Тишина

Ветер онемел. Беззвучно пролетала муха в сторону лежащих на склоне тел. Гусеница вскарабкалась на лист подорожника, но, испугавшись всеобщего заговора молчания, уползла назад в траву. Медленно, без шороха, посыпались под ноги мелкие камешки и над самым обрывом появилась буренка. Она покосилась в мою сторону, помотала белой с рыжими пятнами мордой и двинулась к центру площадки.

На планете стояла тишина. Она была такой небывалой и пронзительной, словно в одночасье самому великому творцу надоел шум, производимый на Земле, и он повернул регулятор громкости влево до упора.

А может, потому что я просто разучилась слышать. Когда рядом рвутся бомбы, начинаешь забывать, зачем при рождении выдавались барабанные перепонки.

 

 

В августе сорок первого группу выпускников нашего училища связи перебрасывали из-под Рязани к фронту. Колонна успела доползти почти до Острогожска, когда налетели юнкерсы. Тогда тоже казалось, что все вокруг оглохли. Кричи — не кричи — никто тебя больше не слышит. Треск пылающих машин, крики раненых, буханье нацеленных в небо зениток — все это отдавалось сплошным гулом где-то в затылке. В ушах — только рев бомбардировщиков да вой бомб из-под низких туч, каждая из которых нацелена именно в тебя.

Уцелело тогда нас сотни полторы, не больше. Девчонки. Совсем зеленые. Весной они еще сидели за школьными партами и сплетничали про мальчишек. В свои двадцать восемь я оказалась старшей не только по званию, но и по возрасту.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться.

— Обращайся, Белоножкина. Но если хочешь сказать, что консервов почти не осталось, так я и сама это знаю. Закончится война, купим с тобой по три банки и будем пировать.

— По пять.

— Что по пять?

— По пять банок купим.

— Хорошо, по пять. А еще хлеба свежего. Горячего, прямо из печи, с запахом. — Я увидела, как Белоножкина жадно сглотнула слюну, и поняла, что переборщила с мечтой о будущем. — А пока, марш в роту. Попробуем ночью сделать вылазку в деревню.

Голодать пришлось с первого дня. Когда разлетаются в клочья бензобаки, когда обгоревший командир колонны хрипит: "Девочки, бегите! Спасайтесь, милые вы мои!" — не до фуража. Бежали к лесу кто в чем был. Литехин — гулена из второй роты за кустиком сидел, когда они налетели. Он только и успел исподнее натянуть. По этим белым кальсонам, как по мишени, юнкерс шуранул из пулеметов. Литехин, бедный, с перебитыми ногами полз еще метров двадцать, а потом затих.

Те, кто успел затаиться в березняке — спаслись. Остальные — не уверена. Когда стемнело, двинулись подальше от дороги. Вначале по болоту, потом по полям, по лесу. Переночевали, а утром опять по болоту... Раненых тащили на себе. В деревни заходить боялись — лай собак и очереди шмайсеров подсказывали, что туда лучше не соваться.

На третий день попался брошенный обоз. Местные успели его основательно разграбить, но кое-что осталось и нам. Особенно обрадовали винтовки и спрятанные под ними несколько мешков с картошкой, с хлебом и даже консервы.

Устроили небольшой пир. Наварили картошки.

Ели очень экономно, но все равно народ немного расслабился. Романькова слизывала с ладоней каждую крошку хлеба и плакала. Что с нее возьмешь? Детвора.

— Романькова, отставить сопли. Ты солдат Красной Армии, а не кисейная барышня!

— Есть отставить, — Романькова заплакала еще сильней.

Мне хотелось ее пожалеть, погладить по голове, но жалость делает людей слабыми. А для слабости сейчас не самое лучшее время. Вон рядом с ней сидит маленькая Зина. Знаю, что ей тяжелее, чем другим, а она терпит, молчит. Только заглядывает мне в глаза. Что она в них потеряла? Сострадание?

— Зин, ну как, держишься?

— Так точно, товарищ капитан.

Зина из интеллигентов. Даже, голодная, ест не спеша. Глаза запали, щеки серые от усталости, а держится молодцом. Вот характер!

Остаток продуктов и оружие взяли с собой. Оставаться возле обоза было опасно: над головой то и дело проносились самолеты с крестами.

Шли опять. Долго. Иногда к нам примыкали группы, выходившие из окружения, иногда попадались дезертиры. Слухи ходили самые страшные. Первого, сообщившего, что немцы уже в Москве, девчонки, не дожидаясь моей команды, расстреляли тут же под сосной. А потом плакали и уже мертвого били прикладами, словно он виноват во всех бедах. Убитый — кудрявый и темноглазый красавец-старшина — недоуменно смотрел на вершины деревьев и словно спрашивал: "За что же вы, бабоньки, так своего?"

После этого случая я выстроила всех и заставила пересчитаться. Вместе со мной — двести девятнадцать человек. Считай, две роты.

— Мы с вами не фашисты и не бандиты. Мы никого не убиваем без суда. Еще раз повторится — расстреляю виновных собственноручно. Второго предупреждения не будет.

Мы опять двинулись на восток.

Судя по канонаде фронт откатился достаточно далеко. Немцы не попадались. Примкнувший к нам летчик с кубарями старшего лейтенанта предложил сделать рейд в деревню. После того, как разведгруппа доложила, что в местечке только пара полицейских, мы вошли туда чуть ли не парадным строем. Население встретило нас достаточно дружелюбно, накормили, дали кое-какой провизии с собой. Но старики живо скумекали, что мы собой представляем: стали спрашивать, когда придут регулярные войска и почему в отряде так много баб. Полицейских, которых на всякий случай заперли в сарае, наказывать, а тем более вешать они не желали.

Мы попросили в деревне несколько подвод, погрузили туда наши нехитрые запасы и утром снова отправились в путь.

Отряд успел пересечь редкий ельник и пройти треть расстояния до синевшего вдали леса, когда нас засекли мессеры. Стреляли они почему-то совсем мало, экономили патроны. Только летали совсем низко над головой, заставляя то и дело падать в траву.

Я выстрелила несколько раз в летящую на меня машину. Человек семь девчонок с летчиком присоединилось, и мы открыли малоэффективную, но все— таки пальбу. Остальные побежали назад к ельнику.

Прямо навстречу бегущим, сминая низкие деревья, выехало несколько бронемашин с пулеметами. Одна из них тащила на прицепе пушку. За транспортом толпились автоматчики в форме СС.

Первые ряды бегущих были буквально изрешечены. Остальные бросились назад, в сторону дальнего леса. Теперь и самолеты навалились на нас по серьезному. Без сомнения кто-то доложил немцам, что у них в тылу орудует большое армейское формирование русских, и фашисты рассчитывали найти по меньшей мере батальон "отпетых головорезов".

Обнаружив вместо головорезов две сотни необстрелянных девчонок, немцы принялись развлекаться — человек сорок стали бегать за девочками по полю. Тех, кого догоняли, раздевали и резали тесаками. Летчики, чтобы не попасть по своим, были вынуждены повернуть на аэродром.

Тем, кто успел добежать до леса, я приказала залечь за кусты, и как только немцы приблизились, мы открыли огонь. Стреляли плохо. Но теперь эсэсовцы были на открытой местности и представлялись достаточно легкой мишенью.

Я видела, как бегущая прямо на меня маленькая Зина схватилась за плечо и упала лицом вниз — кто-то из наших целился в преследовавшего ее фашиста, а попал в нее. Мой выстрел оказался удачней — немец завалился на спину. Следующий выстрел подкосил еще одного. Остальные повернули назад за подкреплением. Прыщеватая Рита, случайно ранившая Зину, подползла к ней, чтобы помочь, но вместо того, чтоб тащить ее к нам, встала во весь рост и заплакала:

— Я ее убила.

Прилетевшая с той стороны пуля бросила девушку на кусты можжевельника.

— Отползаем! — скомандовала я.

Перебежками мы пересекли густую лесную полосу и уперлись в широкую просеку. Сразу за просекой начиналась крутая скала, заросшая соснами. Под прикрытием деревьев мы поднялись по склону наверх. Последние двести метров оказались особенно опасными — ни деревьев, ни кустов, за которыми можно укрыться. Только камни, поросшие скользким мхом, и никакой другой растительности.

Зато на вершине, на самом краю обрыва мы обнаружили дзот и несколько пулеметных гнезд с трофейным оружием, а в глубине плато блиндаж и землянку с боеприпасами и провизией.

Скала на которую мы поднялись, как прыщ, возвышалась над равнинным лесом. Если ее западная сторона — откуда пришли мы — представлялась крутоватой и отнюдь не прогулочной, то остальные вообще были доступны разве что матерым альпинистам со снаряжением: основание горы пологой спиной гигантского зеленого животного выныривало из болот, но дальше шли многометровые отвесные стены. Природа создала естественную неприступную крепость и не надо было быть большим военноначальником, чтобы это понять. Во всяком случае мой врожденный оптимизм утверждал, что все так и есть.

Сотни изувеченных взрывами тел говорили о том, что не только я оценила стратегическое значение этого плато и не только я сделала свой выбор. Бои тут шли нешуточные, но приказ "стоять насмерть" солдаты выполнили. Теперь это предстояло и нам.

— В одну шеренгу становись! — построила я свое войско. — По порядку номеров рассчитайсь!

Вместе со мной девяносто девять человек. Сильно же нас пошерстили.

— Дальше нам отступать некуда. Да и сколько можно бегать? Мы не бараны, а солдаты Красной Армии. Встретим врага тут. Броневикам на скалу не подняться, а с солдатами как-нибудь справимся. Оружие есть. Задача: удерживать высоту до подхода наших войск.

— Если успеем, — перебил меня кто-то.

— А не успеем, значит погибнем геройски, а не как, твою мать, куры под пасху. Все на сегодня. Всем вольно. Славина и Васильева, дежурите до двух. Латушко и, — я посмотрела на старшего лейтенанта — ему можно было доверять, — смените их. Как вас зовут? — я опять повернулась к летчику.

— Старший лейтенант Погребняк, — он молодцевато поднял руку к шлему.

— А имя?

— Василий. Можно Вася.

— Спасибо, Вася, — поблагодарила я его сама не знаю за что.

Он посмотрел на меня, смутился и отвел глаза:

— Есть дежурить от двух и до куда скажи...

Что-то остановило его на полуслове. Шепот за моей спиной подтвердил, что там происходит нечто невероятное.

На краю обрыва стояла маленькая Зина. На левом плече гимнастерки запеклось рыжее пятно. Губы плотно сжаты, на лице ни кровиночки.

Зину я знала ее еще до того, как она попала к нам в училище — они жили в соседнем подъезде. Все знали, что Киселенко взяла девочку из детдома, но по этому поводу даже наши бабки не сплетничали — очень уважали их семью. Отец Зины, начальник местного МТС ушел добровольцем в первые дни. Ее мама — добрейшая женщина кричала от горя на всю улицу, когда узнала, что Зина подала к нам документы: у ребенка был врожденный порок сердца, ей даже в школе запретили заниматься физкультурой. Какой идиот принял ее в училище — ума не приложу. Красавица Марина, Зинина однокурсница смеялась:

— Дык Киселенко весит меньше моего сапога. Как она будет таскать катушки с проводами?

Зина и правда не то что катушку с проводом, винтовку поднять не могла. На учебных стрельбах ей отдачей так отбило плечо, что даже старый циник, фельдшер Лапшин удивлялся, разглядывая синяк.

Когда Рита сказала, что Зина мертва, я сразу поверила. Видела, что пуля не смертельная, но догадалась, что сердце подвело. Было страшно представить, как я скажу об этом ее матери. Единственный ребенок, пусть и приемный...

Увидав Зину на краю обрыва, я бросилась к ней, подхватила, уложила на траву и расстегнула гимнастерку, чтобы перевязать... Рана исчезла. Какая там рана — даже царапины не нашла! Я от удивления помотала головой. Такое не может быть! Мы все видели, как от пули дернулась худое тельце, как темным окрасился рукав.

— А где...?

— Нету, — Зина запахнула ворот гимнастерки. В ее темных глазах ничего не изменилось. Упрямство, граничащее со спокойствием.

Я не знала, что и думать.

— Киселенко встать в строй.

Солдаты стояли кучками. Никакого строя не было. Девченки, выпучив глаза, смотрели на Зину.

— Так чего ты тогда падала? Испугалась, сучка? — опять Марина со своими бабскими делами. Зло, сквозь зубы. Как безобидная маленькая Зина умудрилась наступить на ногу этой откормленной Афродите?

— Ефрейтор Кацуба...

Марина посмотрела на мою ладонь лежавшую на кобуре, все поняла и отошла в сторону чуть ли не строевым шагом.

 

 

Утром над головами лениво пролетела рама. Нас трудно было не заметить и летчики сделали четыре круга — протирали от удивления глаза.

— Засекли. Сейчас попрут. — Вася Погребняк щурился и держал козырьком руку, закрываясь от солнца. Его кубари поблескивали, как два маленьких зеркала. — Хреново загибаться в такую погоду.

— В какую такую?

— Да красота вокруг какая! Оглянитесь, товарищ капитан.

Легкая дымка все еще ползла по траве, по ленивым лопухам, но первые солнечные лучи все смелее вытесняли полумрак. Валуны окрасились розовым, их длинные синие тени бросились догонять ночь. Замерцали желтыми головками одуванчики, нежные мальвы расправили фиолетовые лепестки...

— Правда, красиво. Ой, смотри, ландыши!

— Ну и что?

— Как ну и что! Все ландыши отцвели еще в июне, а этот живой.

— Просто про него собиратель душ забыл.

— Вы что, старший лейтенант, в бога верите?

— В бога не верю, а вот насчет собирателя душ… даже не знаю. Когда мессер заходит в хвост, поверишь во что угодно. И молиться будешь кому угодно. У нас в эскадрильи был пацан. Зеленый совсем. Только-только после училища. Юрчик.

— Юра, что ли?

— Не знаю. Все его звали Юрчик. Кожа нежная, что твоя барышня. Опыта — нуль. Но из каких передряг он выскакивал! Один раз приземлился и как только заглушил мотор, отвалились крылья. Оба! Без шасси два раза садился. Разве простое везение бывает таким?

— Ну и где он сейчас?

— Сгорел. Его подбили, а он, вместо того, чтобы выпрыгнуть с парашютом, на вражеский эшелон машину повел.

— Ну вот, а ты говоришь...

— Великий немецкий писатель Гете написал трагедию Фауст... — я не заметила, как к нам подошла Зина.

— Какой это "великий немецкий". Ты не заговаривайся!

— Гете умер сто лет назад. Не все немцы фашисты. Карл Маркс, например.

— Ладно. И что этот твой Гете? — я начинала злиться. Мне было известно, что Зина много читала, но выглядеть дурой перед старшим лейтенантом почему-то не хотелось.

— В трагедии Фауст он описывает собирателя душ. Мефистофеля.

Про Мефистофеля я знала. Даже видела большую мраморную скульптуру Антокольского с таким названием.

— Так бы сразу и сказала. Мефистофель был чертом. А черти и боги... С этим лучше в церковь.

Мне удалось неплохо выкрутиться из неловкой ситуации. Можно было поставить точку. Я протянула ландыши Зине:

— Передай Мефистофелю. Наверное, он украл душу у этого ландыша и цветок стал бессмертным. Пусть бы и наши взял к себе.

— Спасибо. Передам. — Зина взяла цветок и улыбнулась. Ее глаза при этом оставались такими же темными и холодными. Я заглянула в них и мне стало страшно.

— Так, всем быстро завтракать и к оружию. Сейчас пожалуют гости.

Гости пожаловали после обеда. Пока встали, пока получили приказ, составили план и обсудили операцию, прошло полдня. Переругиваясь, обсуждая наши женские достоинства и свои фантазии на тему: что они сделают, когда "выловят этих глупых русских баб", эсэсовцы поднимались наверх.

Сосны закончились. До вершины двести метров голого пространства. Когда немцы, выстроившись в цепь, прошли половину этого пути, я нажала гашетку пулемета. С фланга меня поддержал пулемет Погребняка. От винтовок моих вчерашних курсанток было больше шума, чем реальной пользы, но и шум в данной ситуации был на нашей стороне.

Пусть немцы думают, что у нас подкрепление и держат тут своих солдат. Чем больше их соберется здесь, тем легче будет нашим на фронте.

Через десять минут было все кончено. Единицам удалось уйти. Остальные лежали на склоне. Раненые пытались ползти вниз.

Я достала из кобуры пистолет и выбежала из дзота.

— В атаку!

— Ура!!! — подхватила сотня голосов.

Не думая о том, что можно сломать ноги, шеи, мы неслись вниз так, что свистело в ушах. Только кони, погоняемые лихими седоками, могут мчаться с такой бесшабашностью и азартом — быстрее, еще быстрее, скачок через бездонную расселину и опять цокот сливающийся в единый пулеметный стук. Мгновение — и вот уже летит рыжий табун с ветром наперегонки и кажется над копытами у них прорастают крылья.

Вот и нам так бы бежать-лететь до конца, до самой Победы.

Я бежала и никак не могла остановиться. Еще труднее было остановить отряд. Перед глазами стояли сытые рожи эсэсовцев с окровавленными тесаками в руках.

Проскочив полосу лежавших на земле врагов, мы догнали убегавших. Теперь мы были охотниками. Безжалостными и кровожадными.

— Вот тебе бл..! — я выстрелила в спину ближайшего жирного солдата.

— Это тебе за Катьку! — Марина как дубиной ударила прикладом еще одного.

Зина бежала с винтовкой наперевес и стреляла почти не целясь. Я даже остолбенела от удивления. То она сто метров с оружием пробежать не могла, а то стреляет что твой снайпер.

Пленных мы не брали. Раненых добили. Подстреленный мной жирный немец, тянул вверх руки и кричал: "Гитлер капут". Я его вспомнила. Он был один из тех, кто рвал на девчонках одежду, ржал и щипал их пухлыми ручонками.

Мой палец сам нажал на курок.

Назад мы возвращались счастливые. Словно разгромили не два взвода автоматчиков, а как минимум полк. Даже нет, словно мы разбили немцев на всех фронтах и празднуем Победу. Все громко говорили и немножко хвастались. Только Зина молча тащила на плече, кроме свой винтовки, еще трофейный автомат.

— Зина, тебе помочь?

— Да нет, не надо, Марина, я справлюсь. Спасибо.

— Зин, ты извини, что я того... У нас в классе был один мальчишка. Маленький, как ты. Худой и вредный — спасу не было. Меня постоянно дразнил, задевал. Колотила я его по три раза в день. Но сама знаешь, как в школе — кто кого любит, тот того и колотит. Нравился он мне до одурения. Уж не знаю за что. Женские сердце и разум не больно обсуждают подобные темы между собой. После этого у меня ко всем... кто поменьше росточком такое странное отношение. Ты уж прости.

— Да ладно. Бывает. Я думаю он тоже дразнил тебя не просто. Выделил из других.

Марина обошла большой валун с глубокими царапинами от пуль.

— Он, когда уходил на фронт, постучался в наше окно. "Не поминай лихом, Марина. Любил я тебя с первого класса, да все боялся сказать. Высмеяла бы на весь класс." "А что теперь поменялось?", — говорю. "Так убьют меня. Знаю, что убьют". Мы в тот вечер с ним целовались. Плакали и целовались. А потом он ушел.

— Пишет?

— Нет. Погиб, наверное. — Марина отвернулась и приложила тыльную сторону ладони к щеке. — Что-то я расклеилась совсем.

— Хорошая ты, Марина.

— Ты тоже. Надежная.

Чем выше поднимались мы по склону, тем сильнее портилось мое настроение. Было ясно, что немцы в покое нас не оставят — вызовут авиацию, подкрепление. Короче, к утру можно ждать гостей.

Я ошиблась. Эсэсовцы не могли поверить — как это сотня плохо вооруженных и необученных солдат, большинство из которых женщины, умудрилась погонять их славных автоматчиков и решили повторить заход. В районе семи вечера мы услышали рев и на просеку выехали броневики. Сейчас они подождут, пока подтянутся остальные, развернут пушку и начнут нас бомбить. Ну что ж, полчаса-час на жизнь у нас еще осталось.

— Всем окопаться. Приготовиться к атаке. Белоножкина, за неимением медалей, выдай героям по сто граммов спирта. — Я вернулась в блиндаж. Захотелось на секунду расслабиться. Сейчас бы покурить, да где то курево возьмешь?

После яркого дня казалось, что в блиндаже наступила ночь. Снаружи, сквозь дыру от осколка прорывался конус света, упираясь бледным кругом в стол. "Похоже на луну" — почему-то решила я.

— Валентина Николаевна, разрешите?

Сто лет меня никто "Валентиной Николаевной" не называл. Только Зина по-соседски в нашу гражданскую бытность.

— Что случилось, Зиночка? — мне захотелось прижать ее к себе, защитить.

— Валентина Николаевна, можете мне не верить, но выслушайте. — Зина стояла опустив голову.

— Ну? — я насторожилась.

— Помните мы говорили о собирателе душ? Он существует на самом деле.

— Мы, кажется, эту поповскую тему обсудили. Черти водятся только в музеях, в мраморном виде.

— Он не черт. Он издалека. Очень-очень издалека. Он приходил ко мне еще... Еще в детский дом. — Странно, откуда она знает про детский дом? Я была уверена, что родители ей ничего не говорили. — А недавно приходил опять. Вы не бойтесь, все будет хорошо. Наступит тьма, но не для вас. Вы будете видеть. Меня не будет, но у вас все будет хорошо.

— Как это тебя не будет?

Зина молча повернулась к двери и на мгновение подняла голову. Ее лицо попало в луч света и я вздрогнула. Глаза девочки горели невероятным зеленым цветом. У котов в темноте мерцает только радужка, а тут весь глаз, как тусклый неземной фонарик.

— Ты чего? Что это с тобой?

Зина молча вышла за дверь.

Я не знала, что думать. Если бы не была ярой атеисткой, поверила бы в чертовщину.

Грохот взрыва заставил забыть обо всем и выскочить наружу.

Снаряд перелетел линию нашей обороны и упал где-то за спиной. Из-за крутого склона пушка была практически бесполезна. Крупнокалиберные пулеметы, установленные на броневиках, тоже ничего нам сделать не могли. Но вот не менее батальона автоматчиков, поднимавшихся наверх, представляли собой реальную опасность. Как только мы подползали к краю скалы, нас отгоняли пулеметы с броневиков. Впустить эсэсовцев на плато? Геройски погибнуть в рукопашной? Красиво. Но красота хороша для кино.

— Дорогие мои! Возможно это наш последний бой. И если нам не суждено дожить до завтра, давайте захватим с собой как можно больше вражеских жизней. Мы сегодня показали, что умеем воевать. Во времена Древней Греции 100 храбрых спартанцев удерживало многотысячную армию Ксеркса...

— 300 спартанцев, — шепотом поправила Зина.

— Ничего, мы справимся сотней.

— Товарищ капитан. — Вася Погребняк отвел меня в сторону. — Я тут обнаружил тропу сбоку. Крутая, но можно попробовать. Что если мы возьмем пулеметик и обойдем их с фланга. Когда они поднимутся повыше, с броневиков по своим стрелять не будут, тут мы их и помесим с двух сторон.

— Давай! Кого возьмешь вторым?

— Зину — знаю, что не подведет.

 

У меня создалось впечатление, что наша сегодняшняя схватка ничему немцев не научила — кто— то орал во все горло песни, кто-то стрелял в воздух. То и дело они поднимались во весь рост, чтобы передохнуть от крутого подъема. Нас они совершенно не боялись, видать надеялись на пулеметы с броневиков. И правда, стоило нам перегнуться через кромку скалы, как вокруг начинали чирикать свинцовые птахи.

Как предвидел Погребняк, когда эсэсовцам оставалось до вершины метров пятьдесят, пулеметы с броневиков замолчали. Теперь в разговор вступили мы.

С первого дружного залпа рота завалила человек двадцать. Немцы даже не поняли откуда стреляют, стали оглядываться по сторонам. А потом я "включила" свой "Максим", и началась кровавая веселуха. Щель дзота позволяла обстреливать все пространство впереди. Только единицы успели спрятаться за камни, остальные попадали кто куда. Разобрать, кто из них залег, а кто убит не представлялось возможным. Я прекращала стрельбу, но как только они поднимались, начинала опять.

Сгущались сумерки. На вершине было еще светло, но ниже, ближе к соснам, синее марево превращало лес в единую непрозрачную стену. Я напряженно вглядывалась в мрак, пытаясь угадать попытаются эсэсовцы атаковать опять или на сегодня успокоятся.

Оставшиеся в живых немцы решили больше рисковать и, оставив раненых на поле боя, стали отползать вниз. Ближе к деревьям они осмелели и поднялись во весь рост. И тогда откуда-то слева в работу вступил пулемет Погребняка. У него было трофейное оружие, но я не сомневалась, что это он. Странно было слышать его одинокий тяжелый "диалог" с короткими очередями шмайсеров.

Через час Василий с Зиной поднялись на скалу.

Их бросились обнимать. Люди, возбужденные очередной победой, весело переговаривались. Вася раза три описывал свои успехи:

— Основная масса фашистов наверх не пошла, а затаилась за деревьями. Когда те, которые нас атаковали, отступили, остальные тоже стали меньше прятаться. Вот тут мы с Зиной и поработали. Они не понимали, откуда огонь и со страху стреляли во все стороны. Думаю, фашистюги больше покосили своих, чем мы. А Зина — молодец девчонка. Вроде совсем дохлая, а тянула патроны не хуже мужика и вообще...

Мне показалось, что Вася немного заливает. Как он мог разглядеть в темноте немцев? Как мог увидеть, куда они бегут, стреляют? Тут на открытом месте, при свете луны и то все выглядят, как тени, а под деревьями?

Может быть, я немного нервничала из-за него? Ведь когда Василий вернулся, его глаза отливали зеленым, как недавно у Зины.

Оставив дозорных, объявила отбой. День был длинным, люди устали и быстро заснули, пристроившись на ночлег, кто где мог.

Мне не спалось. Время от времени вставала, обходила караулы, стояла на обрыве, вглядываясь в мрак. Что-то будет завтра? Ясно — в покое нас не оставят. Скорее всего будут бомбить, подвезут минометы. Но больше всего тревожило какое-то странное предчувствие. Не страх. Точнее, не просто страх. Так в детстве идешь по темному лесу, а за каждым деревом чудятся ведьмы, готовые растерзать тебя в любой момент. Наверное, под утро я все-таки заснула, потому что, когда открыла глаза, было уже светло. Недалеко от блиндажа кто-то разговаривал. Расслышать слов я не могла, но узнала голос Зины. Кто был второй разобрать не удалось. Ревниво екнуло — неужели Василий?

Стараясь не поднимать шума, я вышла наружу и незаметно подобралась к кустам на самом краю обрыва. Зина разговаривала с каким-то незнакомым солдатом в шинели. Солдат был высоким, худым, но при этом морщинистым и седым. Как он сюда попал?

— Зина, ты наша. Какое тебе дело до людей?

— Я — человек.

— Ты наша. Человеческая оболочка не меняет твою суть. Я пришел за тобой и сегодня ты должна принять решение.

— Ты обещал мне помочь. Ты спасешь их?

— Да. Я выполнил свою часть договора. Девяносто девять душ получили свободу в обмен на одну твою и будут жить вечно... По крайней мере, до тех пор, пока самим не надоест.

— Хорошо. Я готова выполнить свою часть. — Зина подошла к солдату вплотную и покорно опустила голову.

Незнакомец дотронулся до ее плеча. Она медленно опустилась на колени и вдруг повалилась на бок. От ее груди отделилось маленькое облачко и устремилось вверх к синему-синему небу.

— Стоять, сволочь! — я выхватила пистолет из кобуры. — Что ты с ней сделал? Верни ее назад!

Незнакомец повернулся в мою сторону и я словно окаменела, а когда снова пришла в себя, возле кустов осталось лежать только неподвижное Зинино тело.

Я ее подняла. Худенькая. Весила, как ребенок. Затащила в блиндаж, бережно уложила на скамью. Ее руки были еще теплыми.

Северный ветер донес нарастающий рокот бомбардировщиков. Сейчас нужно было думать о живых.

— В укрытие!

Засвистели первые бомбы. Взметнулись к небу камни, осколки, куски земли. Я заметила недалеко в окопе пулемет. Добежала до него, подняла к небу и выпустила в летящий прямо на меня бомбардировщик длинную очередь. От тяжелых ударов заныло плечо. Завыло небо и совсем рядом ухнуло. Непреодолимая сила бросила меня на землю, сдавила, завалила щебенкой и щепками.

С трудом я выкарабкалась из-под обломков.

Ветер онемел. Беззвучно пролетала муха в сторону лежащих на склоне тел. Гусеница вскарабкалась на лист подорожника, но, испугавшись всеобщего заговора молчания, уползла назад в траву. Медленно, без шороха, посыпались под ноги мелкие камешки и над самым обрывом появилась буренка. Она покосилась в мою сторону, помотала белой с рыжими пятнами мордой и двинулась к центру площадки.

На планете стояла тишина. Она была такой небывалой и пронзительной, словно в одночасье самому великому творцу надоел шум, производимый на Земле, и он повернул регулятор громкости влево до упора.

А может, потому что я просто разучилась слышать. Когда рядом рвутся бомбы, начинаешь забывать, зачем при рождении выдавались барабанные перепонки.

Утро, не успев начаться, закончилось. Наступила ночь. Монетка солнца, метавшаяся между взрывами, исчезла совсем. Но я почему-то продолжала видеть все, как днем. К окопу подошла Марина и молча подала руку, помогая мне выбраться на поверхность. Ее глаза светились ровным зеленым светом.

Я посмотрела по сторонам. Блиндаж был разбит, прямым попаданием бомбы разнесло в пыль землянку с боеприпасами. Плато выглядело так, словно гигантский пахарь десятиметровой бороной готовил землю для новых посевов.

Бомбы продолжали сыпаться на землю, но теперь их звук доносился из невероятного далека. Посреди площадки стояли мои ребята. Некоторые ощупывали себя, терли глаза, другие молча смотрели по сторонам. Огромный столб пламени взметнулся рядом с ними, во все стороны метнулись осколки, но люди даже не покачнулись.

— Зина. — Это слово для меня объясняло все происходящее.

Еще не совсем понимая, что делаю, я с легкостью подняла искореженный пулемет и направила дуло в низко летящую машину. Пули врезались в бронированный живот чудовища рассекая его чуть ли не пополам. Самолет вспыхнул, осветил на мгновение камни, небо и остальные самолеты, падающие на землю в неуправляемом пике. Стало еще темнее.

Я подошла к своим.

— Пошли, что ли?

Они молча взяли оружие и последовали за мной.

 

В августе тысяча девятьсот сорок первого, недалеко от Москвы русские впервые использовали свое секретное оружие. Как рассказывают очевидцы, рано утром наступила полная тьма. Во всей зоне погас свет, машины заглохли, фары погасли. Ни спички, ни зажигалки не хотели загораться. Примерно через час после этого в расположении шестого мотострелкового полка СС появились не менее сотни странных животных. Из-за темноты их тела невозможно было разглядеть. Солдаты видели только светящиеся зеленые глаза. Животные не боялись ни пуль ни гранат. Солдаты прозвали их Ведьмы войны.

Очевидцы были помещены в психиатрический полевой госпиталь, но скоро умерли. О дальнейшем использовании оружия русскими ничего не известно.

Франц Гельдер

 

Когда я вырасту, подам документы в высшее летное училище. Вообще-то девчонок туда не берут, но мой папа начальник этого заведения. Неужели он откажет своей любимице? Вряд ли. Он добрый. Ему бы мамой родиться. А нашей маме — папой. Вот уж кто любит командовать. А вообще родители у меня странные — все время ходят в темных очках, особенно вечером. Да еще меня носить заставляют. Зачем? Все равно в очках или без я вижу ночью как днем.

— Зина, иди скорей! Каша остывает.

Это мама меня ужинать зовет. Ну, я пошла. Пока.