Выгодное предложение
Два дюжих молодца выволокли меня из студии и бросили прямо в объятья дождя со снегом. Из-за их спин маленький краснолицый клерк грозился судом, но я был доволен. Хотя нет, с чего это вдруг мне быть довольным. Скажем так: не был очень огорчен.
...Вот так все и закончилось. Очень неприятная история в целом. Правильно мне психоаналитик говорил: если тебя что-то мучает, поделись этим с кем-нибудь. А потом еще раз. И еще. И делись до тех пор, пока один из вас не умрет от скуки, или вся проблема не покажется пустяком, не стоящим внимания. Один раз поделился, сейчас вот еще раз поделюсь. Итак…
...в этот момент он посмотрел на меня маленькими глазками, широко улыбнулся и спросил:
— И вы полагаете, что у человечества есть надежда, если все будут думать так же, как и вы?
Руки зачесались — так захотелось ему врезать. И за ехидную улыбочку, и за каверзный вопрос, но я сдержался. В конце концов, это серьезный разговор, на нас смотрят как минимум 50 человек в студии, и еще бог знает сколько по всей стране. Мозг лихорадочно работал, нужно было быстро что-нибудь ответить. А что тут ответишь? С чего вдруг я должен думать за все человечество? Плевал я на это самое человечество — со своими проблемами бы разобраться. Я сжал руку в кулак, размахнулся и....
Хотя, нет. Это ведь не начало истории — просто самая неприятная для меня ее часть. Доктор советовал не лениться, ничего не пропускать. Так что рассказываю по порядку.
1.
Собеседование прошло на удивление спокойно. Не скажу, что быстро, но спокойно. Невозмутимый мужчина в строгом деловом костюме доходчиво объяснил, что именно будет требоваться от меня, обрисовал перспективы, поинтересовался родственниками по материнской линии. Ну и под конец, хотя это было излишне, он принялся убеждать меня в том, что предательство нынче — уже совсем не то. Мол, сейчас это просто выгодный — подчеркнул он — бизнес. Я с ним согласился, подписал все необходимые бумаги и, забрав положенный конверт, покинул здание конторы. Охранник на проходной, утром даже толком не взглянувший в мою сторону, в этот раз вежливо попрощался и посоветовал быть поосторожнее — погода распоясалась, да и вообще. Я отдал ему одноразовый пропуск, он мне — распятие и кошелек.
После засунул вещи во внутренний карман, поплотнее запахнул пальто, надел шапку и вышел на улицу. Вуум! — порыв ветра чуть не сбил с ног, рот наполнился мерзкими песчинками. И выплюнуть боязно — еще больше налетит, и проглотить противно. Я мельком взглянул вверх. Дело было едва за полдень, но небо все равно отдавало тусклым красно-оранжевым оттенком. Пустынная улица, полуразвалившиеся брошенные машины, забитые чем попало окна. Сегодня они забьются еще и песком с грязью. Я глянул на часы — следовало торопиться: прогноз ненастий должен был начаться через 40 минут. Если не успею, пришлось бы на следующий день поутру угадывать, что надеть, потому что спрашивать у соседей уже как-то стыдно. Достал я их, к гадалке не ходи. На зубах скрипел песок, и я все-таки сплюнул. Погода, и правда, как выразился охранник, распоясалась. Точнее, распоясалась она уже давно — сразу после того, как в некоторых реках покраснела вода. Ну а с тех пор, как проскакал второй Всадник, она — погода — уже и не запоясывалась вовсе.
Например, в тот день, о котором я рассказываю, обещали очень неприятный пылевой шторм. Вернусь домой, думал я, наверняка, выгребу из карманов пару килограмм песка. Был бы у меня кот — пригодилось бы.
В общем, у природы попросту не стало хорошей погоды, и каждая погода — твою мать.
Если холодно — слишком холодно. Если жарко, то так жарко, что крыши плавятся. Если дождь, то хоть в спасательном жилете спи. Если засуха, то песка и пыли полный рот. В общем, добираться до дома в таких условиях — настоящее испытание. Одно хорошо — уличной преступности практически не стало. Словом, чтобы не расстраивать охранника, я постарался быть максимально осторожным.
Наверное, теперь я доходчиво объяснил, и все стало на свои места. Близился Армагеддон. Вот только близился он очень уж неспешно. Все эти предзнаменования случились, еще когда я пешком под стол ходил. Спору нет, дело давнее, но голубое небо и нормальный климат я помнил. Хотя и так жить — тоже можно. Тем более, что пожаловаться некому.
Дома, открыв кое-как дверь, зашел в прихожую, больше напоминающую шлюз, скинул одежду в специальный контейнер. И сразу пошел в ванную и промыл глаза — ресницы и прищур — не лучшая защита от пыли.
После всех гигиенических процедур, я сделал чая, плюхнулся в кресло и взял в руки конверт. Бумага плотная, приятная на ощупь. Подписан красивым витиеватым почерком, сразу тогда подумал, что так красиво мое имя еще никто не писал. С обратной стороны сургучная (хотя до того дня я понятия не имел, как выглядит сургуч) печать с надписью "CENTUM", вписанной в круг с пентаграммой. Я хлебнул чая и таки вскрыл пакет. Оттуда вывалились документы: моя копия договора, несколько рекламных проспектов, книга — наверное, какое-нибудь "Пособие предателя" или "Иуда для чайников" — и самое интересное: небольшая фигурка оригами. Не разбираюсь в этих квадратно-гнездовых бумажных монстрах, но в очертаниях этого угадывалось что-то от лягушки. Интересно, кто у них занимается оформлением этих "домашних заданий"? Неужели, и правда, сидит нахмуренный человек и, высунув кончик языка, складывает из бумаги вот эту похабщину? Я повертел фигурку в руках, нашел, прости господи, концы, развернул и вчитался в текст получившейся записки. "Прямой эфир".
2.
Клянусь, я перечитал эту надпись несколько раз! И никак не мог поверить в то, что угодил в такое... ну вы поняли, во что.
Теперь понятно, почему они обязывают нас, предателей, открывать конверты уже дома. Чтобы никто не отказался сгоряча. Я бы точно отказался. Ведь своими глазами видел весь этот список ста вероятных дел, которые могут выпасть предателю, но никак не предполагал, что эта затея с прямым эфиром попадется мне. Почему бы не сломать забор школы, не подбросить крысу в женскую раздевалку, почему, в конце концов, не завалиться пьяным на проповедь, почему? В общем, я пришел в себя, уже когда звонил группе поддержки.
У кого искать утешения в минуту скорби как не у родного отца?
— Сам виноват, — коротко ответил старый хрыч, выслушав суть проблемы.
— Спасибо за поддержку, папочка, — буркнул я.
— Ну а чего ты хотел? Вообще не понимаю, откуда у тебя могла появиться мысль: взять и предать Христа. Помнишь, что с Иудой стало?
— Он один был, а нас сотня. Гуртом и батьку бить веселее, — мстительно сказал я.
— Но-но, без угроз. А то я не посмотрю, что сегодня на улице самум, приеду и выпорю, даром что тебе уже за тридцать.
— Ладно, — примирительно сказал я. Не хватало еще, чтоб старик по улице в такую погоду шастал. Он, конечно, еще будь здоров, но возраст уже явно не для таких подвигов. — Наверное, ты прав. Черт с ними, с деньгами. Не буду я этим заниматься.
— Нет, ты положительно меня вынуждаешь взять в руки ремень, — сварливо отозвался из трубки отец. — Чему я тебя в детстве учил?
— Не целоваться с прыщавыми девочками? — хмыкнул я.
— И это тоже, — не смутился замшелый пень, — хотя ты меня все равно не слушался. Но я вообще-то про другое.
— Да знаю я, знаю. Бороться до последнего, но ты только представь: студия, миллионы зрителей — и это еще не считая тех оболтусов, которые сидят в самой студии...
— Не переживай, они почти все спят, а просыпаются только по команде хлопать.
— Не важно. В общем, мне — мне! — нужно будет объяснять людям из телевизора, почему предавать Христа сейчас — это выгодно и модно.
— Актуальная тема.
— Да что в ней актуального?! Покажи идиота, который еще не в курсе, что сейчас можно продать эфемерную верность Богу за реальные деньги. Не баснословные, но все же.
— Покажи идиота, который согласится это сделать. Хотя, нет! Молчи, сын! Не напоминай, что ты согласился! Оставь старика наедине с его иллюзиями...
— Отец! — буркнул я. — Я как бы совета прошу.
—...ведь иллюзия, что твоя мать дураков не растила — единственное, что остается у меня в старости. Не считая честно нажитых капиталов. Но что такое деньги? Суть — прах, в сравнении...
Авторитетно заявляю: очень трудно общаться с отцом, если он желчный старый...И здесь могло бы быть ваше неприличное слово.
—...А ведь гордость за детей — это первейшая радость. — продолжал заливаться соловьем папа. — Но вообще-то уверен, ты справишься. Еще в школе закоренелым спорщиком был. И с девочками прыщавыми целовался, хоть и не велено было.
Переход был настолько неожиданным, что я и ответить ничего не успел, а отец продолжил:
— А вообще, знаешь, сын, ты там повнимательнее. Я как услышал про эти сто вероятных заданий, так сразу про "Нужные вещи" Кинга подумал.
— Про что подумал?
— Не важно. Просто держи глаза открытыми, лады?
Отец повесил трубку, а я, вспомнив, про прогноз ненастий, включил телевизор. Но думал вовсе не о погоде, а, конечно, о будущем шоу. С тем адреналином, который будет гулять у меня в крови во время съемок — вряд ли я вообще смогу закрыть глаза. Даже чтобы моргнуть.
3.
— Итак, давайте начнем сначала. — профессор неопределенно махнул рукой, — с самого начала.
Вот каков расклад: студия, декорации пастельных цветов, большая красная надпись "Centum project" на всю стену. Посреди студии — стол. За ним сижу я и бородато-усатый профессор — мой оппонент. Рядом — ядовито-зеленого цвета диван. На нем толстая девка, ищущая пропавшего без вести со всеми деньгами и гардеробом мужа. Возле нее — рыжий подросток, настолько, по его словам, верующий в господа, что тот явился к нему месяц назад. И предложил на двоих открыть новую церковь. Старая-де уже совсем не та. Мальчишка сразу не согласился, задумался — это плюс. Но о своем решении пошел рассказывать на ТВ — это жирный минус.
Напротив нас темные ряды со зрителями, улыбающимися и хлопающими исключительно по команде. Павлов бы ими гордился. Отец был прав, они даже на живых людей не походили. Когда я увидел эти лица, волнение исчезло — весьма кстати.
— Ну что, начнем? — переспросил собеседник.
—Давайте. Начнем, — согласился я, будто от меня что-то зависело. Такое показывали в старых фильмах про полицейских. Когда спрашивать уже нечего, киношные слуги закона предлагали начать с начала, и допрос продолжался.
—Вот обычный город. Утро мегаполиса, люди спешат на работу, из метро вываливаются толпы, таксисты подрезают кого ни попадя — все как обычно. И вдруг! Какой-то громкий звук! Хе-хе, извините, это я ненамеренно... Так вот — рев, как будто тысячи труб взвыли разом. Что сделали люди?
Он взглянул на меня и вздернул бровь в лучших традициях куковского Гаррета. Я пожал плечами.
— Вот то-то и оно. Ни-че-го. Они с минуту поудивлялись и пошли дальше, уже на третьем шаге, скорее всего, забыв про звук. Даже когда покраснело небо, приобрело тот нездоровый оттенок перезрелого фрукта, который мы и имеем возможность наблюдать сейчас, никто не...
— Послушайте, почти все читали эту книгу, которую вы сейчас почти цитируете, — оборвал его я. — Дальше там пишут про ребенка, который упал на колени и громко начал молиться, да? Давайте перейдём к сути, если вас не затруднит.
Это было немного по-хамски, но действенно. Глаза профа сузились, он резко кивнул и произнес:
— Извините, вы правы. Занесло. Воспоминания, знаете ли, как раз тогда заканчивал университет, помню все, будто это было вчера...
Хороший ответ. Он одновременно признал мою правоту и тут же намекнул на то, что я молокосос. Тонко.
—Так вот, — продолжил как ни в чем не бывало проф. — Грядет, если вы позволите так выразиться, Апокалипсис. Ревут ангельские трубы, реки становятся красными — интересный феномен, но, прошу вас, давайте о нем сейчас не будем...
Во дает! Искушение перебить его и сказать, мол, нет уж, давайте поговорим про реки, было велико. Но я сдержался. Две хамских реплики за минуту — этого отец, который, наверняка, смотрит передачу, не переживет.
— Вспомним, каково нам тогда приходилось. Всех в мире посещает видение огромного призрачного всадника на бледном коне. Паника, обвал акций, крахи фондовых бирж. А те безумцы, что кинулись творить бесчинства, стараясь наверстать упущенное до того, как предстанут перед Страшным Судом? Что нас тогда всех спасло от погибели? Согласитесь, шансов протянуть хотя бы год, было мало.
Я кивнул. Это было действительно так. Всадника мы с ребятами увидели во дворе — он проскакал мимо. Рассмотреть его хорошенько никто не успел, поэтому и не удивились — неподалеку от нас была конеферма. Но когда выяснилось, что его видели абсолютно все, думаю, многие побледнели не хуже этого коня. А потом появился второй всадник. И вот тут-то все началось. Я был маленький, но не настолько, чтобы не запомнить, как отец отстреливался от мародеров. Тогда правительству пришлось срочно задействовать войска, чтобы подавить бунты обезумевших. Потом отец отстреливался уже от мародеров-военных. Темное было время, что и говорить.
— Так кто, спрашиваю я вас, молодой человек, протянул нам руку помощи в годину бедствий? Кто подставил плечо утопающему человечеству?
Я было хотел сказать, что если тонешь, и тебе кто-то подставляет плечо — это значит лишь то, вы тонете вместе, но понял, что проф уже закончил со своим вопросом, и ждет ответа.
— Ну кто... Церковь, конечно.
Я не соврал. Прошло время безумств, и в какой-то момент люди поняли две вещи. Что, во-первых, прямо сейчас никто их страшно судить не будет. Третий всадник подзадержался, а о четвертом и думать уже никто не хотел. А, во-вторых, жизнь продолжается. Ну а то, что конец света начался и идет полным ходом — так это еще и неизвестно, сколько он будет идти. И переболевшие лихорадкой апокалипсиса люди, наконец, задумались о душе. Ничто так не помогает обрести веру, как осознание своей внезапной грешности — еще вчера богу было плевать, а сегодня уже, судя по всему, нет. То, с каким пылом все кинулись в объятья религии, мне кажется, напугало самого Спасителя. Поэтому он и не стал торопиться со вторым променадом в наши широты. А вот церковь не испугалась совсем. Она была готова принять под свое крыло любого желающего. В города пришли священники — и от них отцу отстреливаться уже не было нужно. За это в свое время он их очень уважал.
— Вот! — Профессор воздел вверх палец. — Все так говорят. Церковь. Но это только половина правильного ответа — даже три пятых! Нет, не подумайте, я вовсе не отрицаю заслуг Святой Матери Церкви! Но она лишь инструмент в божьих руках. Спасла нас всех — вера! Вера в господа нашего! А вы, — и тот самый палец, который он воздевал, указал на меня, а фразы профессора вдруг приобрели существенную тяжесть — Вы. Собираетесь эту самую веру. Предать.
Он сделал паузу — для эффекта, а затем продолжил:
— Из-за таких, как вы, начался конец света. И вы своими руками распахиваете перед нами дьявольские врата. Именно вы — именно здесь и сейчас!
После этой фразы режиссер дал команду, и зрители Павлова захлопали.
Я заинтересовался, почему на вопрос "Кто?" ответом стало "вера"? Вера — это не кто, это что. Если, конечно, он не имел ввиду какую-нибудь знакомую спасательницу Веру. Но придираться к мелочам не стоило. Начинался серьезный разговор.
4.
И в тот момент время начало растягиваться. Каждый раз, когда приходится усиленно шевелить мозгами, мне кажется, что все происходит медленнее, чем должно. Видимо, все-таки нервы сдают.
Я смотрю на оппонента, и жду, когда зрители "отхлопают". Отвечать во время краткого триумфа собеседника — вредно.
—Итак, ответьте, — говорит профессор с легкой усмешкой, — каково быть человеком, который — в вашем случае, публично — отворачивается от светлого лика Отца?
"Папа, не слушай его, он какой-то подозрительный," — стреляет мысль, я ей киваю и смотрю на профа:
— Начнем с того, что акт предательства — это просто название. Ничего богопротивного никто из нашей сотни "иуд" не делает. Я сейчас разговариваю с вами, кто-то в этот момент, возможно, пишет "Джонни любит Тима" на здании мэрии, а кто-то пытается выпить в одно лицо литр виски...
— Ну, нет, уважаемый. Что бы из себя ни представляло само действие, важен факт. В вашем договоре написано: "...предать Господа Бога нашего путем совершения требуемого Нанимателем действия...", так или нет?
— Вы хорошо подготовились, — Хмурюсь.
— Так, — игнорируя мою фразу, сам с собой соглашается профессор.
— Ну хорошо, пусть это будет мерзейшее предательство в истории. Иуда — тот самый — краснеет за нас.
— Краснеет — и еще как, — Поддакивает проф.
— Вот видите, вы со мной согласны, — ликую я и продолжаю:
— Я грешен, так?
— Чрезвычайно, — отвечает светило неизвестно какой науки и, кажется, с трудом воздерживается от чего-то вроде "сын мой".
— Очень хорошо. Предаю бога, получаю деньги — схема проста.
— Именно так и...
— Но неужели вы всерьез думаете, — теперь моя очередь перебивать собеседника, — что откажись я сейчас от этой работы и денег, мир станет лучше? Профессор неожиданно смеется и отвечает:
— Ну, разумеется, нет! — И улыбка до ушей. Я кошусь на него. Это нервное? Если нет, это точно не заразно?
— Вы совершенно не понимаете того мира, в котором живете, — оппонент откидывает с потного лба прядь волос. — Мир уже не станет лучше.
Эти ужасные слова прямо жалят мое сердце. Они разбивают хрупкие надежды на то, что я мог бы улучшить эту юдоль скорби, зла и отвратительной погоды. А я лихорадочно пытаюсь понять, к чему же он ведет. И проф не разочаровывает:
— Посудите сами, Иисус — припоминаете такого? — все что мог, для человечества уже сделал. Мы все — в Царстве Небесном, — Профессор обводит рукой зрителей, — поверьте, это так. И наша задача — удержаться в этом самом царстве. А как же нам это сделать, если иуды раскачивают лодку? Даже, если позволите, скорее, сверлят дно корабля...
— И кидаются ручной кладью в пилота самолета, метафору понял, — я уже в теме:
— Все это так. Но ведь, согласитесь, и Армагеддоны не на пустом месте возникают. — Хорошее слово "согласитесь". Оно чуть ли не заставляет оппонента соглашаться, даже если он совсем не согласен. С вызовом смотрю на профессора: —Раз уж поскакали Всадники, значит, Антихрист уже здесь. Его царство построено, мы живем в нем, и цепляться за старое поздно.
— Мне так не кажется, — качает головой проф. — Сейчас верующих в мире больше чем когда бы то ни было. Да, нынче мы живем не так, как 50 лет назад. Да, климат стал просто безумным. Но, дорогой мой, согласитесь теперь и вы, это ничто по сравнению с тем, насколько выросло человечество в духовном плане!
— Тогда чем вы недовольны? Какая разница, когда начнется заседание Страшного Суда? Вы ж все к нему уже готовы, разве нет?
Профессор вздыхает:
— Вы не понимаете. Возможно, человечеству был дан второй шанс. А у вас получается, что красная цена этому шансу — всего сто тысяч. Не продешевили ли, милейший?
Мощно. Я молчу и таращусь на него. Совершенно не знаю, что сказать. С деньгами — сильный ход. Я удивлен, очень удивлен, что ему известны конкретные цифры. Кто-то до начала шоу слил ему данные. В этом есть ирония: предать предателей. Видя, что я в замешательстве, и отвечать сию секунду не буду, мой оппонент продолжает:
— В этом нет логики. Ваше предательство не имеет ничего общего с тем, что сотворил Иуда. Показуха, уважаемый, простая показуха. Но для каждого предательства — свое время. Вы же выбрали чрезвычайно удачный момент. Вспомните историю о перышке и верблюде.
Он делает паузу. Затем подается немного вперед и грустно спрашивает:
— Ведь вы — во всяком случае, вызываете такое впечатление — разумный человек! Понимаете, что выступаете глупой марионеткой Антихриста?
Вопрос риторический, но я уже пришел в себя и готов нести возмездие и чушь во имя зарплаты. Широко улыбаюсь:
— И не только Антихриста. Думаете, ему одному не по душе, что люди резко уверовали?
Проф с подозрением глядит на меня. Начинаю загибать пальцы:
— Промышленные магнаты плачут, индустрия развлечений — в упадке — вот кто заинтересован в нашем предательстве... — Тут на меня накатывает вдохновение, и я радостно говорю, — Даже церкви это выгодно! Какой шикарный отрицательный пример! Можно ведь всегда показать на нас пальцем и сказать: "не будьте как они, Бог не одобряет!" Так что Антихрист плетется в самом конце списка.
Где-то в Риме, Папа — не мой папа — если смотрит передачу, наверняка, сказал что-нибудь нехорошее.
Откидываюсь на спинку кресла, довольно смотрю на профессора.
Он качает головой:
— Все понятно. Бог вам не отец, церковь не мать, и черт не брат. Ну не родной, по крайней мере. Вы ни во что не верите, скажите, тогда, за кого же вы?
— Я, — гордо начинаю свою речь, но потом вспоминаю, что скромность красит человека, — То есть мы — вся сотня иуд — герои нашего времени.
Далее следует пауза, профессор смотрит на меня как на умалишенного, и обдумывает, что же мне сказать на такую вопиющую глупость.
— Ну подумайте сами, профес-сор, — с удовольствием выговариваю это слово и довольно гляжу на оппонента, как тролль на Золотые Ворота. — Отречение от Христа — это очень древняя традиция. Не помню, кто конкретно, но даже среди его учеников нашелся гений, который умудрился отречься от учителя трижды — и это только за одно утро. К тому же, о предательстве вы и сами можете много чего поведать. Вы же ученый? Сколько вам было, когда пришлось покаяться?
Ну хорошо же выходит! Лицо профессора приобретает странный оттенок. Он морщится, будто я его в печень ткнул. И я бы, кстати, с удовольствием ткнул. Он снимает очки, протирает их и медленно говорит:
— Мне было 27, когда я прошел Покаяние.
— И каково это было? По требованию церкви отречься от всего, что имелось в науке якобы еретического? Предать то, чему вы посвятили жизнь?
— Молодой человек, — проф хмурится. — Я отвечу, но обещайте, что после этого мы перестанем обсуждать меня и вернемся к вам.
Я откидываюсь на кресле и поднимаю руки в знак согласия.
— Так вот. Покаяние ученых мужей — это, если позволите, величайший акт веры. Впервые церковь примирилась с наукой, а наука — с совестью. Вы довольны?
— Не особенно. Вы толком не ответили, но черт с ним. Вы покаялись — и были прощены. А я? Смогу так? Вот сейчас предам бога, получу деньги, мне станет стыдно. Спасение все еще будет возможно?
— Конечно. Во-первых, нужно искренне покаяться. Отказаться от этих денег. Дальше — все просто, посетить церковь, приобрести индульгенцию...
— Простая бумага позволит мне получить прощение?
— Индульгенция — это не просто бумага. Это своего рода символ. Если вы не поймете самой сути раскаяния, от этого символа не будет никакого толка. Слов "извините, больше не буду" не достаточно.
— Тогда зачем ее вообще покупать? Если я искренне раскаюсь-то? Вы не находите, что это лицемерная взятка богу? Я бы не поручился за то, что он ее примет.
На мгновение все затихает.
Профессор пронзает меня своим хитрым взглядом, разглядывает, будто видит что-то в высшей степени любопытное, но что он сам руками трогать ни за что не станет. Очередной вздох. И вот тот самый вопрос:
— Вы думаете, у человечества есть надежда, если все будут думать так же?
Я — человек добрый. Все так говорят. По крайней мере, никто с этим не спорит. Да, немного корыстный, но в помощи никогда не откажу. Однако вот тут очень хочется ему врезать. В этом случае, правда, сомневаться не приходится, деньги, которые я уже считаю своими, уплывут. Расставание, верю, станет невыносимым и для меня и для них. Краем глаза замечаю, как режиссер показывает ведущему, что осталась всего пара минут эфира. Зрители — эти механизмы для аплодисментов — сидят как приклеенные и почти не шевелятся. Удивленно моргаю. Идея! Прилив энтузиазма, поток радостно галдящих эндорфинов, я размахиваюсь и что есть силы шарахаю кулаком по столу.
— Профессор! — Он от неожиданности вздрагивает, а я перехожу в наступление. Главное — не дать ему ответить до конца передачи. Хорошо говорит тот, кто говорит последним.
— Человек — не робот. Но его жизнь можно описать в двоичном коде. Перед нами всегда стоит выбор, в любую минуту, в любую секунду. Мы выбираем, согрешить или нет. Благочестивый поступок — это 0, а грех примем за 1. Церковь, конечно, поднаторела в том, чтобы оправдывать грехи прихожан. Но, неужели, вы всерьез думаете, что в царство Божье можно войти, будучи при этом, полным нулем?!
— Это же чушь, миле... — реагирует наконец профессор, но меня уже не остановить.
— Не-е-ет. Чушь — это раскаяние за деньги, чушь — это сонмы святых и обилие церковных праздников, из-за которого люди не могут нормально работать, в конце концов, чушь — вот эта передача. Человеческая мораль — гибкая штука, и всякий запросто придумает кучу благовидных предлогов для греха. Вспомните себя в 27. Вот что такое чушь. А то, что делаю я — мы — это работа. Иуды — дети Апокалипсиса. И не наша вина, что он не случился в одночасье, а растянулся на три десятка лет!
Я словно одержим атеистическим бесом. В это момент остается только надеяться, что никто сердобольный не теребит телефон, вызывая команду экзорцистов. Но, нет, все обходится. Живые чудеса роботехники аплодируют, а ведущий, завладев вниманием камер, прощается с телезрителями и под веселую музыку уходит за кулисы. Появляется помощник режиссера, просит нас удалиться — начинается эфир следующего шоу. Я шумно выдыхаю, напряжение, которое замечаю только сейчас, спадает, и ход времени снова становится прежним.
5.
— Вы выступили шикарно! Я давно здесь работаю, но такого еще не видел. Какая экспрессия, какой типаж! Вы — звезда!
Маленький клерк со странным красного цвета лицом, приставленный ко мне, прямо-таки светился от счастья. Светился, естественно, красным.
— Вы себе даже представить не можете, какие перед вами открываются перспективы. Ваше предательство войдет в историю! Вы пророк нео-атеизма! Прочь ложное стеснение перед церковью! Армагеддон — это ведь тоже не навсегда, стоит ли отказывать себе в жизни? Ах, вы просто представить не можете, какие убытки мы терпим! Это же катастрофа, если люди прекращают тратить деньги на ерунду! Слава богу, есть такие как вы. Ну теперь-то все закрутится...
— Да-да, — ленивым жестом я прервал его излияния. — Что там с деньгами?
— Ах, конечно-конечно! — засуетился клерк. — Вот ваш гонорар. Только скажите, вы правда не верите? Ну в смысле верите в то, что там сказали?
— Ответ у вас в руках. Хотя по идее должен уже быть в моих.
Клерк улыбнулся еще шире, порывисто кивнул и протянул мне пакет:
— Никогда еще я не отдавал деньги с таким удовольствием.
Я взял у него из рук бумажный сверток с логотипом компании и осторожно вытряхнул его содержимое на стол. Сто тысяч — это не шутка, разлетятся — устану собирать. Вот только разлетаться было нечему. Пересчитав деньги два раза, я свирепо посмотрел на клерка.
— И что это такое?
— Ваш гонорар, — невинно заулыбалась эта гадюка.
— Сколько здесь? — закипая, задал я наводящий вопрос.
— Как мы и договаривались, сто тысяч, — ответил он, и быстро добавил: — За вычетом налогов, разумеется.
— Каких еще, к чертям, налогов?! — заорал я, уже не сдерживаясь, — В контракте не говорилось ни о каких налогах!
— Помилуйте, голубчик, мы же честная контора, от налогов не уходим, — медленно отступая, произнес клерк, — Ну сами подумайте. Хотя… Что я вам рассказываю, вот посмотрите!
Он протянул мне листок, на котором мелким шрифтом были перечислены все налоги, сборы и отчисления, которые я обязан был заплатить, как предатель на жаловании. Пока я читал, клерк внимательно смотрел мне в лицо.
— Тут... — потрясенно сказал я. — Тут даже церковная десятина есть?!
— Ну да, могу даже подпись епископа показать. Все верно, видите? Учитывая это, — он снова взял листок в руки. — Вам полагается 29 тысяч. Но, ввиду особого к вам расположения и великолепного выступления, одну тысячу вам добавили.
— Сто тысяч... — прошептал я.
— Да, сотня. И, согласитесь, это хорошая цена!
— Сто — да, но не тридцать!
— Но платить налоги положено! Чего вы ругаетесь, это же бизнес. А всякий бизнес предполагает отчисления. Вот, посмотрите в приложении к вашему договору… — и он принялся копаться в папке, которую до этого держал в руках.
— НУ ВСЕ! — снова потеряв терпение, взревел я. — С меня хватит!
Клерк от неожиданности выронил бумаги, которые я тут же подхватил. Угадайте, что я с ними сделал? Правильно, изорвал в клочки прямо на глазах у краснолицего. Закончив процедуру, я с яростью взглянул на клерка:
— Что, ироды, думали из меня предателя сделать?! Так задешево?! Выкусите! Меня не проведешь!
— Но как же, — начал было причитать краснолицый, но я уже быстро шел в сторону зала.
Проходя мимо кабинета управляющего, услышал его разговор по телефону:
— Да, шеф, в целом реклама удалась. Да, мы показали предателя в выгодном свете, да-да, никаких мук совести. Конечно, цену тоже назвали. Майки с портретом? Хорошая мысль...
Слушать дальше не стал, и уже на выходе из коридора я встретил сияющего улыбкой профессора. Вот только теперь он ни капли не был теперь похож на профессора, а, возможно, и не был им никогда. Усы и бороду он снял, а в руках держал точно такой же бумажный пакет, как и тот, что меня расстроил. Вот откуда взялась та фраза про " всего сто тысяч". Но это все, как и то, что он, скорее всего, был из второго круга иуд, и ему тоже попался "прямой эфир", я уже подумал потом. А тогда я просто отшвырнул его с дороги и пошел дальше.
— Жлобы! — гаркнул я и выскочил на сцену, сбив с ног ведущего какого-то другого шоу. Не на того напали! против совести — не пойду! Подняв с пола микрофон, я повернулся к первой попавшейся камере, и громко, четко сказал:
— Люди! Предавать спасителя нехорошо! Особенно, когда платят так мало! Нет денег — нет предательства! Будьте бдительны! — и, гордо подбоченясь, обвел взглядом зрителей в студии. Но они почему-то не захлопали. Хотя, видит Бог, которого я сегодня так и не предал, мне бы было приятно.