Сто листов

На станции было так мало ночующих, будто большинство путников предпочитало сделать за день лишний переход, лишь бы не оставаться надолго в этом месте. Хозяин, между тем, оказался заботлив и вежлив, подал прекрасное мисо и даже принёс жаровню. Зимнее время ещё не наступило, но здесь, в горах, по ночам было уже холодно.

Двое молча грели руки над остывающими углями. Миловидный юноша, почти мальчик. Он был в простом дорожном косодэ, но рукоятка короткого меча вакидзаси, выглядывавшая из-за пояса, говорила о том, что молодой человек происходит из самурайского рода. Лежавшая рядом с ним катана была истёрта многократной полировкой и заточкой, меч выглядел усталым от времени. У сухощавого старика, который сидел напротив, на поясе висела тушечница. Молодой самурай про себя гадал о роде его занятий — чиновник, каллиграф, художник? Порой старик еле заметно усмехался, по его лицу разбегались морщинки, и оно становилось насмешливым и лукавым.

Уже давно было пора ложиться, но путники медлили. Юноше, казалось, не давали отойти ко сну какие-то грустные мысли. Он пытался сохранять бесстрастное выражение, но тонкие брови непроизвольно сходились к переносице. Его сосед сидел спокойно, словно ожидал чего-то, что могло случиться и прямо сейчас, и перед рассветом.

Вдруг за перегородками послышался шум, и что-то со свистом полетело в них. Как из ниоткуда в руках у юноши оказался железный веер, которым он заслонил себя и старика. Через миг молодой самурай уже ощупывал застрявшую между створок шпильку для волос.

Он потянулся к рукоятке вакидзаси, но неожиданно услышал уверенный голос старика: «Раздуй угли! Мне нужен свет». Его сосед уже выхватил из жаровни погасший уголёк и провёл длинную линию на ширме-бёбу.

Юноша быстро замахал веером, напряжённо вглядываясь в темноту, где по временам раздавался грохот, и светилась пара ослепительных зелёных глаз на высоте человеческого роста. Угли ярко вспыхнули в последний раз, и самурай увидел, что на ширме уже нарисована огромная свирепая собака. Она была изображена несколькими штрихами, но казалась живой. Потом всё погрузилось в темноту, рядом с ширмой упало чьё-то тяжёлое тело, встряхнулось и скачками понеслось туда, где горели зелёные глаза. Послышались оглушительный лай, визг, и басовитое мяуканье. Судя по звукам, кто-то катался по полу, сшибая бёбу, ломая перегородки, круша посуду и шкафы.

Потом всё стихло. Они увидели, как к месту схватки идёт дрожащий хозяин с фонарём, и подошли к нему. На полу лежала невообразимо огромная полосатая кошка. Нечисть была, бесспорно, уже мертва. Горло её было порвано, и шерсть уже пропиталась вытекшей кровью. Старик поднял длинный хвост — тот оказался раздвоен. Это была верная примета оборотня.

Хозяин, не помнящий себя от радости, кланялся и благодарил, благодарил и кланялся. Несколько лет назад его мать перестала выходить из комнаты, даже еду принимала в одиночестве. Так продолжалось не менее месяца. Потом сын, озабоченный состоянием матушки, решился проникнуть в её комнату, когда она спала. Всю постель матери занимала полосатая кошка, а её раздвоенный хвост свисал на пол. Тут же проснувшись, тварь стремглав выбежала прочь. Хозяин понял, что спящий оборотень не успел изменить облика. Приподняв татами, он в ужасе увидел разрозненные кости скелета — всё, что осталось от его матушки.

С тех пор мстительный оборотень повадился приходить к нему в дом, съедать всю рыбу, пугать домашних и путешествующих. Но вот он, наконец, мёртв.

Старик повёл страдальца к ширме и сказал:

— Куда повадилась одна нежить, легко придёт и другая. Но я надеюсь, что этот рисунок защитит ваш дом.

Хозяин ошарашено вгляделся в собаку, которая, казалось, никуда не исчезала с ширмы, потом согнулся в глубоком поклоне:

— Кто я такой, недостойный, чтобы стать обладателем рисунка Даики!

Старик усмехнулся:

— Ты хочешь сказать, что теперь у тебя будет останавливаться больше постояльцев? Ну что ж, ты вполне можешь отблагодарить нас за это — скажем, стаканчиком сакэ.

Тут только юноша понял, что странник с тушечницей был художником Даики. Стыд ему и позор! Простой содержатель постоялого двора сразу же узнал манеру, в которой был выполнен рисунок. А он, хотя и преуспел в тройном совершенстве[1], увы, гораздо больше, чем во владении мечом, так и не догадался, с кем имеет дело.

Хозяин, тем временем, уже спешил к ним с подогретым сакэ. Едва отхлебнув, бедолага, совершенно захмелел после пережитых волнений и отправился спать. Старик и юноша остались полуночничать.

Молодой самурай чувствовал, как уже привычное ему отчаянье мало-помалу сменяется надеждой. Он оказался свидетелем чуда — неужели в его собственной жизни чудо невозможно? Голова шла кругом от сакэ. Даики глядел на него с добрым любопытством:

— Что заставило юношу из хорошей семьи оставить свой дом и отправиться в столицу? Вы ищите пристойного заработка?

— Да… то есть не в этом дело. Заработок мне нужен, конечно…

Было заметно, что при старших молодой человек привык почтительно молчать, а близость прославленного художника и вовсе заставляет его неметь от восхищения. Но под взглядом внимательных глаз старика и после его терпеливых расспросов юноша, наконец, разразился целым потоком слов. Его звали Хару Левша, он — четвёртый сын достойного, хотя и небогатого самурая. С детства он обожал изображения сражений, особенно в стили муся-э, хотя его и считают излишне новомодным. Но отец, занятый обучением старших, не мог, конечно, уделить достаточно внимания младшему сыну. Уже в немалом возрасте его отдали в школу меча Ода Кеншина, хотя даже для того, чтобы заказать мастеру новый деревянный боккэн для занятий, их семье пришлось затянуть пояса. Но оказалось, что повторение простейших ката для юноши — задача почти непосильная. Не помогали и упорные труды — движения после них становились всё более неуверенными и начинали ещё меньше походить на желанный образец.

Семья не возлагала на юного Хару особых надежд. Считали, что если он выучится необходимому для того, чтобы стать телохранителем и заработать себе на чашку риса, это уже будет неплохо. В конце концов, многие самураи из достойных родов зарабатывают сейчас изготовлением зонтов или преподают каллиграфию. Но одно дело — не сделать хорошей военной карьеры, а совсем другое — вообще оказаться неспособным к усвоению пути меча, главного искусства самурая. Даже реши теперь Хару покончить с собой, это не смыло бы с него позора, а лишь усугубило бы его. Внезапный отъезд его учителя по делам подтолкнул юношу к отчаянному решению. Никому не сказав, он ушёл из школы и из дома, намереваясь поселиться в столице и взять там имя Горо (четвёртый). Может быть, кормясь каким-то достойным благородного человека занятием, он сумеет, наконец, упорным трудом приручить непослушную катану…

— Я сам живу в Эдо, и ты мог бы поступить ко мне в ученики, — сказал Даики. — Что же касается твоих занятий мечом — продолжай их, я не буду тебе препятствовать. Не думаю, что они останутся бесплодными. Ты мгновенно выхватил веер, а это значит, что, как истинный воин, ты готов действовать в любой момент. И твою учёбу у меня тоже начнём завтра же, не откладывая.

Горо склонился перед обретённым учителем в глубоком поклоне.

Назавтра они вышли с первыми лучами солнца. Горо всегда считал себя лёгким на ногу, но старый учитель шёл так быстро, что он едва поспевал за ним. При этом Даики, казалось, не спешил, внимательно вглядываясь то вдаль, то себе под ноги. Они спустились с горы, где уже отцветали лиловатые цветки хаги, и шли по равнине. На равнине, под дневным солнцем, было намного теплее. По обе стороны дороги простирались крестьянские поля, и лишь по обочине росла высокая трава. Казалось, в ней Даики что-то и высматривал. Наконец, он остановился, слегка пригнувшись, и сделал Горо знак, чтобы тот тоже тихонько подошёл.

На что же указывает учитель? Перед ним были только стебли ещё не пожелтевшей травы. Наконец, зоркий взгляд юноши обнаружил в ней зелёного богомола, который воинственно таращился на него выпуклыми травяными глазами.

— Я уже решил, что осенью его не найти, — услышал Горо. — Запомни его боевую стойку, его готовность к нападению. Сейчас ты попробуешь его нарисовать.

Они уселись на придорожный камень. Даики достал из-за пояса тушечницу, вытащил две кисти, дощечку и листок дешёвой бумаги.

— Ну же, смелее. Художнику быстрота и решительность необходимы не меньше, чем воину.

Покраснев от стеснения, Горо начал проводить первые линии. Главное — не забыть показанного учителем, не смешать его со множеством увиденных ранее картин.

— Вот эта линия хороша и правдива. И эта. Но наклон корпуса я нарисовал бы иначе. А он в рисунке неизменно важен.

В Эдо они пришли уже зимой, когда ни богомолов, ни всегда готовых отскочить кузнечиков, ни злющих ос было уже не найти. Зато когда они подошли к дому учителя, Даики вышла поприветствовать трёхцветная кошка. Горо нагнулся погладить благое создание, так непохожее на оборотня с постоялого двора, но она вывернулась и зашипела.

— Видать, без меня в доме случилось прибавление, — сказал Даики, — и где-то рядом котята. Смотри на неё. Как она выгибает спину, как шипит. Я хочу, чтобы в ближайшие несколько дней ты рисовал кошку, защищающую детей.

Ученики Даики встретили его куда добрей, чем товарищи по школе меча. Их смущало, правда, что он принадлежит к высшему сословию, лучше образован, разбирается в стихах. Зато многие из них часто ходили в театр, хорошо знали актёров, а приветливый толстячок Андо даже специализировался на их изображении. Конечно, считалось, что для самурая не очень уместно посещать представления, но Горо слушал их рассказы со скрытой жадностью.

Зато очень скоро нашлось достойное применение для умения Горо играть на флейте сякухати. Даики жил на широкую ногу, ученики каждый день ели рис, а через день на столе была рыба. Но учитель, просыпаясь с первыми лучами солнца, сразу же садился рисовать, частенько до ночи забывая о еде. Отвлечь его могли всего две вещи. Во-первых, раздоры между учениками, которые он мгновенно улаживал, но ещё долго оставался сердит и недоволен. Во-вторых, музыка. Услышав её звуки, доносившиеся даже из самого дальнего уголка дома, Даики тут же шёл отыскивать того, кто играл, словно подчиняясь непреодолимой силе. После музыки душа учителя становилась мягче воска. Он разбирал и исправлял рисунки каждого из них, а потом, за общей трапезой, читал стихи и рассказывал о мастерах былых времён. Поначалу Горо в одиночку выманивал его игрой на сякухати. Потом нашлись те, кто, осмелев, решились аккомпанировать ему на кото и сямисэне. Порой прохожий щёголь останавливался возле их дома послушать звуки флейты и цитры, и учитель, схватив кисть, тут же принимался его зарисовывать.

С середины зимы учитель начал посещать вместе с Горо школы меча и делать зарисовки. Удивительно, но главы школ, обычно ревниво оберегавшие свои секреты, охотно допускали художника на свои занятия. Горо тоже предписывалось изобразить хотя бы одну изучавшуюся ката. Обычно первым рисунком, сделанным в тот же день, учитель был недоволен. Назавтра Горо вставал раньше, делал свои воинские упражнения и старался в точности повторить ката. Наступало время для нового рисунка. На пятый или шестой раз Даики обычно оказывался удовлетворён.

К середине лета учитель дал Горо новое задание, и сразу же предупредил его, что оно займёт не месяц и не три. Ему предстояло сделать для перевода в гравюру сто рисунков — разные ката, разные моменты их исполнения, разное соотношение роста и сил воинов. Учитель придирался ко всему. Сделать более тонкие линии, надо помнить, что у гравера всё равно получится толще. Не тот наклон корпуса. Плохо изображены ноги — в такой позе сражающийся не удержит равновесия. Тело лишь начало движение, а руки уже завершают ката, это неправдиво.

Если бы Даики не обладал умением вовремя похвалить и улыбнуться так, что счастье оставалось с тобой весь день, Горо и не надеялся бы справиться.

Последний рисунок он завершал спустя восемь месяцев. Издатель поторапливал их, но Даики ни за что не хотел править рисунки ученика, как он делал это раньше. Вместо этого мастер не скупился на указания:

— Неужели ты не помнишь последнего занятия в школе меча? Положение ноги передано неверно. И вот тут, у его противника — неверный разворот плеча, во всяком случае, если ты действительно намерен нарисовать левшу. Надеюсь, что к завтрашнему дню ты справишься.

Гору склонился над бумагой, усердно принявшись переделывать рисунок. Вдруг во дворе раздался шум. В дом, сопровождаемый учениками, ворвался юноша с вакидзаси за поясом.

— Оставьте нас вдвоём, — сказал Горо. Он узнал вошедшего. Это был Каташи, любимчик Ода Кеншина. Каташи был младше его, но вечно дразнился и насмешничал, окончательно отравляя его занятия в школе. Впрочем, он был вправе так поступать, поскольку владел катаной гораздо лучше Хару.

— Ты сменил имя, — заявил Каташи, — но по-прежнему работаешь левой рукой. Не думай, что тебе удастся спрятаться.

— Я и не прячусь. А старое имя меняют, начиная новую жизнь.

— Учитель узнал, — заявил Каташи после подобающего приветствия, — что ты оставил школу без его разрешения. Он считает, что так ты опозоришь традицию его рода. Все же поймут, что ты вышел из его школы, ничему не научившись. Ода Кеншина приказал мне вызвать тебя на поединок и убить.

— Что ж, я готов, — произнёс Горо. Странное спокойствие охватило его. — Но мой учитель велел мне закончить рисунок. После этого я готов сражаться.

— Я подожду, — согласился Каташи.

Рука Гору неожиданно обрела твёрдость, фигуры обрисовывались точно и уверенно. Он должен закончить свой последний лист наилучшим образом.

Потом каждый из них взял свою катану и вышел во двор. Рука Гору оставалась твёрдой. Пусть он будет убит, но сделает всё, что умеет, как можно совершеннее.

Тело послушно исполнило ката. Следующее. Пока ни один из них даже не был задет — оба они успешно уходили от атаки друг друга. Внезапно Гору увидел, как встал противник, и, изогнувшись и уйдя от его атаки, подсёк Каташи коленные сухожилия. Всё произошло в точности так, как на последнем рисунке.

Гору думал, что ничто теперь не удержит его от того, чтобы добить врага. Но когда локтя коснулась ладонь старика, он остановился, привычный к послушанию. Скоро они вдвоём уже усаживали пришедшего в сознание Каташи у опорного столба.

— Скажи, — Даики обращался к его противнику, — какого Хару тебя послали убить. Того ли, который одним и тем же движением держал катану и палку?

— Да, — проговорил Каташи.

— А какого Хару ты встретил? Такого же или иного?

— Иного. Он сражается лучше меня.

— Тогда вправе ли ты его убивать, если хочешь выполнить волю учителя в точности? А ты, Гору, имеешь ли теперь основания, чтобы убить Каташи?

— Больше нет, — ответил Гору.

— У меня есть знакомые врачи, но я боюсь, что и через месяц Каташи понадобятся провожатые. Приказываю тебе — отправляйся с ним и пройди учёбу в школе меча до конца. Выучись также сражению двумя мечами и бою на копьях и палках. А потом возвращайся. Мне в школе нужен художник, который был бы искусен в муся-э.

Гору склонился в глубоком поклоне:

— Я никогда не забуду ваших уроков, учитель. Вы преподали мне самое главное — к каждой мелочи следует относиться с любовным вниманием.

(1) «Тройное совершенство» — владение искусством «кисти и туши» — живопись, каллиграфия, литература.