Художник

Чертова телеграмма! Мятый клочок дешевой бумаги с криво наклеенным текстом. "Умерла Галина Степановна Виготская", мир ее праху. Оставила в наследство мне квартиру. Целую квартиру! Две комнаты, большая кухня, раздельный санузел и огромный застекленный балкон. Царский подарок, особенно, потому, что я совершенно не знаком с этой женщиной. "Возможно двоюрная сестра твоего отца", произнес голос матери в трубку, источая сомнение. О нем я знал не намного больше, чем о покойной, поэтому постарался поверить в родственные связи. Какая удача, что квартира в этом же городе, где я учусь. Прощай, общежитие, здравствуй, собственная мастерская! Общажное крыло художников провоняло разбавителями, маслом, алкоголем и сигаретами. И если первые три аромата меня не очень смущали, то от четвертого я устал, да и на последнем обследовании, мне строго запретили даже находиться в накуренной комнате. А умирать пока рано, нет ни славы, не признания, ни денег.

Итак, две комнаты моего разноцветного государства! Прогуливая лекции по истории искусства, я устремился к нотариусу указанного района. В течение недели собрал всю кипу справок подтверждающую мою личность. И вот, сопровождаемый поверенным покойной, на день седьмой бумажных приключений, я разглядывал мрачный девятиэтажный дом. Тонкие панельные стены украшал облупившийся некогда белый цвет, зато лавочки у подъезда пестрели табличками "окрашено". Даже качели во дворе сияли новизной. Поверенный торжественно передал мне связку ключей, и я открыл тяжелую первую дверь с домофоном. Изнутри потянуло легкой затхлостью. Забавный подъезд, судя по стенам, художников в этом доме хватало и без меня. К счастью бледно-синюю поверхность покрывали не сведения, кто есть кто, а вполне милые зверюшки. Котята, чебурашки, рыбки. Лифт не работал, и пока поднимались на восьмой этаж, я успел рассмотреть их в совершенстве. Каждый шаг приближал меня к заветной цели. Вот она — 102 квартира, с железной дверью глубокого черного цвета. Оба ключа повернулись легко, и вошел я в прихожую. Поверенный щелкнул выключателем, и желтоватый свет добавился к дневному, ползущему из комнаты. Запах квартиры был тяжелый, пахло пылью, кошками и смертью, поэтому первым делом я начал открывать окна и только потом осмотрелся.

Стены большой комнаты покрывали некогда роскошные обои насыщенного бордового оттенка с золотым тиснением. Я понимаю, что по тем временам достать их было тяжеловато, но смотрелись они ужасно, будто находишься, не к обед будет сказано, в огромном подпорченном куске мяса. Беленый потолок не мог развеять иллюзию, потому что от снежного сияния отвлекали огромные желтые полосы. Интересно, как можно так протопить гостиную? Соседи орошают пол из шланга? На стыке с потолком обои отклеивались и образовывали игривую бахрому. Пол тоже был прекрасен. На нем распластался огромный ковер, с красно-зелено-черно-желтым советским узором. Особенно нарядно смотрелась серебристая пыль в солнечных лучах, взметающая фонтаном от каждого шага. А мебель это отдельная песня, правда, очень короткая. Стул, стол, шкаф и односпальный диван. Я прожил двадцать три года и даже не представлял, что такие бывают. У стула двух прутьев из спинки не хватало, а ножки выделывали пируэты. Стол по технике танца не отставал, зато диванчик стоял уверенно, выставив на обозрение подранные кошками бока. Его потертая салатовая обивка очень мило гармонировала со стенами. А шкаф меня приятно удивил. Он был высокий, до потолка и трехдверный. Если честно, то двух, потому что третья благополучно отвалилась, явив мне пустые ряды полок. Но это было не страшно, я сразу нарек их стеллажом. Комната поменьше порадовала больше. Старенькие оранжевые обои смотрелись вполне радостно, потолок почти весь был белый, а мебели не оказалось вообще. Видимо родственники у Галины Степановны все-таки были.

Вся сантехника работала нормально, не считая чуть-чуть подкапывающего крана в ванной комнате. Зато стены в ней были выложены волнистой голубой плиткой, а по прозрачной занавеске сновали тропические рыбки. Соседняя комнатенка пугала неприятным ароматом и смущала православными куполами собора на календаре прямо напротив унитаза. Кухня тоже соответствовала моднейшим тенденциям минимализма. Двухкомфорочная плита, один стенной шкафчик с тарелками, потертая, но крепкая табуретка и металлическая мойка. На вопрос о холодильнике поверенный пожал плечами, покопался в бумагах и нашел копию завещания. Оказывается, вся мебель была оставлена соседке, ухаживавшей последние месяцы за хозяйкой, а то, что останется, с квартирой, мне. Я не возражал, все равно удача неимоверная, только на будущее решил, что стану читать деловые бумажки внимательнее.

Переезд состоялся через два дня. Проводы справляла вся общага, и каждый лично угрожал придти ко мне, навеки поселиться, я никому не отказывал, но всем предлагал испытание ремонтом за их счет. Желающие таяли, как стипендия. Три дня я вместо создания шедевров обдирал бахрому, гонял пауков, чистил и мыл то, что оставили соседи. А потом наступила неделя праздничного новоселья, и мои одногруппники все снова методично загадили. Сложное это дело ухаживать за квартирой! Еще драматичнее, чем за девушкой.

А потом целых полмесяца я был натуральный принц с личной жилплощадью. Я милостиво вписывал друзей, мылся в своей ванной, здоровался с соседями и катался на уделанном лифте. Разве что принцесс не приглашал, сомневался, что они поймут роскошь ободранных стен. Ждал денежный перевод из родного города, чтобы придать королевству более цветущий вид. И вот он пришел, целых семь тысяч рублей. Но казна моя быстро опустела — деньги за квартиру, еда впрок, бумага для творчества и краска для стен. Обои отпадали сразу: дорого и скучно. А дом мой должен выглядеть так, что бы в нем и музей современного искусства не стыдно было бы открыть. В общем, преисполненный планами на светлое будущее, я лег спать, а с утра моя империя получила сбой в системе.

Окна квартиры выходят на восток, и рассвет расталкивал меня раньше будильника. Но сегодня мобильник начал выводить противную мелодию в полной, я бы даже сказал кромешной, темноте. Сначала я грешил на телефон, он был старенький и периодически работал не так, как хотелось бы. Что делать было не понятно. Досыпать до рассвета? Так и проспать можно, доверия будильнику больше нет, а сегодня практика. Ждать рассвета? А если сейчас не больше часа ночи? Тоже не интересно. Телевизор в доме не водится, компьютер тем более. Изо всей техники у меня только плеер, умеющий ловить радио. Я обрадовался, но на всех частотах процветал монотонный шум, ну да, по ночам они не работают. Хотя странно, что на всем диапазоне, нет ни одной круглосуточной точки вещания. Оставалось последнее средство, я позвонил Дали, но не Сальвадору, а Андрею Далинину, он был чуть менее странный, чем первый, и почти никогда не спал по ночам. Но абонент оказался вне зоны доступа. С Лехой, Велюром, Лизель, Кактусом и Саймоном тоже самое. Все как сговорились и вывезли телефоны за город, или спрятали в подвале. Я даже домой позвонил, но ничего нового в динамике не прозвучало. Обидно и непонятно. А судя по часам мобильника, уже начиналась перекличка на практике. Я ничего не придумал лучше, как залезть на подоконник и мрачно созерцать темноту.

Глаза к ней немного привыкли и вполне различали звездный свет. В нем бледными тенями колыхались какие-то ветки. Но чего-то упорно не хватало... Точно, нет ни фонарей, ни освещенных окон. Будто во всем районе вырубили электричество. Вот только свет в моей комнате исправно зажигался. Мне стало не по себе. Подошел к входной двери, прислушался — тишина — и попытался открыть замок. Он не поддавался. Эта скотина послушно крутилась на нужные три оборота, щелкала чем-то в своих внутренностях, и прокручивалась опять. Я почти впал в транс, поворачивая ключ, когда меня отвлек стук в окно. Восьмой этаж! Мне стало совсем нехорошо, стараясь идти бесшумно, я подплыл к окну большой комнаты, одернул старую занавеску и ничего не увидел. От соприкосновения со стеклом задубели пальцы, и я долго дул и тер их, пытаясь согреть.

Целый час я пил горячий чай, но теплее не становилось. Я исщипал все руки, пытаясь проснуться, но безуспешно, даже спать совершенно не хотелось, будто выспался на неделю вперед. Пока чаевничал, пытался скрыться в книге, но ничего не воспринимал, и по три раза перечитывал строчку. Не дочитав фразу, захлопнул роман и поднялся за зимним свитером. Потом установил мольберт туда, где падал самый яркий свет и принялся доделывать работу по дизайну электроники.

Учиться на художника — грандиозное занятие, особенно когда появляется такой предмет, как дизайн. Придумайте внешний вид игрушечного зоопарка, для детей от 3-х лет, превратите лиственницу в конструктор, начертите модель межгалактического скафандра, для пяти разумных рас, придумайте эти расы, скрутите из подручных материалов каркас истребителя, а на экзамен — сделайте то, не знаю что, но такое, чтобы дух захватывало. Да и преподаватели у нас тоже все творческие люди, в самом неадекватном смысле слова.

Два часа я честно придумывал форму новому суперкомпьютеру, дополнив его утюгом, соковыжималкой и феном. Получалось весело, но не для зачета. Очень скоро пальцы с карандашом замерзли, пора было менять поле деятельности на нечто более захватывающее.

Какой неприятный холод. Откуда он? Что происходит? Я порылся в вещах и извлек зимнюю куртку, стало немного теплее. Вопросы копились, а вместо ответов пустота. Нельзя об этом думать. Масляная краска и малярный разбавитель своим ароматом должны отлечь меня от окружающего мира. Только одену перчатки, и вперед — на создание своего!

Каким он должен быть? Таким, чтобы творя его я мог забыть обо все на свете. Наперекор темноте и холоду, я дам ему тепло и свет. Игру солнца на листьях, теплый июньский полдень, блики на озере, просмоленную лодку в тени деревьев, безупречное голубое небо и чуть поодаль легкую фигуру в белом платье, наклонившуюся над цветком. Ее золотистые волосы чуть развеваются, я не вижу ее лица, но знаю, что оно прекрасно.

Снова стук в окно! Я сорвался с места, распахнул балконную дверь и опять никого!

— Покажись! — попытался прокричать я, но ветер потерял мои слова, и я задохнулся снегом, вытолкнувшим меня обратно в комнату. Ладони посинели, пришлось снова долго стоять у плиты, возвращая им краски. Я грелся и представлял, как рисую в комнате огонь. Сначала маленькая алая ящерка танцует в углу стены, но я подбрасываю ей красной и желтой краски, и она обрастает пламенем, извивается, бросает искры, и вот уже занялась дверь, огонь перекинулся на другую стену, он дорос до потолка и проник в соседнюю комнату, прихожую, кухню. Вся квартира в огне, я стою в центре, скинув куртку, свитер и чувствую, как тепло захватывает меня целиком и сжигает без остатка. Хватит! Я, пожалуй, уже согрелся. Саламандра в моем воображении, смеясь, отступает. Надо рисовать что-то другое. Теперь вместо полдня — полночь. Самая короткая ночь в году. Яркая луна, звезды, горит костер, его пламя уютно потрескивает, но не заглушает тихое уханье сов, далекий вой, крики выпи. Он освещает приготовленный для него хворост, опустевший котелок, небольшую палатку, из которой выглядывает гитарный гриф. А вдалеке, если хорошенько приглядеться, можно заметить женский силуэт. Это лесная ведьма, знающая секрет вечной юности. Она замерла, вжавшись в ствол дерева, но лунный свет выдает ее внимательному зрителю. И если вглядываться долго, то можно увидеть даже какой длины ее иссиня-черные волосы и уловить насмешливый блеск в глазах. Она что-то задумала. Ведьма, ночь, лес... явно ничего хорошего. Не буду рисовать! Надо создать что-то теплое, обыкновенное и гениальное. Вылить ведро красной краски на стену, повести от кляксы пальцами фиолетовые узоры, пусть пятно будет сердцем, а линии венами. Разветвляясь и переплетаясь, они охватят весь дом. А значит, я окажусь в центре? Инородный объект в теле, еда или паразит. Возможно, меня эта квартира уже переваривает, и в следующий раз я не проснусь. Нет! Абстракции тут не прокатят. Взять сюрреализм? Хотя моя ситуация уже сама сюрреалистична. Или обратиться к фантастической живописи? Магические шары, холодное оружие и девы-воительницы. Или переходы космического корабля, панели, кнопки, и где-то с потолка, прожигая обшивку, капает ядовитая жидкость. Нет, это тоже все не то. Роспись должна быть шедевром! Если вдруг, я не смогу выбраться отсюда, я буду умирать с мыслью, что успел создать что-то великое. Какие забавные мысли, главное о них никому не рассказывать. Последнее решение вызвало легкий, нервный смешок. Я вытянул перед собой руки, они слегка дрожали. Как глупо думать о живописи в этой клетке, но если я снова начну анализировать происходящее, то долго не продержусь. У меня есть якорь — каждая стена — холст, и еще много бумаги сверх них. Растворимой вермишели хватит на пару недель, вода, электричество, газ, все пока что есть. Хватит думать, надо рисовать.

У меня будет знойный полдень, но одновременно он станет и утром, и ночью. Я работал, пока на мобильнике не высветилась цифра один, приправленная двумя нолями, и когда решил прерваться, погреться чаем, на самой большой стене гостиной сияло солнце, и лесное озеро ловило его лучи. Лодка застыла посередине водоема, совсем рядом со стеной, казалось, я мог бы сесть в нее. За озером угадывался лес, но прописать его подробно я не успел. На другой стене дневные краски плавно становились утренними. Восход освещал неизвестные мне деревья, а заросшая каменная дорожка вела к стоящему вдалеке трехэтажному дому, походившему на маленький замок. Я определенно гениален!

Брякнув чайник о плиту, и высыпав в тарелку очередную порцию лапши, я снова выглянул в окно. Никаких изменений. Все так же темно, а из щелей ползет холод. Без кисти в руке жизнь становилась совсем нестерпимой, но усталость мешала работать дальше. Я наскоро поел, кое-как отчистился от краски и спрятался в сон, оставив сторожем маленькую настольную лампу.

Спалось плохо и холодно. Первый раз приснилось, что я открыл входную дверь, а за ней не подъезд, а сразу улица. Я отошел от дома шагов на десять, тут же потерял его из виду, и кружил в темноте, пока не проснулся от холода. Спать без куртки и свитеров, наивно полагаясь на одно одеяло было глупой затеей, но мучить тело круглосуточно не снимаемой одеждой жалко. Пришлось накидать все теплые вещи поверх одеяла, а самому забраться под него. Стало лучше, но приснилась все равно пакость. Я опять оказался на улице. Шагнул на балкон, он исчез, и я упал в снег. Причем падал долго и медленно, цеплялся за воздух, карабкался по нему наверх, срывался и все-таки приземлился в снег. Сугроб оказался огромным и скользким. Я пытался встать, но проваливался, и липкое холодное месиво забивалось мне за шиворот и за рукава. А когда я выполз из него на тропинку, то за спиной возник тот, кто стучал в окно. Я его не видел, но даже не сомневался, угадывая личность. И я побежал, так же грациозно и быстро, как падал. Поднялся ветер, снег встал вертикально, и пришлось его раздирать в клочья, прокладывая дорогу. Было очень страшно и очень холодно. Когда очнулся, увидел, что вся одежда разбросана на полу, а я скрючился под одеялом. Пришлось вылезти, одеться. Глаза почти не открывались, изо рта шел пар. Мобильник показывал, что проспал я не меньше шести часов. Ложиться еще раз не рискнул, и поплелся на кухню искать кофе. Он, совместно с полузасохшим овсяным печеньем, подействовал на меня благотворно. Я снова отключил мозг, и взял кисточку в руки. Стен еще много, и каждая хочет стать особенной.

Даже в школе, на уроках ИЗО, учителя прекрасно знали, если я утыкался в альбом, то выкрикивать мою фамилию бесполезно, проще подойти и отделить меня от рисунка. Как мне пригодилось эта особенность здесь... Время летело вперед, а на стенах появлялись новые краски. Только вместо росписи на все полотно, от пола до потолка, от угла до угла, начали получаться своеобразные окошки. В них можно было увидеть самые разные пейзажи, от полей и гор, до пещер и лабиринтов. Там была деревня с привычными домами, и с низкими круглыми плетеными хижинами на сваях, там был поселок на огромной скале, а домами стали выдолбленные норы, сообщающиеся друг с другом веревочными лестницами. Был городок на дне реки, на облаке, в кронах деревьях и под землею. А еще я сделал набросок Города. Огромного, с темно-синими небоскребами, в стеклах которых не отражалось солнце. Выдохся. Далее опять по прошлой программе: чай, лапша и спать. На этот раз я ворочался меньше, сон был тягучий, но не страшный, и холод не проник под одеяло. Спал я не меньше десяти часов, но встал все равно разбитый. Очень не хватало солнечного света, пусть даже и по-зимнему холодного. Еще до завтрака я сделал очередную глупую попытку дозвониться до кого-нибудь, но все абоненты по-прежнему вне зоны доступа. Интересно, как они отнеслись к моему исчезновению? Наверное, ищут, главное, чтобы матери не звонили. Заныло сердце. Именно туда, в мой родной городок и будут посылать запрос в первую очередь, страшно представить, что начнется. Сердечные капли, снотворное, бледность, скорая по ночам, слезы. Думать об этом было не менее жутко, чем о себе в этой тюрьме. Скорее кисть! Тут будет море, тут цветущий луг, здесь кладбище, а там дольмены. Жутковатые истуканы, лес, облепленный огромной паутиной, обманчивое изумрудное болото. Всего много. А соединяет окошки переплетение алых линий на бледно-оранжевом фоне. Свою первую работу я тоже присоединил к окнам. Получился огромный вид с балкона или террасы. Одна картина на две стены. Одна картина одновременно на разное время суток. Всего картин числом сто. Осталось их только немного доработать, доделать, и стены кончатся.

Судя по мобильнику и остаткам провизии — прошла неделя. Я почти завершил. Остались мелкие детали — тут поправить блик света, там получше прописать ветку. Только набрал нужную краску и опустил кисть на картину, как раздался резкий стук в окно. От неожиданности кисть пошла вкось и перечеркнула лунный блик на воде. Что же это опять? Я медленно, крадущимся шагом подошел к занавешенному балкону. Стук усилился. Заставил себя дрожащими пальцами потянуть шторы и обмер. Там кто-то был. Люстра пыталась превратить внешний мир в такую же комнату, но сквозь отражение явно просматривался чужой силуэт.

— Впустите, мастер! — раздался глухой голос.

Я отпер дверь. Что мне терять?

— Наконец, вы можете меня видеть, — радостно произнес он.

— Кто вы? — глухо спросил я.

— Ваш подмастерье, — он коротко поклонился.

Подмастерье… Аккуратно зачесанные волосы, слегка побелевшие от снега, серые глаза, бледная кожа, легкая улыбка. Одет в наглухо застегнутый коричневый плащ, такой длинный, что скрывал все тело. Из нагрудного кармана гостя торчали три широкие кисти.

— Позвольте поблагодарить Вас, мастер, за оказание неоценимой помощи.

— Кому? Какой? Кто вы?

— Всего лишь подмастерье гениального художника, то есть Вас.

— Где я? Что происходит? — вопросам не было предела.

Гость подошел к стене и начал разглядывать вид из того окна, где моя кисть дрогнула.

— Чудесно, мастер, ровно сто прекрасных картин, как и требовалось. Осталось еще чуть-чуть, и они оживут.

— Скажите мне, что происходит! — вскричал я, теряя терпение.

Взгляд подмастерья был так холоден, что огонь моего гнева, этой нервной вспышки, заморозился.

— Вы Творец, вы Создатель, вы Демиург, вы Бог! — голос его звенел от восторга, а глаза оставались ледяными. — Капля вашей крови, и мир, созданный вами, оживет.

— Что?

У меня появилось нехорошее предчувствие, я стал пятиться назад, но гость оказался быстрее. Одна секунда — а он уже у меня за спиной, и холодное лезвие скользит по запястью. Еще мгновение — нож скользнул обратно в рукав, а в ладони подмастерья появилась кисть. Он густо вымазал ее в распахнувшейся ране, и легким движение обвел ближайшее окошко по контуру. Кровь сомкнулась с кровью, из картинки потянуло теплым воздухом и ароматом леса. Камыши тихо зашуршали на ветру, в реке заиграло отражение луны.

— Не совсем оригинально, но очень красиво и удобно, — оценил гость. — Но не будем терять времени.

Я перевел взгляд на запястье. Медленно появлялась боль. Сначала тихая, словно идущая издалека, она приближалась с каждым ударом сердца.

— Еще раз, — подмастерье снова окунул кисть в раскрытую вену и обвел новую картину. Тут же зашумел дождь. — Какая хорошая кровь. Сколько пробуждающей силы!

— Я же умру без крови…

— Богам она не нужна. Вы дадите кровь новому миру и останетесь в нем.

— Я не хочу! — я вскочил, и, заливая жизнью пол, стал метаться в поисках чего-то, что поможет остановить кровотечение.

— Мастер! Не смейте тратить пробуждающую силу.

Подмастерье снова оказался у меня за спиной и скрутил здоровую руку так, что я не мог пошевелиться. Кровь утекала в пустую банку из-под краски, и я слабел. Быстро оживали все новые окна, и голос гостя доносился будто бы сквозь прибывающую воду.

— Отличный будет мир. Все художники до Вас не справлялись. Вы и правда достойны стать Богом, будет жаль, если погибните.

— Погибну? — просипел я.

— Это вряд ли! — гость уже не трогал меня. Он приступил к последней рамке, для картины в две стены. — Конечно, всякое бывает, но Вы до сих пор не потеряли сознание, такие чаще всего становятся Богами. Но готовьтесь, Вам в любом случае придется сначала умереть.

Я уже ничего не понимал. Все плыло, мешалось и путалось. Только красная линия, змеей ползла из кисти подмастерья. Рывками преодолела потолок, спустилась вниз и укусила себя за хвост. Тут же квартира исчезла, и мы оказались в теплом лесу. А может быть, я бредил?

— Посмотрите, как красиво, — довольно произнес голос. — Мастер? Мастер!

Вся красота слилась в одну краску, черную. Мне было жаль терять такую палитру, но боль проще закрасить одним тоном. И слабость тоже. Надо брать больше краски и класть грубыми, жирными мазками, чтобы никто не стер разбавителем и не соскоблил ее с пульсирующего запястья. Гений, создатель.

Меня затягивала чернота, все стало не важным и не нужным.