Смерть поэта
Они шли, утопая по колено в снегу и придерживая болтавшиеся за поясом дуэльные пистолеты. С виду оружие было похоже на то, что использовалось в начале ХIХ века. Но только с виду. На самом деле это была последняя разработка ученых: копия дуэльного пистолета, стреляющая плазмой или лазером.
Старший инспектор по русскому филиалу Хронопола Виталий Роппельт и его напарник африканец Пол Белов предпочитали плазму. Она оставляла от человека мокрое место, да и то влага быстро испарялась, а с ней и любые улики, на основании которых хронополицейских можно было обвинить в неправомерном применении оружия.
Впрочем, сейчас плазма бы только повредила. Как известно, вода на морозе быстро превращается в лед. А лед это уже что-то. Лед это вещественное доказательство, и случись чего, федералы из ФАКПВ не простят им ошибки. В поисках компромата они перероют тут все, лишь бы доказать президенту, что Хронопол — это сборище уголовников, а они, сотрудники ФАКПВ — Федерального агентства по контролю за перемещениями во времени — белые и пушистые. Ну, прямо невинные овечки в погонах. Не зря же в прошлом 2036 году именно им, справедливым и неподкупным ФАКовцам (как сокращенно называли их в народе), президент оказал высокое доверие: наделил их правом вершить судьбы истории. Естественно, только в особых, исключительных обстоятельствах. Но наделил же! Отныне каждый федерал имел при себе служебное удостоверение, номер которого начинался не с одного, как у сотрудника Хронопола, а с двух нулей. Это давало им право на вмешательство в ход истории и даже на убийство. Естественно, не в настоящем времени, а в прошлом. С целью предотвращения глобальных изменений в будущем.
Налетевший порыв ледяного ветра ударил в лицо Белова, как айсберг в «Титаник».
— Ну и погодка!— сказал Пол. Несмотря на то, что в российском филиале Хронопола он служил уже пятый год, воспоминания о жарком африканском лете по-прежнему согревали ему душу. А заодно и тело. Особенно в такие вот студеные зимы.— Видно, ваш Пушкин действительно был гением. Стреляться в такой мороз!
— Не вижу связи,— ответил Роппельт.
— Ну, как же, современной наукой доказано: гений — это отклонение от нормы. А всякое отклонение от нормы есть что?
— Что?
— Сумасшествие.
— Ты хочешь сказать, что наш национальный поэт — сумасшедший,— спросил Роппельт, и, остановившись, зло посмотрел на Белова.
— Постой-ка, постой-ка. Это какой же он ваш? Я когда готовился к этой операции, полазил в Интернете, и знаешь, что накопал? Оказывается, предки Пушкина по материнской линии были выходцами из Африки. По крайней мере, его прадед, Абрам Ганнибал, был сыном одного из эфиопских князей.
— А как он оказался в России?
— Его похитили турецкие пираты, а потом русский посланник в Константинополе то ли купил, то ли выпросил его у турецкого султана и вместе с двумя другими арапчатами подарил Петру I.— Белов победно улыбнулся.— Так что, дорогой Виталий, Пушкин не ваш, а наш! Ясно тебе? Он — гениальный африканский поэт. Просто родился и жил в России!
Роппельт досадливо поморщился.
— Ты, Павлуша, чокнутый. Тебе или в Африке голову сильно напекло, или у нас в России мозги себе отморозил.— Он снял рукавицу и полез за сигаретой.— Теперь я понимаю, почему ты назвал Пушкина сумасшедшим. Он африканец — и ты африканец. Получается, что вы вроде дальних родственников, правильно?
— Правильно.
— Ну, вот тебе и разгадка. Психические-то заболевания, они же не просто так… Они исключительно по наследству передаются.
Роппельт закурил, и выпустил в сторону напарника паро-дымовое облако. Тот закашлялся, но старший инспектор продолжал попыхивать сигаретой и окутывать голову Пола дымовой завесой. Ибо никак не мог оторваться от созерцания необычного зрелища. В облаке пара черное от природы лицо негра выглядело белым.
— Чудеса,— сказал Роппельт, и, докурив сигарету, выбросил бычок в снег. Потом что-то вспомнил, быстренько нагнулся и спрятал окурок в наружный карман ватника.
2
27 января 2037 года. 13.30. Корпус №5 СГУ им. Н.Г. Чернышевского
Семинар, посвященный двухсотой годовщине со дня смерти Александра Пушкина, подходил к концу. Крепясь из последних сил, студент 3-го курса Саратовского госуниверситета Егор Осипов, выпивший накануне вечером бутылку водки и теперь мучившийся от жестокого похмелья, делал вид, что его действительно интересует биография поэта. Хотя на самом деле только и ждал, когда Жорж Дантес пристрелит, наконец, ревнивца, и доцент Гришина отпустит их всех по домам.
Однако та не спешила, всячески оттягивая конец Пушкина:
— Последние годы жизни были для Александра Сергеевича сплошным кошмаром. Во-первых, он пребывал в глубоком творческом кризисе, месяцами ничего не писал, а если все же заставлял себя это сделать, то рукописи, выходившие из-под его пера, практически не раскупались. В литературных кругах заговорили, что Пушкин исписался, что его творческой карьере пришел конец. Причем, это мнение разделяли не только недруги и литературные оппоненты поэта, вроде Фаддея Булгарина, назвавшего Пушкина «светилом, в полдень угасшим», но и такие выдающиеся критики, как Белинский. В 1834 году, за несколько лет до смерти поэта, он первым начал «оплакивать горькую и невозвратимую потерю». «Теперь мы не узнаем Пушкина,— писал Белинский,— он умер, или, может быть, обмер на время. Может быть, его уже нет, а может быть воскреснет; этот вопрос, это гамлетовское быть или не быть скрывается во мгле будущего».
— Конечно, нам, людям, живущим в 2037 году, в эпоху путешествий во времени, слышать об этом странно,— продолжила Гришина.— Пушкин был и остается «наше все». Однако в январе 1837-го, накануне дуэли, так думали немногие. Среди них — поэт Василий Андреевич Жуковский, старший друг и наставник Пушкина. Он продолжал верить, будто Александр Сергеевич «только что созрел как художник и все шел в гору, как человек, и поэзия мужала вместе с ним».
Гришина прокашлялась, затем подняла узкую длинную ладонь ко лбу и несколько театральным жестом вытерла пот. В аудитории и впрямь было душно. Она расстегнула верхнюю пуговицу на своем и без того глубоко декольтированном платье и хотела было продолжить. Но тут поднял руку сидевший прямо перед Осиповым студент Петров. Он был известен тем, что страдал редким заболеванием: метеоризмом.
— Наталья Николаевна, разрешите облегчиться?— спросил больной.
— Господи, ты что, не можешь подождать до конца пары? Уши бы мои тебя не слышали.
— Извините, но по Конституции 2032 года я имею на это полное право,— заявил Петров.— А насчет ушей вы не угадали. Вы еще услышите обо мне, Наталья Николаевна, обязательно услышите!
И, действительно, не прошло и секунды, как послышался характерный звук, и по залу разнесся тухловатый запах. Осипов зажал нос и закатил глаза под потолок. Другие студенты последовали его примеру, и только Гришина осталась стоять каменным изваянием.
— Кхм, продолжим,— сказала она, как только к ней вернулось прежнее самообладание. Но Осипов больше ее не слушал. Приступы тошноты накатывали на него один за другим, как волны на картинах Айвазовского. Чтобы хоть как-то развлечься, он стал разглядывать пышную грудь лекторши. Зрелище, надо сказать, и вправду, было захватывающим. Кроме того, давало обильную пищу для размышлений.
Егор повернулся к сидевшему справа от него студенту Якрену и тихо произнес:
— Ты знаешь, дружище, а мне нравится эта женщина. Ее познания столь же обширны, как ее грудь, а мысли столь же глубоки, как вырез на платье.
Лев Якрен поморщился. Он был убежденным женоненавистником. На факультете даже ходили слухи, что он скрытый гомосексуалист. Однако к слабостям друга Осипов относился снисходительно. Во-первых, лично к нему Лев никогда не приставал, во-вторых, человек с такими взглядами никогда не будет пытаться отбить у тебя девушку, скорее, наоборот, посодействует в том, чтобы ваши с ней отношения были как можно глубже. Только бы друг не увлекся мужчиной…
Тем временем в голосе доцента Гришиной появились скорбные нотки: все говорило о том, что жизнь родоначальника русской поэзии подходит к концу. До трагической развязки оставались считанные минуты. Студенты заметно оживились. Некоторые из них, продремав всю лекцию, только что проснулись и, дабы произвести на Гришину благоприятное впечатление, начали усиленно тереть лбы и моргать глазами.
Заметив прокатившуюся по залу волну возбуждения, Наталья Николаевна приняла ее на свой счет и расстегнула еще одну пуговицу на платье.
— На сегодняшний день в биографии Александра Сергеевича осталось только одно белое пятно. Доказано, что главной причиной его дуэли с Дантесом стало не столько открытое ухаживание барона за женой поэта, сколько анонимный пасквиль, в котором Пушкин объявлялся рогоносцем. В этих письмах, разосланных друзьям и знакомым поэта, содержался намек на связь Натальи Гончаровой с императором Николаем I. Полагая, что стал всеобщим посмешищем, Александр Сергеевич решил наказать анонима. А так как письма были написаны на французском языке, Пушкин посчитал, что авторами их являются Жорж Дантес и усыновивший его барон Геккерен, посол Нидерландов в России.
Несмотря на то, что до звонка оставалось еще две минуты, некоторые студенты уже начали вставать с мест и шумно переговариваться. Они были готовы лично прикончить поэта, лишь бы поскорее вырваться из душной аудитории в тихую прохладу кафе. Самое ближайшее из них находилось в здании напротив факультета, но с недавних пор расстояние не имело значения. Благодаря последней технической разработке ученых — пространственно-временной катапульте — он мог в течение секунды перенестись не только из одного конца города в другой, но и оказаться за тысячи километров от Саратова: на Северном полюсе или в пустыне Гоби. Причем, при желании можно было не ограничиваться настоящим временем, а совершить прыжок на несколько столетий — вперед или назад, в зависимости от того, хотел человек полюбоваться живой природой (прошлое), либо искусственной (будущее). Единственным условием подобных экскурсий было невмешательство в ход истории. Тот, кто хотел что-то изменить в прошлом, желая тем самым повлиять на будущее, считался врагом человечества и мог быть казнен на месте. Без суда и следствия.
Вынув из кармана пиджака диск катапульты, Егор набрал координаты питейного заведения.
— Ты как насчет пивка?— спросил он у Якрена.
— Положительно.
— Тогда держи. Встретимся на месте.
Он протянул Якрену диск и пока тот переписывал с дисплея нужные цифры, поделился своими раздумьями:
— Хорошо еще, что Пушкина в 37-м замочили, в расцвете, так сказать, сил. Представляешь, что было бы, если б он дожил… лет так до шестидесяти?
— И что же?
— А то. Накропал бы еще стишков, поэмок с десяток тиснул. Тогда бы одним семинаром дело не ограничилось. Пришлось бы оставаться на дополнительную пару. А этого мой организм уж точно не выдержит.
— Значит, вы разделяете мнение Жуковского? Считаете, что в 1837-м Пушкин, как поэт, только начинался?
Подняв глаза, Егор увидел возле себя Гришину. Она сверлила его взглядом и судорожно застегивала пуговицы на платье.
— Да, считаю,— ответил припертый к стене Осипов.
— Ну, что ж, давайте подискутируем на эту тему. Сразу после семинара вас устроит? Надеюсь, у вашего курса это последняя пара?
Егор кивнул.
— Вот и прекрасно. Жду вас через пятнадцать минут у себя в кабинете. Только, пожалуйста, без опозданий. Да, и прошу привести конкретные примеры. От того, насколько аргументировано вы опровергнете доводы Белинского, зависит, какую оценку получите за семестр.
Окончание фразы заглушил звонок. В тот же момент студенты надавили на кнопки своих катапульт и тут же телепортировались.
— На сегодня все. Вопросы есть? Нет?— спросила Наталья Николаевна и обвела взглядом аудиторию.
Аудитория была пуста.
— Ну, что ж, тогда все свободны.
Она села на стул, подняла руки к лицу, и, закрыв ими глаза, разрыдалась. Гришина была потрясена, что студент русского отделения филфака готов был пожертвовать жизнью человека! И какого человека, гения!
— Але… Але… Але… кса Пу...,— всхлипывала Наталья Николаевна, размазывая по лицу косметику. Нет, этим мерзавцам с 3-го курса следовало преподать урок. Урок настоящей русской классической литературы. Она должна была положить конец этому кощунству. Пускать дело на самотек значило, оскорбить память величайшего поэта. «Потомки мне этого не простят»,— подумала Гришина.
Вытерев мокрые от слез глаза, она направилась к выходу. На лице ее была написана такая решимость, что сторож на вахте даже не попросил ее сдать ключи от аудитории. А студент-первокурсник, попавшийся ей на дороге и замешкавшийся возле дверей, от страха предпочел наугад ткнуть пальцем в катапульту и оказаться один на один со львом в африканских джунглях, чем сталкиваться с идущей напролом женщиной в узком дверном проеме.
3
27 января 2037 года. 13.45. Кафе напротив корпуса №5 СГУ им. Н.Г. Чернышевского
Осипов появился в кафе на секунду позже Якрена. Тот уже шел к стойке, чтобы заказать напитки, и Егору пришлось его окликнуть:
— Лев, подожди. Я, кажется, передумал.
Якрен удивленно оглянулся.
— Боишься, что Гришина учует запах?
— И это тоже. К тому же я не знаю, что ей отвечать. Может, полистать учебник?
— За пятнадцать минут все равно не успеешь. Если только…
— Что? Ну, говори, не тяни резину. Мне каждая секунда дорога.
Якрен посмотрел на часы и покачал головой.
— Если только ты не вернешься на пятнадцать минут назад и просто… промолчишь. Не будешь строить идиотских предположений о том, если бы да кабы Дантес промахнулся. Тогда произойдет чудо: тебе не придется оставаться после лекции.
Осипов задумался. Сделав несколько шагов, он остановился на середине зала и вдруг хлопнул себя по лбу.
— У меня есть идея получше. Надо телепортироваться в 1837-ой год.
— Зачем? Чтобы узнать, не исписался ли Пушкин?
— Именно. Но для этого мне необходимо предотвратить дуэль. Только так я докажу Гришиной, что Пушкин, как поэт, умер задолго до января 37-го.
— А вдруг он и вправду напишет что-нибудь … выдающееся? И потом это войдет во все хрестоматии?
— Ты что, не доверяешь литературному чутью Белинского?
— Честно говоря, нет.
— Я тоже. Но у меня нет другого выхода. В любом случае попробовать стоит. Получить неуд по литературе я всегда успею.
— Как и пучок лазера в голову. Ты что, забыл, что изменение хода истории приравнивается к преступлению против человечества? Тебя же размажут по стенке. Мокрого места не оставят.
— Авось обойдется…
Они подошли к стойке, за которой их покорно ожидала барменша, и заказали по кружке пива. Немного поколебавшись, Осипов попросил налить ему еще и водки.
— На дорожку,— объяснил он Якрену.
— А как же запах? Гришина тебе этого не простит.
— Ничего, за четыре столетия выветрится.— Махнув стопку, Егор запил ее глотком «Жигулевского» и набрал на дисплее катапульты длинный ряд цифр.
4
1 сентября 1833 года, постоялый двор захолустного немецкого городка
— Бонжур, мадам! Не имеете ли вы знать, в этой ли гостиниц проживать Жорж Дантес?
Девушка недоверчиво оглядела незнакомца и поставила корзину с грязным бельем на пол.
— А зачем он вам нужен?
— Я его старый друк. Слышал, он отшень болен?
— Болен? Да он при смерти. Уже вторую неделю лежит в горячке. И постоянно бредит. Так что вряд ли вам удастся поговорить со старым друком.
Незнакомец был одет в добротный костюм иностранного покроя, и такого же оригинального фасона брюки. От него пахло шнапсом и дорогим парфюмом.
Прачка вытерла руки о фартук, поправила на голове чепец и улыбнулась.
— Впрочем, чем черт не шутит. Пойдите, попробуйте. Может, вы сможете разобрать его бред. Или он — ваш. Кстати, где вы так… хорошо научились говорить по-французски?
— Семь лет в тшкоуле, гот в юнивёрсити…
— Господи Иисусе! Да вы образованнейший человек, господин, э…
— Дантес, меня тхоже зовут Дантес. Ми с Жорж однофамилец, из одна район. Эльзас.
— О, Эльзас! Значит, это не у вас, а у меня проблемы с французским. Э-э… Не мьожет ли коспадин Дантес дать мне пара урок?
— Мьожет, мьожет, но толко сначала надо навестить болной Жорж. А как ви думайт, скоро он умрет?
5
27 января 1837 года, 16.30. Окраина Санкт-Петербурга, район Черной речки
— Что-то не едут. Ни тот, ни другой.— Роппельт посмотрел на часы и сверил их с датчиком пространственно-временной катапульты.— Вроде все точно. Не могли же нас ФАКовцы опередить?
— А им какой резон? Ты думаешь, они тоже в этом деле?
— Уверен. Помнишь, что сказал начальник, когда провожал нас на задание? Что наводка пришла не от наших информаторов, а сверху: из ФАКПВ. Могу поспорить, это их разработка!
Белов обхватил себя руками за плечи и поежился — то ли от холода, то ли от презрения.
— Суки федеральные. Они там сейчас в бане, наверное, парятся, а я тут здоровьем из-за них рискуй….
— Ничего,— успокоил его Роппельт.— Скоро озоновые дыры на Земле достигнут таких размеров, что лет через пятнадцать-двадцать в России будет так же невыносимо жарко, как у вас Африке. Вся наша планета станет одной большой Африкой. Солнце будет печь по-черному, климат станет суше…
— Вот здорово! Это значит, через 20 лет ты будешь таким же черным, как я?!
Роппельт укоризненно поглядел на Белова.
— Дурак ты, Павлуша. И фамилия у тебя дурацкая… Ну, скажи, какой идиот надоумил тебя взять псевдоним Белов? Тебя, негра?
Пол вздохнул.
— Вообще-то это я сам так захотел.
— По приколу, что ли?
— Да нет, от чистого сердца. Вот ты говоришь — негр, негр. А что негры не люди, что ли? Ты, Геннадьич, полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит.
— Это кто, какой-нибудь ваш африканский писатель сказал?
— Да нет, на этот раз ваш, русский.
— Не люблю щелкоперов,— гневно сказал Роппельт.— Они моему отцу всю жизнь испортили. Он же у меня известным сыщиком был. В Саратове работал, в убойном отделе.
— Про него что, книгу написали?
— Ну да, почти. Статью в газете. Пришел один местный писака и спрашивает: скажите, Геннадий, а как вам удалось добиться таких впечатляющих результатов? У вас уже третий год подряд 100% раскрываемость преступлений. Такой не только в другом районе, ни в одном другом городе нет. Ну, отец ему, естественно, приврал для красоты слога. Что опера ноги кормят. Что прежде, чем поймаешь преступника, надо за ним хорошенько побегать. Иногда и сто километров не предел. Журналисту эта фраза так понравилась, что он решил вынести ее в заголовок. Вынести-то вынес, но допустил ошибку. А может, простая опечатка вышла. Так или иначе, на следующий день в областной газете появилась статья. «Геннадий Роппельт: сто километров не пердел».
— Так и написали?
— Слово в слово. Сначала отец этого писателя застрелить хотел, но потом по уму все сделал. Подвел его под какую-то статью: то ли незаконный оборот наркотиков, то ли — оружия… В общем, журналиста посадили. Года на три или на четыре, сейчас уже не помню. Такой вот у них обмен статьями вышел…
Роппельт отвернулся и окинул взглядом классический пейзаж. Широкое русское поле, вдали — окруженная белоснежными часовыми, укутанными в снег деревьями, маячила речка с нависшим над ней небольшим деревянным мостком.
— Хорошая позиция,— сказал Виталий.— И до места дуэли — рукой подать, и нас под мостом невидно будет…
Белов не возражал.
— Как скажешь, начальник. Я другого не могу понять: почему мы не можем задержать его раньше? Почему надо ждать окончания дуэли?
— Эх, Павлуша, ты же хронополицейский. А значит, должен брать преступника с чем?
— С чем?
— С хронополичным,— сказал старший инспектор и пошел в сторону речки.
6
3 сентября 1833 года, постоялый двор захолустного немецкого городка
Осторожный стук в дверь вернул Дантеса к действительности. Хотя он и сам уже не понимал — к какой именно. Разобрать, где явь, где сон, где прошлое, где настоящее, было не так-то просто. Несколько дней и ночей, проведенных в постели, настолько выбили его из колеи, что он — здоровый в принципе человек — уже не хотел, а, возможно, отчасти и не мог самостоятельно передвигаться по комнате. Приходилось постоянно опираться на плечо фрау Марты. А оно у нее было настолько же основательным, насколько соблазнительным, поэтому очень быстро из сильного, уверенного в себе мужчины, Жорж превратился в немощного старика, вынужденного после нескольких шагов возвращаться обратно в кровать и просить, чтобы фрау Марта немного посидела в изголовье. К счастью, погода благоприятствовала их уединению: уже третьи сутки лил проливной дождь, и Марта старалась поменьше выходить из дома на улицу. А на ночь так и вовсе оставалась в его комнате.
Едва раздался стук, она тут же выскочила из постели, и, накинув на себя простыню, бросилась открывать дверь. Поклонившись, в комнату вошел мужчина с низко надвинутым на глаза цилиндром, бородкой и широкими, занимавшими половину лица, бакенбардами. Одет он был в черный плащ, забрызганный книзу грязью и настолько мокрый, что не успел незнакомец переступить порог, как под ним уже успела образоваться небольшая лужа.
— Извините, что врываюсь без приглашения. Меня зовут Луи Геккерен. Мне сказали, что вы — родом из Эльзаса,— сказал гость, обращаясь к больному. Увидев полуобнаженное тело Марты, он скривил такую презрительную гримасу, что девушка, прихватив лежавшие на стуле вещи, поспешила удалиться, аккуратно притворив за собой тяжелую дверь.
— Да, вы правы,— ответил Жорж.
— Я тоже оттуда родом. Поэтому, едва я вошел в этот дом и узнал, что в одной из комнат лежит мой больной соотечественник, я счел своим долгом… Возможно, вам требуется какая-то помощь?
— Благодарю вас, господин Геккерен. Если честно, я действительно нахожусь в затруднительном положении. Обстоятельства так сложились, что я оказался без денег и даже без какой-либо… приличной одежды.
— О, не беспокойтесь, в этом у вас недостатка не будет. Я достаточно богат, и смогу покрыть все ваши издержки. К тому же у меня нет собственных детей, а вы… вы так прекрасны, так хороши собой, что если бы вы согласились…
— Согласился на что?
— Быть моим другом. А там, кто знает, возможно, по прошествии времени наше взаимное приятельское расположение перерастет в несколько иное, более возвышенное чувство?
— Что может быть выше дружбы, господин Геккерен? Если вы имеете в виду любовь…
— Любовь, конечно же, любовь! Но не ту, о которой, вы подумали. Я хотел бы, чтобы вы были мне не просто другом, а… сыном.
Я так одинок в этом мире. В этой большой и неуютной России. Вот уже много лет я служу там послом короля Нидерландов. Но ни деньги, ни высокое положение в обществе не доставляют мне… радости бытия. Прошлое мое убого, настоящее — сиро. А будущее… Будущее мне рисуется еще более мрачным: долгая холодная русская зима, ранняя старость и...
— Старость?— удивился Дантес. Судя по голосу, Геккерену не было и двадцати пяти, хотя сам он утверждал, что ему, как минимум, сорок. В какой-то момент Жоржу даже показалось, что раньше ему уже приходилось слышать этот голос, но он тут же прогнал от себя эту мысль.
— Вы знаете, а ведь я тоже направляюсь в Россию. На службу к русскому царю.
— Выходит, мы попутчики?
— Выходит, что так. Обещаю сделать все возможное, чтобы скрасить ваше одиночество. По крайней мере, в пути. Но у меня есть одно условие. Поклянитесь, что никогда, слышите? — никогда и ни при каких условиях не будете писать анонимных писем. Особенно на французском.
Лицо Геккерена расплылось в довольной улыбке.
— В этом вопросе вы можете доверять мне, как самому себе,— сказал он искренно. Так же, как и Егор, Лев Якрен еще был способен изъясняться устно, но писать по-французски не мог даже со словарем.
Спустя два часа после того, как они уехали, фрау Марта пошла на огород: нарвать свежего лука. Там она увидела два подозрительных земляных холмика, а когда их раскопала, обнаружила в каждом по трупу. Один был похож на приезжего незнакомца, лицо которого наполовину скрывали бакенбарды. Другой сильно смахивал на Жоржа Дантеса. Марта расстроилась, и первое время даже не знала, что делать. А потом, справедливо рассудив, что полиция может запросто повесить на нее оба трупа, быстро закопала их обратно, насадив поверху целую плантацию редиски.
7
27 января 1837 года, 17.00. Окраина Санкт-Петербурга, район Черной речки
Они стояли в десяти шагах друг от друга с заряженными пистолетами и чувством, что над их судьбой тяготеет какое-то проклятье. События последних месяцев окончательно убедили обоих, что любые попытки изменить свою жизнь или повлиять на чужую, совершенно бесполезны. Однако сдаваться Егор не собирался. Свой главный козырь он приберег на конец игры, а пока принял необходимые меры безопасности: накануне дуэли телепортировался в настоящее и приобрел в оружейном магазине поле-жилет. Достаточно было нажать кнопку и, вокруг Осипова стеной вставало защитное поле, способное отразить даже заряд, выпущенный из современного плазматического оружия. Не говоря о стальном шарике, которым плевалась допотопная пукалка — дуэльный пистолет.
Перед началом поединка секундант Дантеса, атташе французского посольства Огюст Даршиак, произнес заранее обговоренную с Егором фразу:
— Господа! Барон Дантес намерен сделать через меня заявление. Он прекрасно понимает, чем является господин Пушкин для России вообще и для русской литературы в частности. И готов прилюдно принести ему свои извинения…
— Да, я готов,— подтвердил Осипов.
— А в чем, собственно, вы собираетесь кается, господин Дантес? Ведь вы не раз утверждали, что не писали этих писем. Тех, в которых содержались грязные намеки на связь моей жены с…. известной персоной?— сказал человек, стоящий по другую сторону барьера. Движения его были резкими порывистыми, голос то и дело срывался на крик, а лицо имело такой нездоровый, пергаментно-желтый оттенок, что казалось, будто он одной ногой уже стоит в могиле.
«Эге, батенька, да ты и без моей помощи скоро загнешься»,— подумал Осипов, а вслух сказал:
— Я действительно не знаю, кому понадобилось чернить ваше имя. Но могу вас заверить, что Наталья Николаевна совершенно непорочна. Лично я с ней...
Лицо Пушкина из пергаментно-желтого стало зеленым. Он резко взмахнул рукой и выкрикнул:
— Да я и без вас это прекрасно знаю. Но мне недостаточно моей собственной уверенности, а также уверенности моих друзей и близких. Вы что, не понимаете?! Я принадлежу всей стране и желаю, чтобы имя мое осталось незапятнанным везде, где его знают.
«А я должен послужить искупительной жертвой»,— пронеслось в голове Егора. Только теперь до него дошло, что Пушкина совершенно не интересовало, кто именно являлся автором анонимок. Ему нужен был повод, чтобы доказать: первый поэт России первый во всем: в стихах, в любви, в стрельбе из пистолета. А история с Дантесом была только поводом. Пуля предназначалась не столько ему лично, сколько тем, кто сомневался в гениальности Пушкина.
«Хорошо придумано: одним выстрелом двух зайцев»,— оценил идею Егор.
Секундант Пушкина Данзас махнул шляпой, и они начали сходиться. Помня о защитных свойствах поле-жилета, Дантес двигался медленно, давая сопернику возможность приблизиться к барьеру первым. Тот клюнул, стремительно ринувшись навстречу судьбе. Однако потом произошло неожиданное. Не успел Осипов поднять руку с пистолетом, как прозвучал выстрел.
Пушкин рухнул на снег. Дантес, опешив, кинулся было к нему на помощь, но тот приподнялся на локте и сказал, что дуэль не закончена. Осипов вернулся на место и, прижав пистолет к груди, стал его рассматривать. Он прекрасно помнил, что не нажимал на курок. Но, возможно, произошел непроизвольный выстрел?
В десяти метрах от Дантеса полыхнуло пламя, и пуля из пистолета Пушкина с треском отскочила от поле-жилета Жоржа. Удар был настолько мощным, что Егора отбросило в сторону. Он упал, и полусидевший на снегу человек радостно воскликнул: «Браво! Попал!». Но радость его была преждевременной. Егор поднялся и снова повернулся лицом к противнику.
— Зарядить пистолеты снова?— спросил Данзас у Пушкина.
— Да нет, пожалуй, оставим до другого раза... Теперь уж, когда поправлюсь.
В следующую секунду смертельно раненый человек откинулся на снег, залитый кровью, и больше уже не вставал.
Дантес развернулся и пошел прочь, не понимая, где и в какой момент допустил ошибку. Свою карету он отдал раненому, и теперь шел, увязая по колено в снегу и дрожа от холода. Когда он проходил мост через речку, навстречу ему кинулись двое пистолетами.
— Стоять! Ни с места! Вы арестованы и будете привлечены к суду за вмешательство в ход истории. А также за убийство человека.
— Какого именно?— спросил Егор.
— Пушкина Александра Сергеевича. А ты что, еще кого-то оприходовал?
Осипов протянул заряженный пистолет.
— Посмотрите, из этого оружия никто не стрелял.
Белов вынул пулю.
— Действительно, тогда кто же?
— ФАКовцы, это их рук дело!— осенило Роппельта.— Куда они могли деться? Ушли в лес?
— Скорее всего, телепортировались. А что делать с этим, командир?— спросил Пол и показал на Егора.
— С этим? А с этим мы поступим гуманно. По законам военного времени. Дай-ка сюда эту штуку.
Роппельт забрал у Осипова катапульту и тут же разломил на части.
— А теперь вы свободны. Идите, гражданин Дантес. И не дай бог нам увидеться снова.
В пятистах метрах от них в белом маскхалате двигалась на лыжах женщина. За плечом у нее болталась зачехленная снайперская винтовка. Тяжелый приклад больно бил по бедру, но она упрямо шла вперед, не желая пользоваться катапультой.
— Я вам покажу, как глумиться над гением! Хотели устроить шоу? Превратить жизнь великого человека в фарс? Нет уж, увольте. Я не позволю творить произвол, история — это не уличная девка. И она не знает сослагательного наклонения.
Вспомнив о чем-то, женщина остановилась. Сунув руку за пазуху, она вынула несколько нераспечатанных анонимных писем, разорвала их на мелкие кусочки и пустила по ветру. Затем расчехлила винтовку, извлекла из кармашка маленький тюбик с краской и нарисовала на длинном стволе очередную звездочку. Подождав, пока краска высохнет, она достала фляжку с коньяком и сделала несколько больших глотков. Событие того стоило.
Как-никак это был сотый Пушкин, убитый ею на дуэли.
8
Приказ начальника Федерального агентства по контролю за перемещениями во времени № 754 от 28.01.2037г.
В связи с резким ухудшением психического здоровья спецагента Н.Н. Гришиной, а также по достижению предельного возраста, уволить ее на пенсию с присвоением внеочередного звания полковника ФАКПВ (в отставке).