Натюрморт

Автобус тащился мучительно медленно. Набатом отдавалось в мозгу монотонное "осторожно, двери закрываются". Уныло чередовались мысли, сбиваясь в ком после очередной рекламы.

В этот раз было больнее чем обычно, и Аня в этом не виновата. Она старается помягче. Конечно, это помогает слабо.

Совсем не помогает.

Нужно отвлечься, попытаться направить внимание в другое русло. Я приоткрыл глаза и уставился на уныло тянущийся мимо меня город.

Субботнее утро выдалось хмурым, словно с похмелья, как раз под настроение. На улице пусто, будто ввели комендантский час.

— Уважаемые пассажиры! Своевременно оплачивайте проезд! — вещал стервозный женский голос. Я поймал себя на желании пересадить всех чиновников на общественный транспорт.

Это январь. Зима

Согласно календарю.

Когда опротивеет тьма.

Тогда я заговорю.

Откуда это? Почему вдруг вспомнилось? Сейчас август, а не...

Остановка. Юная особь лет двадцати впорхнула в переднюю дверь. В носу пара колец, прическа в стиле "воронье гнездо" и, разумеется, в наушниках. Хорошее выражение — в наушниках. Как в клетке человек закрыт внутри слуховых затычек, отгорожен от мира скорлупой звука, заперт, как джинн в лампе. Могуч русский язык, но пробиться сквозь янтарную тюрьму невежества не в силах.

Почувствовав, что ее рассматривают, девчонка обернулась. В меня уперся мрачный, безжизненный взгляд блеклых, как у снулой рыбины, глаз. Комедия дель арте новейшего времени, маска Тонто — девственный разум.

И это цвет нации? Эти выродки, выкидыши современного воспитания и прогресса, будут строить светлое, блин, будущее?! Они способны хоть на что-нибудь, кроме производства дерьма?..

...Господи, что со мной? Меня вот-вот вывернет наизнанку, будто беременный лавой-ненавистью вулкан. Что мне за дело до разукрашенной птахи и ее будущего?

Отвлечься.

Неудобное пластмассовое сиденье верблюжьим горбом уперлось в спину. Я закрыл глаза и попытался заснуть.

Откуда в мыслях столько грязи? Словно магнитом притягивается вся дрянь, собравшаяся на улицах, экранах, рекламных плакатах и выстраивается вдоль силовых линий. Я их вижу, эти навязанные образы, слышу их запах, их жаркое смрадное дыхание. Вот они — пляшут перед внутренним взором, как дьяволята возле сковородки.

Забыть, не думать!

Не думать, не знать...

Не быть.

Не.

Быть.

Не...

* * *

Меня несет по течению. Плавно тянет вниз, и мне уже все равно. Мне нравится это погружение. Ничего не видно, только плотный туман провожает меня в последнее плавание. Ни вздоха, ни взгляда — ничего. Пусто. Мертво.

Звук. Откуда? Его не должно быть здесь. Наверное, заблудился. Здесь, во власти тумана, это случается. Сюда затем и приходят. Или приплывают. Или...

Словно чье-то дыхание на миг прикоснулось к моим губам.

Ничего не разобрать. Кажется, я уже слышал этот тихий шепот. Или еще услышу? Не могу вспомнить.

Я потянулся к нему, как утопающий тянется к спасательному кругу. Нет, не достать. Туман редко отпускает свою добычу.

Звук. Он приближается! Не могу уловить. Тянусь всеми силами.

Детский смех.

— ...у нее будут твои глаза.

Это я сказал? Нет, не может быть. Я заблудился в тумане, меня несет река, я медленно, но верно тону. Я могу только молчать.

Вновь доносится спасительный шепот. Кажется, я начинаю понимать…

— ...говори.

* * *

— Вставай! Конечная!

Кто-то настойчиво трясет меня за плечо.

— Давай, на выход.

Водитель. Сбивчиво бормочу извинения и вываливаюсь на остановку. Хорошо, что мне до конечной.

Что мне снилось? Не вспомнить. Никогда не запоминаю снов.

Пока я добрел до своей бетонной коробки, остатки вялости выветрились. В подъезде воняло мочой. Ничего, дело насквозь привычное, как и нерабочий лифт. Морщась, поднимаюсь по лестнице.

Долго не могу открыть дверь, наконец, она сдается и я могу вздохнуть свободно, впервые за день. Не люблю бывать в городе. Лучше сидеть в четырех стенах, чем ловить на себе взгляды-уколы.

Нужно садиться за работу. Но сначала — выпить чаю.

Под бодрое фырчание чайника включаю телевизор. Ну-с, чем сегодня пудрят мозги?

Ага, общие сортиры. Уже около месяца действует положение об общих для мужчин и женщин туалетах: постарались меньшинства. Мол, разделение полов по толчковому признаку унизительно. Власти оперативно перестроили все общественные нужники в городе — теперь сопровождать свою вторую половину стало куда интереснее.

Я выключил телевизор. Аккуратно, не торопясь заварил чай, чтобы не расплескать бурлящее раздражение. Лучше бы лифты чинили.

Захотелось поговорить с кем-то, рассказать анекдот, покривляться, почувствовать себя не законченным мизантропом, не ворчливым старым дедом, но частью общества. Я невесело усмехнулся — едва на моём горизонте появлялся парус влюбленности, его тут же сметал очередной шторм непонимания.

Может, завести кота?

Компьютер включался дольше обычного. Недовольно пискнул рэйд, но соизволил загрузиться.

Программа текстового анализа и литературного перевода была Сашкиной идеей. На работе я занимался только механическим кодированием, не особо задумываясь над смыслом написанных программ. Захотелось потрудиться "для души", и Сашино предложение поработать над совместным проектом пришлось кстати.

Заказчиком был какой-то модный французский литературный журнал. Я тогда еще удивился, что у них литература может быть модной. Сашка рассказывал, что обещали хорошо заплатить, но на это мне было наплевать. В деньгах нет нужды.

Наконец появился экран приветствия.

Загрузив рабочую оболочку и подключив библиотеки программы, я получил сообщение о неизвестной ошибке и тупо уставился на окно с единственной надписью — 100. Больше ничего, только непонятная цифра в левом верхнем углу.

Неужели подцепил вирус? Но откуда? И, если это вирь, при чем тут сотня?

Директория с программой оказалась недоступна. Проверив лог файрвола, я убедился, что атаки не было.

Едва я запустил антивирус, раздался пронзительный системный сигнал и на экране появилась мигающая сотня на черном фоне. Бесовщина какая-то.

Провозившись около часа и так ничего и не поняв, я решил плюнуть. Систему можно переставить, исходники недельной давности есть у Саши, кроме программы на машине нет ничего важного.

Можно заняться переустановкой прямо сейчас, но работать расхотелось, зато захотелось спать. Я понял, что не хочу проводить день в привычном одиночестве.

Позвонить Сашке?

Слушая гудки в трубке, я успел посетовать на людей, в век цифровых технологий превращающих мобильные телефоны в стационарные.

— Здоров, Валентин. Как бытие, окунь ясный?

Заядлый рыбак, Сашка любит ввернуть словцо от тружеников голубой нивы.

— Привет, Саш. Как рыбалка? Букву "Р" не потерял?

— Что? Нет, не потерял, — он хохотнул. — Как у тебя?

— Что-то с программой. Скорее всего, вирус подхватил. Наверное, придется откатиться. И это, ты сегодня занят?

Он понял сразу.

— Подплывай вечером, жена как раз к родителям уедет.

— Сашка, я захвачу чего-нибудь спиртного?

— Бери пиво, — он запнулся всего на секунду, ничего спрашивать или уточнять не стал. — Только буржуйское не покупай, все одно у нас разливают. Лучше Ридского возьми.

Выключив компьютер, я вдруг понял, что сон наваливается неумолимо, как грозовой фронт, а до вечера еще далеко.

* * *

Туман убаюкивает, качает в колыбели небытия. Из нее не выбраться, да и нужно ли? Возвращаются реки к истокам своим...

Все поглотит, растворит в себе туман. Бороться бессмысленно.

Легкая рябь пробежала по вечно спокойной реке, волна вынесла меня к заводи и я ткнулся во что-то спиной.

Дно. Твердое, песчаное.

Зачерпнув горсть песка, я потихоньку разжал пальцы.

Тонкая струйка влилась в темную воду без звука. Вдруг песчинки закрутились спиралью, окутались едва заметным светом и вот уже маленькая серебристая змейка плавно скользит по речной глади.

 — Вещь. Коричневый цвет

вещи. Чей контур стерт.

Сумерки. Больше нет

ничего. Натюрморт.

Рот мой закрыт — здесь не стоит шуметь. Но мысли достаточно громки, чтобы не напрягать голосовые связки.

Детский смех.

Тяжело поднимаюсь из воды. Легкий ветерок закрутил надо мной воздушную карусель и умчался вдаль, подальше от реки.

Туман зовет меня назад, в темную постель забытья. Он манит и соблазняет, шепчет и улыбается, зов его подобен небесному своду, давящему на плечи Атласа. Но нет во мне силы атланта, и небо вот-вот обрушится на меня, затопчет сапогами забвенья.

На берегу кто-то стоит.

Ждет меня.

— ...говори...

Первый шаг — самый трудный.

* * *

Телефон содрогался в конвульсиях виброрежима.

Не успев разлепить веки, я нащупал мобильник и нажал кнопку ответа.

— Эй, золотая килька, тебя ждать или нет?

Сашка. Я открыл один глаз и посмотрел на часы, зеленые огоньки нехотя сложились в цифры — четверть девятого.

— Можешь и не ждать. Все равно приеду.

Я громко зевнул и дал отбой.

В магазине было шумно, как на заводе под конец рабочей смены. Выбрав заказанное пиво и заняв место в очереди, я заскучал — передо мной стояло не меньше десяти человек.

— Я сейчас подойду, — небритый субъект с двумя бутылками «Столичной» и плавленым сырком окинул меня мрачным взглядом и нехотя кивнул. Впрочем, увидев в моей корзинке бодро позвякивающую пивную горку, хмыкнул одобрительно.

Выбрав сушеных кальмаров, я вернулся в очередь.

Сашка жил возле метро, так что добрался я быстро.

Запах мочи в подъезде и неработающий лифт привели меня в восторг. Видимо, так народ выражает несогласие с туалетным положением в городе, а лифт не работает из солидарности.

Поздоровавшись, Сашка поинтересовался о моем самочувствии. Он знал о диагнозе и болезненном «лечении» и был одним из немногих, кто поддерживал меня.

— Так что случилось-то? — спросил он, имея ввиду купленное пиво.

— Просто день неудачный. Захотелось выпить в понимающей компании.

Сашка посмотрел на меня недоверчиво. Он знал, что мне настойчиво не рекомендовали выпивку. Хотя, какой в нашем пиве алкоголь? Так, баловство одно.

Мы в четыре руки нарезали бутербродов с сыром, разложили кальмаров, свалили все в большую салатницу и, прихватив пиво, вышли на балкон.

— Так что там с компом? — спросил Сашка, когда бутылки ополовинились.

— Сотню кажет, — я усмехнулся. — Бред какой-то.

— Сотню, говоришь? — он как-то странно на меня посмотрел и сразу отвел взгляд. — Ладно, завтра с тобой поеду, разберемся.

Поговорили о рыбалке, о современных нравах, Сашка рассказал, как ему, вобла драная, опостылела какая-то тетка на работе, вечно всем недовольная. Потом он достал вкусно пахнущие сигары, и мы молча курили, пуская неровные колечки в ночное небо.

— Саш, ты боишься смерти? — я сам до конца не понимаю, что заставило меня задать этот вопрос. Может, легкое пиво уже начало потихоньку ослаблять мои внутренние барьеры? Сашка знает о моем диагнозе давно и не боится говорить со мной о смерти. Не чувствует неловкости из-за того, что я умру лет через пять, а он, Сашка, останется. Наверное, понимает, что все смертны, и так ли уж важно, когда именно? Тем не менее, я стараюсь не поднимать эту тему. Неудобно как-то, будто хвастаешься умственным изъяном.

— Все боятся. В чем-то я тебе даже завидую.

— И в чем же? — я выудил из глубокой миски кальмара, покрутил в пальцах и сунул в рот.

— Страх в неведении. В темноте. В молчании. А тебе не нужно бояться, ты уже знаешь.

— К этому бонусу прилагается много чего малоприятного. Например, острое осознание прожитой впустую жизни. Или постоянное раздражение из-за ноющей боли. К тому же я не сказал бы, что во мне нет страха.

Сашка вздохнул и глотнул из бутылки.

— Ты держись, что-нибудь придумаем.

Мы выкурили еще по одной сигаре, наблюдая за постепенно светлеющим небом. На балконе стало прохладно, и Сашка решил, что пора и честь знать.

Я проснулся свежим и бодрым, как спортсмен перед решающим забегом. Или боец перед последним боем.

Позавтракав вчерашними бутербродами, мы начали собираться ко мне. Сашка закинул в свой рюкзак несколько дисков и захватил съемный винчестер.

Его машина стояла под окном. Утром прошел небольшой дождь, и на стеклах еще оставались редкие капли.

Ехали молча, из динамиков доносилась какая-то классическая мелодия.

Разумеется, в подъезде пахло мочой. Лифт, естественно, хранил суровое молчание. Нет ничего лучше добрых традиций.

Мы сразу принялись за дело. Я включил компьютер и продемонстрировал единственную цифру на экране. Сашка долго сидел и, не отрываясь, глядел на непонятную сотню.

— Валик, сходи-ка чайку сообрази, — голос его казался надтреснутым, будто у древнего столетнего деда.

Выходя из комнаты, я услышал, как он достает что-то из сумки.

Поставив чайник, я присел на скрипучий диванчик и тупо уставился в стену. Внезапно разболелась спина, в затылке застучали молоточки, поплыли круги перед глазами, занемели руки. Я начал медленно заваливаться набок. Чьи-то руки в последний момент подхватили меня и усадили на место.

— Ну, вот и все, Валик. Ты уж прости. Его надо было позвать.

Ничего не соображая, я откинулся на спинку дивана. Боль и слабость прошли так же резко, как и начались.

— Кого, Саш? Куда позвать? Зачем?

Не слушая меня, он заварил чай и поставил на стол две кружки. Усадил меня на стул, сам сел рядом и посмотрел мне в глаза.

— Я тебя знаю дольше, чем ты думаешь, Валька. Мне и самому немножко больше, чем кажется. Ты только не обижайся на меня, ладно? Иначе никак нельзя было.

— Саш, ты о чем вообще? Ну, больше тебе лет, так что с того?

— Валька, представь, что тебе нужно перейти широкую дорогу. Ты спускаешься в подземный переход и идешь. Вдруг ты понимаешь, что не в силах выйти на другую сторону. Ты забыл, как это делается. Ты идешь на ощупь вдоль стены, но выхода все нет и нет. А тебе очень надо пройти этот злосчастный коридор. Ты слышишь, как наверху ездят машины, сигналят друг другу водители, а выйти не можешь. Твои действия, Валентин?

Я немного растерялся.

— Ну, для начала — немного помечусь в панике.

Сашка грустно усмехнулся.

— Я в этом коридоре уже очень давно. Мой ответ — дождаться того, кто сможет выйти. Того, кто не боится идти вперед, кто не хочет ходить по кругу.

— А при чем тут я?

— Тебе ответили с той стороны. Ты захотел — и тебе ответили. Знаешь, что означает цифра сто? Так в старославянском, а теперь церковнославянском языке обозначают букву "рцы", что значит...

...говори...

— Говори, — меня била крупная дрожь — я вспомнил свой сон. — Хорошо. Но при чем тут темный коридор, старославянский язык и мой компьютер?

— Ну что ты заладил: при чем, почему да зачем. Как ему до тебя, умника, еще достучаться? Кроме компа ничего не видишь и видеть не хочешь. Снов, скорее всего, не помнишь и в них не веришь. Даже в программу твою попал, а как с тобой поговорить — все равно непонятно. Ты, вот, когда родился, много языков знал?

— Да кто — он? Кто родился?!

— Да откуда я знаю?! — загремел Сашка, бешено вращая глазами. — Тебе что, так уж важно имя ему дать? — он выдохнул и взял кружку.

Молчание ненадолго заполнило кухню.

— Саш, комп теперь что, живой?..

— Да, в каком-то смысле. Я думаю, что он — твой темный переход, неживая природа. Но одновременно — твое детище. Ты вложил в него часть себя. Мог бы ты сказать, сколько в ребенке от человека, а сколько от Бога? — он устало прикрыл глаза. — Иди. Он ждет тебя. Я сделал кое-что, теперь с ним можно, хм, говорить.

Мысли все еще путались у меня в голове, блуждая, словно в тумане.

Туман.

Ветер.

Звук.

Смех.

Ты помог мне. Не знаю кто ты, но благодарю тебя. Теперь я готов.

* * *

С трудом поднимая ноги, я подошел к тому, кто ждал меня на берегу. Мальчик лет семи с темными волосами смотрел на меня и улыбался. Мне есть что сказать ему, я не боюсь смерти.

— Здравствуй. Вот ты и пришел за мной. Давай поговорим?

— Говори, — он по-птичьи наклонил голову.

Слова сами рвались из груди.

— Это абсурд, вранье:

череп, скелет, коса.

«Смерть придет, у нее

будут твои глаза».

Смех. Детский, чистый, искренний.

— Тебя обманули — я не несу смерть. Я пришел не для того, чтобы забрать тебя, но чтобы остаться с тобой, — и он взял меня за руку.

— Мать говорит Христу:

 — Ты мой сын или мой

Бог? Ты прибит к кресту.

Как я пойду домой?

Как ступлю на порог,

не поняв, не решив:

ты мой сын или Бог?

То есть, мертв или жив?

Он говорит в ответ:

 — Мертвый или живой,

разницы, жено, нет.

Сын или Бог, я твой.