту пожелает, и там будет случайная стрела, или там удачного плавания, и пробоина в борту триеры...

Я продолжаю шутить. Потому что от живого троянского коня тоже следует избавиться. А у моего вина такой неприятный привкус...

Разыграно как по нотам. Даже такой испытанный профи, как я, не заметил подвоха. Не заметил фальши в глазах Софии... Гекаты. Хех, да что я говорю. Не хотел замечать.

Я поднимаю бокал и говорю в темноту, что пружинит мягким эхом:

— Греки! Мы, греки, как дети. Отрезаем крылья статуям. Жжем храмы, чтобы прославиться. Завидуем удачливым и мудрым, обижаемся на богов, будто это они виноваты в наших неудачах. Боимся перемен, будто они какие ночные монстры. И верим красивым девушкам, даже когда они лгут. И любим, когда они нас губят. Мы как дети. И это круто. Поднимаю этот бокал, чтобы мы еще сто лет оставались лишь колыбелью цивилизации, народ. Сто лет — нам этого хватит.

Мы прекрасны! Нет, да вы только гляньте, как мы охренительно прекрасны!..

Я вижу, как ко мне спускается Тантал. Он грозно поднимает свой меч, дабы отделить душу от тела. Мою душу. Уже не от моего тела.

Прежде, чем он делает взмах, я говорю.

— Знаешь, что сказал Зевс, когда узнал, что Мойры спутали его нить судьбы с другими и могут перерезать в любой момент?

Он молчит. Наконец нерешительно молвит:

— Нет.

— Твою мать, — отвечаю я.

— Шутник. Аид любит шутников.

— Зачем же начинать с угроз?

— Я серьезно. Он планирует скоро большой праздник для богов. Можешь стать гвоздем программы.

— Это отлично, — улыбаюсь я.

— А что ты еще умеешь, смертный?

— Ничего, — говорю я быстро. — Больше ничего.

И он взмахивает мечом. Мое тело падает в центре освещенного тусклыми факелами круга. Кубок с вином катится по сцене, кроваво-красная жидкость впитывается в песок. Я знаю, за этим сейчас наблюдает она — луна, темная сторона маски Древней Эллады, та сторона, что всегда печальна. Ночная Эллада, имя тебе —

Геката,

Столицая,

Женщина.

Эх, жаль, я так и не узнаю, как пришлось мое шоу зрителям. Хотелось бы умереть во время аплодисментов.

Хор:

Йоу,

Занавес.

Так бывает у пьес в конце.

Но внимательный зритель спросит -

ВТФ?

Это — все?

Это — провал!

Где был долбанный чертов сандал?

Анонсированы

Кровь,

Вино,

И луна,

Их я видел,

Но не видал сандала!

И что это за рассказ, чоза?

Несмешная комедия?

Нелепая трагедия?

Нам бредни без мазы,

Чоза жанр у рассказа,

Браза?

Кто будет отвечать за базар?

И только пошел там какой-то замес,

Сразу кричат — занавес!

Камон,

Мужик, это гон

Какого Зевса в финале — рэп?

И это — Греция?

От

же

бред.

И к чему весь этот вычурный

Сеттинг?

Какая мать твою фишка

В этом?

Типа автор — реальный литературный гангста?

Ха-ха.

И про что это было вообще, мать его?

Про то, что судьбу не обманешь — и все?

Что древняя Греция -

Чисто ад?

Или — что круто,

Когда есть личный раб?

Или про самое

Важное на свете?

Но ваш рассказчик мертв.

Вам никто не ответит.