Счет

Раз...

— Поздравляем! У вас замечательный, крепенький мальчик! Лена, взвесь его. Хотите на него взглянуть поближе?

— Нет. Где и когда можно подписать отказ?

— Что?! Какой отказ?

— Отказ от ребенка. Он мне не нужен.

Два...

Вот так началась моя жизнь. Я отчетливо помню каждое мгновение моих первых секунд. Невозможно? Я не человек. Я создал этот мир.

Три...

Называйте меня как хотите: Бог, Иегова, Аллах, даже Зевс, Юпитер или Перун. У меня много имен. Невероятно много. Такие числа неведомы людям. И я пришел в этот мир, чтобы его уничтожить. Он исчезнет в один миг. Миг. Когда я досчитаю до ста. А на его месте возникнет другой: новый, чистый и светлый. Вы его уже не увидите.

Четыре...

Да, никаких потопов, никаких огней небесных. Просто одно лишь слово. Зачем? А вы видели себя? Видели, что вы творите? Вы сами себя уничтожаете, я просто немного ускорю этот процесс.

Семь...

— Саша! Одевайся, пора на прогулку! — Пожилая женщина, держа в одной руке маленькую детскую курточку, а в другой — руку обладателя этой курточки, вперевалку, торопясь шла по коридору, тускло освещенному лампой, — Хватит сидеть в углу, когда уж ты начнешь общаться с другими ребятами? Сидишь целыми днями, угрюмый. Я понимаю, детский дом — не самое радостное место, но постарайся найти здесь что-нибудь хорошее. Если будешь улыбаться, тебя придет усыновить твоя новая семья.

— Нет. Не думаю, что это случится, — угрюмо под нос себе пробурчал мальчик лет семи. Его непослушные пшеничные волосы всегда торчали в разные стороны, а взгляд голубых глаз был настолько пронзительным, что никто не мог его выдержать и отворачивался. Все воспитательницы детского дома находили его слишком умным и сообразительным для своих лет, и этот факт и его острый взгляд, пробирающийся словно в душу, были поводом необоснованного страха. И только Валентина Ивановна, женщина, ведущая его по коридору, искренне любила мальчика.

Десять...

Помните глаза своей матери? Я — нет. Я их не видел. Сашей меня назвала медсестра. Та самая Лена. Это не важно.

Тринадцать...

Мне было два года. Я помню грохот автомобильного двигателя. И я помню тот день. Визг резины по асфальту, женский крик. Железный монстр. Железо снаружи, монстр внутри. Монстр за рулем. Он даже не вышел посмотреть, кого сбил. Железо замерло на пару секунд, а потом монстр рванул вперед и с визгом и грохотом умчался в свое логово, прятаться от сокрушающих его самого мыслей: «Я убил... меня найдут... убил...»

Девятнадцать...

Она умерла на месте. Та, которую сбил железный монстр. С ней умерла ее дочь. Даже не родившись.

Двадцать один...

Он лежал в траве. Инфаркт. Внезапно. А вокруг летали мысли сотен прохожих. Всего одна мысль на всех: «Напился...»

Двадцать пять...

— Ты отлично знаешь — мы не можем быть вместе.

— Но почему? Я же люблю тебя. Я на все готов ради тебя.

— Ты на себя посмотри. Ты же никто! Ни квартиры, ни машины. А любовь... Да кому она нужна? Что с нее-то поиметь можно? Любовью сыт не будешь. Будет у тебя квартира, будет машина — приходи.

Двадцать восемь...

Мысли, слова, голоса, голоса... Я слышу все это каждый день, каждый час, каждое мгновение.

Тридцать четыре...

Сухонькая старушка и мужчина, видимо чиновник, лет тридцати пяти в идеально выглаженном черном костюме. Старушка дрожащей рукой тянется к нему, с мольбой в голосе и глазах:

— Дома то наши зачем сносить? Я в доме своем родилась, и дочь вырастила, и внуков. Тут же лесок такой, речка, внуки-то приезжать сюда любят.

— Здесь будет построен новый торговый центр. Ваши дома снесут. Вам дадут квартиры в городе, — металлический голос мужчины заставляет бабушку пошатнуться.

— Но я не хочу в город, у меня ж тут и огород свой, и речка, и лесок такой спокойный, — чуть не плача повторяет она.

— Да вас то кто спрашивает? — срывается чиновник, через мгновение продолжая тем же металлическим голосом — Вам дадут хорошие квартиры, — и отворачиваясь, добавляет шепотом, — если конечно раньше не сдохнете все. И квартиры хорошие, как же: стены, потолок, че еще надо. Почти не разваливаются, — он усмехнулся и пошел утверждать план сноса. А старушка так и стояла, протягивая дрожащие руки и чуть вздрагивая от беззвучных рыданий.

Сорок...

Он снова пришел домой пьяным и всех оповестил о своем прибытии. Его все раздражало в этом доме. Пошатываясь, он зашел на кухню и увидел свою жену. Она его тоже раздражала. Почему это она прижалась к стенке, смотрит на него как-то странно, и ужин не несет. Дура. Он, пошатываясь, подошел к ней. Посмотрел. И чего это она так трясется... Первый удар был неожиданным даже для него самого. Его рука просто сжалась в кулак и ударила жену по лицу. А дальше его пьяному мозгу показалось вполне справедливым продолжить избиение. В следующий раз будет знать, как встречать мужа. Он что-то кричал ей про ужин, про кухню и про встречи. Она лишь стонала под его ударами. Потом упала. Он не остановился. Бил ногами. Потом устал. Отошел немного. Задумался. Развернулся и пошел в соседнюю комнату. Там, прижавшись друг к другу, сидели его сын и дочь. Сыну десять, дочери четыре. Он был уверен, что они тоже не правильно его встречают. Не рады. И за это их надо хорошенько наказать. Дверь в комнату широко распахнулась, в проеме показался пьяный, шатающийся «глава семьи». Здравствуйте, деточки! Вот и папа пришел!

Сорок семь...

— Пожалуйста, не надо!

— А ты что? Думала, я тебя просто так по дорогущим ресторанам водил? Пора расплачиваться!

— Но ты говорил, что любишь меня...

— Раздевайся, тварь! — звонкая пощечина и приглушенные рыдания.

— Не надо...пожалуйста...

— Раздевайся! — острая сталь у самого горла, — Раздевайся, или я тебя просто прирежу, как собаку!

Пятьдесят два...

Вы хотели бы знать, что происходит в мире? Нет, не кто в Голливуде купил новое платье или с кем теперь гуляет очередная актриса. Хотели бы вы знать, сколько в день происходит убийств? Или сколько детей были брошены? Или сколько людей было сбито машинами? Пережили бы вы такую статистику? Выдержали бы такие знания?

Пятьдесят шесть...

Мне страшно все это. Я видел многое. Даже то, что люди называют мифами. Но то, что я видел в этой жизни — страшно.

Пятьдесят восемь...

— Пожалуйста, Виктор Семенович, мне очень надо... Я за свой счет... Буквально недельку... Понимаете, как бы так сказать... У жены мама умерла, похоронить бы надо. Она сама не может, не справится... Ей трудно... Тут буквально недельку, даже меньше. Поймите, она просто без меня ну никак... Тяжело ведь — мать-то хоронить. Я все отработаю, вы не волнуйтесь, все, что надо.

— Ничего, Алексей... как вас... Иванович. Поезжайте.

— Правда?! О, спасибо боль...

— Конечно-конечно, поезжайте. На неделю, на две, да хоть на месяц езжайте.

— Но...

— А что — но? Желающих на ваше место много. Если вам какой-то там труп нужнее работы — поезжайте, что уж тут. Ну так что? Поедете?

— Нет... Извините за беспокойство, Виктор Семенович.

— Ничего, ничего. До свиданья.

Шестьдесят пять...

— Ну что, Васек? На пацана?

— М-может все-таки не надо?...

— Че?! Ты не пацан? Слабо доказать, что пацан, да?

— Нет, нет! Ладно, давайте... На пацана...

— Снимай свитер свой. Если он тебе нужен, — оглушительный хохот парней заставил смущенного Васька пошатнуться... Ему, видимо, ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Он снял свитер и четыре крепких руки прижали его к ржавой стенке гаража. Третий парень, видимо авторитет, достал сигарету, щелкнул зажигалкой и затянулся с довольной ухмылкой. А на вид лет пятнадцать. Еще одна затяжка. И тут тишину запустелого двора прорезал дикий крик. Я слышал, как шипела кожа на его груди и как тихо сыпался сигаретный пепел к его ногам.

Семьдесят два...

Этому миру осталось недолго. Его надо очистить. Не дьявол — величайшее зло. Величайшее зло — равнодушие. И оно в каждом сердце. Это неизлечимая болезнь. Вам уже не помочь.

Семьдесят шесть...

— Алло. Я слушаю.

— Доченька, здравствуй.

— А, привет, ма. Чего звонишь?

— Да вот...беда у нас приключилась. Папа ведь болел очень. А теперь ему совсем худо стало. Врачи говорят — операция срочно нужна, иначе шансов мало.

— Ну так и делайте вашу операцию.

— Понимаешь...тут такое дело. Она денег больших стоит. Нам такую огромную сумму и за век не накопить.

— Так вам от меня что, деньги нужны?

— Ну да...помощь нужна. Хоть немножечко. Ты же ведь работаешь, в хорошем таком месте.

— Работаю, да. Ладно, двести рублей пришлю.

— Но...операция...она четыреста тысяч стоит...

— Ну так и что? Могу вообще ничего не присылать. По друзьям своим походите. Все, у меня нет времени, пока.

Восемьдесят один...

Я не вижу ни любви, ни сострадания. В вашем существовании нет больше смысла. Вы забыли о душе.

Восемьдесят пять...

— Что, страшно тебе, сестренка? Мучаешься вопросом — за что? Подумай хорошенько. Папаня то помер и большую часть своих бабок тебе оставил. А я ведь тоже хочу хорошо пожить. Мне то тоже нужны денежки. Вот и придется тебя прирезать. Ничего личного. Просто деньги, — в маленькой комнатке разлетелся оглушительный хохот. И это было последнее, что услышала сестра новоиспеченного убийцы.

Девяносто...

Вот и все. Осталось десять минут. Вы даже ничего не почувствуете. Просто исчезнете. А этот мир вздохнет спокойнее. Может позже я снова дам человечеству шанс. Новому человечеству. Новый шанс. Но не вам.

Девяносто семь...

Конец близок. Я видел многое, и лишь утвердился в своем решении. Счет до ста был вашей последней возможностью. Но вы сами убиваете все хорошее в себе.

Девяносто восемь...

Вот и все. Никаких потопов, никаких огней небесных. Просто одно лишь слово. Зачем? Вы ведь видели себя. Видели, что вы творите. Вы сами себя уничтожаете, я просто немного ускорю этот процесс.

Девяносто девять...

Детская площадка. Горки, качели. Мальчик упал. Ударил коленку. Сидит на песке, плачет, прижимает ушибленную ногу. А мама сидит на лавочке и даже не видит. У нее важное общение. Надо перетереть косточки всем общим знакомым. Они потягивают пиво и тихонько дымят сигаретами. Мальчик сидит на песке. И вдруг к нему подошла девушка. Лет двадцати пяти, наверное. Присела, погладила по спине, улыбнулась. Подула на коленку, что-то сказала и мальчик улыбнулся. Потом сказала еще что-то и он рассмеялся, вскочил и побежал к качелям. Девушка проводила его взглядом, улыбнулась и пошла в сторону лавочки, на которой сидел я. Села рядом. Подняла голову к небу и с улыбкой зажмурилась от яркого солнца.

— Сегодня такая хорошая погода, правда? — Вдруг заговорила она. Я сдержанно кивнул ей. Что-то странное было в ней. Она улыбалась так искренне. Но вдруг повернулась ко мне и взглянула на меня очень серьезно. — Вы наблюдаете, да? У вас взгляд внимательный и отстраненный. И очень грустные глаза. Вам не нравится то, что вы видите. Почему?

— Тебе бы тоже не понравилось, если бы ты увидела.

— Равнодушие? — тихо спросила она, — Я вижу. Постоянно. Повсюду. Я стараюсь исправить. Должен же кто-то это делать.

— Исправить? Равнодушие нельзя исправить. Оно слишком глубоко засело, — удивленно произнес я. Она определенно меня удивляла. Исправить людей невозможно.

— Наверное все можно исправить. Не сразу, конечно. Но я стараюсь. И своих детей обязательно научу состраданию. А они своих внуков. Так потихоньку и исправим. Людям ведь без сострадания никак нельзя, — она печально вздохнула.

— Как тебя зовут?

— Ева.

— Хм...значит пусть так и будет, Ева. Твои дети, твои внуки... Да, так и должно быть, так было и будет всегда, — я удовлетворенно кивнул и встал, — прощай, Ева.

Я развернулся и молча пошел куда-то.

Вначале было Слово. Словом все и закончится. Но не сейчас. Вам дан еще один шанс.