Век дракона

Она уже достаточно взрослая для того, чтобы пресекать чужие детские выходки и иметь обязанности по присмотру за младшими, но все-таки еще не настолько, чтобы эти выходки не были ей интересны, Пятьдесят третья корит себя за любопытство, но следит за ними тихо, не окрикивая и не прогоняя. Их трое, все заметно младше ее, но они ходят почти у самого Обрыва, хотя по возрасту им явно еще не дозволено.

Стражи нет, да и кому могло бы прийти в голову стеречь Обрыв, Пятьдесят третья не уверена насчет того, как следует поступать в подобных случаях, она оглядывается, выискивая поблизости старших, но не видно вообще никого. Обрыв располагается на самом краю серого каменного плато, вдалеке от остального поселения, с широкой мощеной площадкой перед ним, обнесенной огромными серыми колоннами, и, признаться честно, она кралась за тремя младшими еще от поселения, но не зря они показались подозрительными.

Пятьдесят третья прячется за одним из валунов, окружающих дорогу к Обрыву, и следит. У Обрыва всегда неуютно — только камень, колонны, ветер и небо, окружающее со всех сторон; во время церемоний хотя бы полно народу, и шум, пение, движение и дыхание сотен легких заполняют эту серость, она не может представить, зачем бы кому-то понадобилось приходить сюда без повода, но чувствует волнение и любопытство, которое невозможно сдержать. Этому ей еще предстоит научиться. Она напрягает свой слух, как учили на занятиях, но все равно ничего не слышит, слишком далеко, и остается только смотреть.

Их трое, но говорит все равно только один, самый мелкий, громко — до ее слуха долетают возгласы, размахивая руками, его спутники слушают и хмурятся, только иногда коротко отвечая. Вроде бы, спорят, долго, так долго, что у Пятьдесят третьей начинают затекать ноги и шея, но мелкий то и дело показывает на обрыв, повышая голос, а остальные огрызаются уже злее, так что она вся подбирается, и любопытство разгорается только сильней.

Когда они начинают расходиться, солнце уже заходит, и Пятьдесят третья чувствует усталость и голод, но не уходит хотя бы из упрямства, спрятавшись понадежнее за валуном и запоминая проходящих мимо нее младших. Вот один, рыжеватый, судя по внешности и походке где-то около семидесятого номера, второй уходит чуть позже и кажется уже из девяностых, причем из конца. Всего двое, и она упорно ждет и несколько минут, и добрую половину часа, пока на небе вовсю не растекается закат — тогда она слышит покашливание прямо у себя над головой и вскакивает, обернувшись.

Позорный испуг, но младший просто не мог подкрасться так неожиданно и тихо.

И все же это он, тот, что говорил с ними, кричал, размахивая руками, самый мелкий из троицы, стоит прямо на валуне, за которым она пряталась, и улыбается, глядя снизу вверх, с такого-то возвышения, самыми уголками губ, почти снисходительно. Он действительно еще мелкий, тонкий, юноша, и Пятьдесят третья собирается, злясь на себя за испуг, и смотрит на него прямо и строго, подражая старшим:

— Назови свой номер.

Парень склоняет голову набок, усмехаясь заметнее, у него жесткие серые глаза, каких обычно не бывает у молодняка, но, может, это все от заката.

— Пусть будет Сотый.

— Что значит пусть? — Пятьдесят третья хмурится, такие вольности не преступны, но все-таки она достаточно старше него, чтобы вести себя уважительно.

— То и значит, — отвечает он, пожимая плечами, и спрыгивает с валуна. — Это мне больше всего подходит, это мой номер.

Он ниже ее, но совсем немного, высокий для своего возраста и хамит не по годам. Пятьдесят третья качает головой, оглядывая его, и невольно косится на плато, колонны и бесконечную дыру Обрыва.

— Что вы здесь делали? Доложи.

Сотый — пусть будет Сотый, раз уж он назвался так, отвечает не сразу, идет к мощеной площадке, между уходящих в алое закатное небо колонн, совсем крошечный рядом с ними и отбрасываемыми тенями, немного пугающее зрелище, и, наверное, от этого Пятьдесят третья идет за ним послушно и тихо. Он подходит почти к самому Обрыву, остановившись меньше чем в метре от него, и, если постараться — можно заглянуть. Пятьдесят третья встает рядом, не показывать же, что ей страшнее, чем младшему, но в последний раз она была здесь лет пять назад, на церемонии в окружении старших, когда Сорок второго сочли достаточно взрослым и выпустили. Было солнечно и светло и понятно.

Парень и правда заглядывает немного за край и отвечает, наконец, тихо:

— Пытался уговорить их прыгнуть.

Пятьдесят третья давит едкий смешок, но насмешка все равно проскальзывает в голосе.

— Что за глупость, никто не сможет полететь без церемонии, они бы просто убились.

Сотый смотрит на нее пристально, молчит долго, и голос его тих до шепота.

— Я так не думаю, — говорит он.

Прежде, чем Пятьдесят третья успевает что-то ответить, он со всей силы толкает ее в спину, сбрасывая в бесконечную пасть Обрыва, и кидается следом. Они падают вместе в пустоту, ветер режет лицо, она орет истошно и бездумно, позорясь, нелепейшая из возможных смертей.

Хлопок. Громкий, оглушающий.

И под ними раскрываются пары огромных кожистых крыльев, ловя встречный ветер, незлые быстрые потоки, и они летят. Быстро, полно, без церемоний и разрешений, глаза еще слезятся от падения, а младший не старше сотни, ему точно нельзя, но. Они летят, поразительно, невозможно, что так рано, но — ожидаемым всю жизнь моментом.

Они драконы. Они могут летать.

***

Он лежит на вершине зеленого холма, чуть выше крупного овечьего стада, жует травинку и жмурится от яркого летнего солнца. Он видит, как с неба стрелой падает ярко-алый дракон, на миг перекрывая солнце, раскрывая крылья совсем у травы, и вцепляется когтями в одну из овец, тут же окрашивая красным ее белую шерсть, и остальные с испуганным блеянием разбегаются в стороны, скрываясь между холмов.

Дракон некрупный, хватит и одной, чтобы насытиться, а Сотый все лежит, только перекатывает травинку в другой уголок рта, улыбаясь. Пятьдесят третья пожирает овцу шумно, чавкая и пачкаясь крови, и без того алая, с тем ярким упоением, которое испытывает каждый, впервые пробовавший живую пищу из мира людей, отрывая огромные куски, пережевывая острыми клыками и проглатывая, и Сотый любуется ей невольно.

Когда она поднимается к нему по холму, утирая окровавленный рот такими же пачканными руками — она уже неотличима на вид от обычной людской девушки, как и всегда. Только с ярко-алыми волосами, каких не бывает людей в этом веке. Она улыбается, широко, искренне, счастливо, слишком вольно для той, кто по возрасту уже почти годится в старшие, ложась рядом с ним и зарываясь лицом в густую траву. Говорит тихо:

— И почему они не пускают нас раньше, тут же так, — Пятьдесят третья перекатывается на спину, раскидывая руки, солнце яркое и слепит, и она смеется. — Хорошо. Что за глупые церемонии.

Сотый откидывает травинку изо рта в сторону, приподнимаясь на локте, и смотрит на нее с улыбкой, внимательно и задумчиво, и Пятьдесят третья совсем не похожа на ту строгую драконицу, которая пыталась уследить за младшими, а они спускались с Обрыва не больше десятка раз. Мир людей чарует.

— Не знаю, — отвечает он, пожимая плечами, он врет. — Но все мы прекрасно знаем наше предназначение в этом мире. Может, до обучения и церемонии мы вроде как не готовы. Не можем быть правильными людьми.

Она фыркает, встряхивается, пачканная в крови, греющаяся на солнце девушка, и да, в ней слишком много от не-этого мира, но дело не в этом.

— Допустим, до церемонии мы не можем становиться великими из людей и менять судьбу, не можем присматривать за ними. Но почему бы не пускать нас просто отдохнуть. К тому же, — она усмехается, и такие мысли тоже не должны рождаться в умах младших по отношению к старшим. — Все с Одиннадцатого по Двадцать третьего, которых посылали в Грецию, не очень-то справлялись, несмотря на возраст и всё обучение. Говорят, они вмешивались в людские дела просто для развлечения и даже ослушивались распоряжений Пятого.

Сотый смотрит на нее мягко, будто это она, а не он младше на половину драконьего века, поправляет ей волосы и утирает кровь с губ, хотя и так все лицо перемазано, и она вздрагивает и отворачивается от солнца.

— И все мы прекрасно знаем, чем это кончилось, больше нам нельзя обладать особой силой, — он говорит негромко, низко, и никак не понять, есть ли в его словах презрение. — Приходится быть ими. Сложнее выбирать время. Первый был просто в бешенстве.

— Первый, — протягивает она, морщась. — Говорят, даже Пятый никогда его не видел.

— Не хочу проверять.

— Ты прав.

Пятьдесят третья кивает, соглашаясь, и садится, оглядывая окрестную зелень, облизывая свои человечьи губы в хищной улыбке. Сотый знает это чувство — она снова голодна, и вкус живой плоти тот, который запросто может сводить их вид с ума, вкус ее, запах, ощущение рвущихся жил в пасти. Пока она высматривает оставшихся без присмотра овец и указывает в сторону, заметив вдалеке очертания животного; она обожает проводить так дни.

Прежде, чем Пятьдесят третья успевает подняться, позади них слышатся крики, они оборачиваются оба и видят людей, пока еще непривычных для их взгляда — огромную ободранную толпу, идущую прямо на них, потрясая копьями и рогатинами. Овцы не бывают сами по себе, и Пятьдесят третья невольно хватает его за руку, на миг выдав испуг. Не то чтобы жители небольшой деревни были страшны для драконов, но.

Сотый накрывает ее руку своей, сжимая, и на губах его играет почти проказливая улыбка.

— Хочешь посмотреть, как становятся кем-то из людей? Весь этот пафос про изменение судьбы, оберегание подопечных? Бери крылья и улетай.

Она отступает от него, словно его слова пугают больше, чем приближающаяся толпа разъяренных крестьян, устроивших охоту на дракона, полакомившегося половиной их стада. Такого Сотый уж точно не может уметь, никак.

— Ты и это можешь?

Он пожимает плечами, и она прыгает, взлетая, обрастая чешуей и крыльями, рыча, и летит, описывая круг над людьми и Сотым, и до того, как направиться назад, вверх к Обрыву, успевает увидеть, как Сотый идет прямиком к толпе, и хилое его, юношеское тело растет, ломано, уродливо обрастая мышцами и высотой, как он становится старше, незнакомое усталое лицо, бесформенная ряса покрывает тело, а в руку ложится посох и меч.

Он что-то говорит людям, но она уже не слышит. Менять судьбы не так уж нелегко.

***

Она ждет его в условленном месте, у охотничьего домика за чертой города, у привязи, где уже есть пара лошадей, ждет уже около часа, хоть и сама опоздала, а солнце уже опустилось за горизонт. Пятьдесят третья замечает его у самой кромки леса, после того, как лошади раздувают испугано ноздри и пятятся, издавая встревоженное ржание, ее они тоже боятся даже в людском обличье. Сотый и правда умеет подбираться тихо. Особенно для дракона, и его синяя блестящая чешуя мелькает между деревьев, приводя животных в панику, а после он выходит из-за дерева уже выглядя человеком, странно запыхавшийся и усталый на вид.

— Что-то случилось? — спрашивает Пятьдесят третья.

Она пытается успокоить лошадей, но те только дергаются от нее, и на удивление смирнеют, когда их принимается гладить Сотый, хотя меньше минуты назад они исходили ужасом от его вида. Это не самое странное в нем, он гладит их долго, успокаивая дыхание, словно от кого-то убегал.

— Меня чуть не заметили, когда я спускался с Обрыва, но все обошлось. За тобой не следили?

Пятьдесят третья уверенно и отрицательно качает головой, она всегда осторожна, но знает — рано или поздно об их вылазках все равно станет известно кому-то из старших.

— Это хорошо, — кивает Сотый и идет к домику, маня ее за собой.

Он зажигает свечу и становится видно лежащую на кровати женщину, и Сотый встает у изголовья кровати и указывает на нее рукой. Чуть старше Пятьдесят третьей на вид, с темными волосами и уже заметными морщинами на лице, платье ее из того века, где Пятьдесят третья еще не бывала — причудливое и пышное, и она встает рядом с Сотым, рассматривая.

— Она же мертвая, — говорит она тихо.

— Так проще, сегодня утром добыл, — отвечает Сотый и ставит свечу на стол. — Ты же все-таки еще не прошла обучение как следует. Ничего, потом не обязательно будет их убивать. Попробуй.

Пятьдесят третья кивает, протягивает руку и касается руки женщины, прикрывает глаза. Концентрируется, хмурясь все сильнее, и по телу ее наконец проходит рябь, и еще одна, меняя очертания лица и одежды, размазывая привычный вид, и по рукам ее струится алая чешуя. Она закусывает губу до боли, собираясь с силами, и, наконец, отпускает руку женщины, отступая и падая.

Сотый ловит ее у деревянного пола, и она ничем не отличима на вид от женщины, лежащей на кровати. Только живая, платье ее ярко-алое, и он усмехается довольно.

— Для первого раза просто прекрасно. Как ощущения?

Она встает из его рук, ощупывает себя насторожено — талию, руки, лицо, оглядывается, выискивая взглядом зеркало, но его нигде нет.

— Голова кружится, и, — Пятьдесят третья замолкает, прислушиваясь к ощущениям, морщится. — Меня зовут Ева? Это что, имя? Сын, — и она снова оглядывается, уже затравлено, будто выискивая взглядом этого опасного сына, как зеркало.

— Успокойся, это нормально. Это она, а не ты, просто не забывай следить за этим. Справишься?

Не дожидаясь ответа, Сотый идет к шкафу и вытаскивает одежду, мужскую, тоже не виденную ей раньше, и принимается переодеваться, еще одна из его странностей.

— Почему ты просто не изменишь форму? — спрашивает Пятьдесят третья, когда он готов, и тот пожимает плечами, поправляя камзол.

— Мне так больше нравится. Ну что ж, леди Ева, насколько я знаю, сегодня вечером вы приглашены на бал?

Пятьдесят третья осторожно роется в воспоминаниях женщины, и правда, надо ехать, бал — нарядные люди, сияющие люстры, танцы, шампанское, кареты, и еще какой-то мужчина со смешными усами, который, наверное, нравится этой Еве.

— И мы поедем?

— Поедем, — Сотый шутливо подает ей руку, помогая спуститься с лестницы охотничьего домика. — Тебе нужно попрактиковаться в том, чтобы быть кем-то из людей, да и мне не помешает развлечься. Это весело.

— Весело, — Пятьдесят третья отчего-то улыбается, соглашаясь, должно быть, эта Ева любила балы. — Но нам нужна карета или. Что-то вроде?

— Ловишь все на лету, — смеется Сотый. — Поехали к тебе.

Пятьдесят третья не сразу понимает, о чем он, но они садятся на лошадей, и она вскоре вспоминает дорогу до поместья Евы, своего, понимает, что он имел в виду под практиковаться. Пятьдесят третья говорит голосом Евы, знаем по именам прибежавшую прислугу и своего покойного мужа, знает, что модно сейчас, знает, какие распоряжения надо отдать перед тем, как отправиться на бал. Они рассказывают отличную историю о том, как утром Ева отправилась прогуляться верхом и неизвестно откуда взявшийся в этих лесах медведь чуть не убил ее, но проезжавший мимо джентльмен отпугнул зверя звуком пистолета. Сотый придумывает себе имя Поль.

На самом деле Еве перекусил горло спустившийся с обрыва синий дракон, и они оба знают это, и Пятьдесят третья видела раны от укуса на ее шее, но ничуть не жалеет отчего-то. Они изменили судьбу глупой Евы, это ерунда для человечества.

Ей очень нравится на балу, она выбирает самое дорогое платье Евы и рубины, танцует и смеется без устали, впервые попробовав алкоголь, и ее узнают все знакомые Евы, и почти каждый говорит, что сегодня она блистательна и так на себя похожа, и она даже разговаривает с тем усатым человеком, а Сотый, оказывается, так хорошо умеет танцевать людские танцы.

К утру они садятся на своих лошадей, ускользнув от кареты и сопровождения, скачут назад, к небольшому охотничьему домику в лесу, и Сотый улыбается устало и ласково, глядя, как подросший ярко-алый дракон разрывает лошадей на части одну за другой.

***

Пятьдесят третья почти всегда зовет себя Евой, спускаясь с Обрыва, просто потому, что ей нравится это имя, и уже неплохо ориентируется во всей этой круговерти имен, условностей, приличий и временных рамок. Она считает себя талантливой ученицей, хотя бы потому, что Сотый ничего не объясняет, а только показывает, и самой приходится осознавать, что увиденное — это то, чему учили старшие.

Неплохо для того, кто знает людской мир только по наставлениям, в которых и слова не было о том, какой он разный. Чарующий, пахнущий и сияющий.

Ей нравится острый, бьющий по ноздрям запах портов, она даже сказывается больной, чтобы сбежать с Обрыва на неделю, в круговерть Новой земли, и каждый день ходит по портам после завтрака, впитывая запахи рыбы, крепкого табака, немытых тел и свободы, ей нравится свист пароходов и ругань моряков. Порты не лучшее место для девушки — так говорит мистер Грин, знакомясь с ней, и та глупенькая молоденькая эмигрантка, место которой заняла Пятьдесят третья, соглашается с ним внутри своей личины.

Ту девушку звали Джейн, но Пятьдесят третья решает сменить ей имя на уже полюбившееся.

Она ждет Сотого, он должен прибыть на пароходе в конце недели, Пятьдесят третья впервые с людьми без него, сама не знает, с чего решили отправиться настолько раньше, но, кажется, ей нравится мистер Грин — и это опять издержки личины, и она смотрит на него голодно, когда он приглашает ее на ужин и нарезает мясо на тарелке, в красивом дорогом ресторане Нового света, невольно хочет вцепиться ему в горло — и это уже издержки драконьей натуры.

Это плохо, — вот что впервые думает Пятьдесят третья, глядя на мистера Грина, и эта мысль удивительна и неожиданна для нее, как и любое, что не было сказано старшими до этого.

Ей очень нравится в мире людей, симпатичен и раздражает прицепившийся человек и хочется плоти до зуда в деснах почти непрерывно, она накрепко приручилась есть, и чем позже во времени они спускаются с Обрыва — тем труднее находить скот, который можно было бы добыть незаметно. Большие города, скопище людей, снующих между машин, по узким улочкам, знающих друг друга.

Невозможно не заметить дракона, и Пятьдесят третья терпит. Пожалуй, город и мистер Грин нравятся ей больше, чем вкус плоти, пока не приходит Сотый. Он всегда находит ее каким-то одному ему ведомым чутьем, и однажды Пятьдесят третья просыпается в комнате, которую снимает Джейн, Ева — и видит его, сидящем на кровати, и смотрящим на нее пристально. Иногда он пугает Пятьдесят третью, она хмурится, садится, за окном только светает, но город уже наполняется шумами и запахами города и портов.

— Ты раньше, — говорит она, спускаясь с постели и одеваясь.

Привычка, позаимствованная у людей, и Сотый хмыкает, отвечая:

— Думал, ты и столько не протянешь.

— О чем ты? — хмурится Пятьдесят третья, и правда не понимает, о чем речь.

— Ты знаешь. Познакомь меня с ним, — вот и все, что он говорит.

Пятьдесят третья знает, о чем о он, и отчего-то не хочет никого знакомить с Сотым, как не хотела бы показывать порты и вообще видеть в этом городе, это странное, непривычное чувство, но отчего-то она не может с ним спорить. Он привел ее сюда, и она представляет его своим братом, когда приводит на ужин к мистеру Грину, и ни слова не говорит, когда Сотый предлагает им всем пройтись после ужина, хотя чувствует, чем это кончится.

— Ты дракон, — говорит Сотый зло, и это первая сильная эмоция, которую Пятьдесят третья слышит в его голосе за все время их знакомства. — Ешь, и в следующий раз я расскажу, почему тебя выбрал.

Говорит ей и прижимает человека к стене грязной подворотни, уже темно, а город не самое безопасное место не только в портах — даже Джейн это знала, и Пятьдесят третья дергается невольно, чтобы защитить человека, но в следующий миг Сотый разрывает ему горло, она чует теплую кровь, и не может сдержаться.

Потом он говорит, что из этого человека вышел бы отличный министр для этой страны, смеется, и Пятьдесят третья улетает наверх, к Обрыву, не дослушав и забыв скрываться.

Она всерьез думала рассказать о том, что они творят кому-то из старших, но уже достаточно взрослая, у нее недавно начались подготовительные занятия для церемонии спуска, и теперь она знает два важнейших драконьих правила в мире людей. Не менять судьбу без необходимости и не пробовать мяса.

***

Пятьдесят третья ждет его даже раньше, чем они договорились, снова, но не внизу, хотя знает заранее и дату, и место, в которое они собирались спуститься, а у огромной пасти Обрыва, на каменном плато, среди уходящих в небо колонн. Еще не рассвело и очертания колонн размыты, серы, контрастны по сравнению с щемящей закатной четкостью, в которой они раньше были здесь с Сотым.

На этот раз он не опаздывает и улыбается шире обычного, будто одному ему известной тайне, но Пятьдесят третья решила, и ей больше нет дела до его тайн. Она встает прямо перед ним, преграждая пусть к Обрыву, и говорит четко и прямо, сотню раз отрепетированным текстом:

— Мы больше не пойдем туда без церемонии.

И Сотый смеется, запрокинув голову, хохочет громко и заливисто, будто сказанное ей — лучшая из шуток, что он слышал за свою жизнь. Отсмеявшись, он вытирает глаза тыльной стороной руки и говорит еще весело:

— Я уж думал, ты этого вообще не скажешь.

Пятьдесят третья отступает от него невольно, хмурясь, и это последний шаг, который она может сделать, Обрыв позади нее и люди, сотни городов и лет, на выбор, любому из их племени.

— Мы не пойдем, — повторяет она упрямо.

— Не пойдем, — соглашается он на удивление просто. — Знаешь, почему?

Она хмурится, качает головой — ни отрицательно даже, отгоняя его слова, но он продолжает, подходя ближе:

— Сотый — последний год века, и знаешь, что я видел, спускаясь? Много, много раз до тебя. Там, впереди, люди летают не хуже нас, убивают друг друга не хуже нас, без нас вообще. Я узнал кое-что, — и он приподнимается, почти шепча ей в лицо, улыбка его шальная. — Век дракона почти кончился. Драконов больше не существует.

И он толкает ее в грудь, быстрым, неуловимым движением, таким, что она снова не успевает задержаться, как и в тот первый раз, когда они полетели. Но она падает, а не летит, и отчего алые крылья не спешат раскрываться, ловя потоки встречного ветра.

Ее зовут Ева.