Когда сто лет пройдет...
Здравствуйте!
Ну что ж, начну с банального:
если вы читаете этот текст, значит, я не зря ждал. Дверь открылась
Нет
Если вы читаете этот текст, значит, что-то пошло не так. Дверь открылась, но
Чушь
Не умею я писать письма. Тем более на бумаге. Тем более такие.
И кто его прочтет, спрашивается? Быки Зайца? Ха! Какое сочетание — «быки зайца»… Или его же — Зайца — приставы? Ведь быкам-то уже нечего будет делать. Приставам, по большому счету, тоже…
Но написать надо. Всегда хотел вести дневник, но так и не сподобился. А теперь жалею — там бы многое было из того, о чем сейчас собираюсь рассказать. И гораздо подробнее.
Ну, пусть хоть письмо останется. Исторический документ, как ни как.
Это в случае, если прадед появится. Надо же! Уже почти поверил.
Начну, пожалуй, а там — как получится.
***
Вот сижу в полутемном пустом помещении, бывшем когда-то кухней. Кухней моего дома. Почти…точнее наполовину… Или так: наполовину почти моего. Хотя, уже и не моего вовсе — ни почти, ни наполовину…
Под своим домом я подразумеваю квартиру. Коммунальную — ну и что с того? Зато в красивом старом здании. Второй этаж. Самый центр — между Достоевского и Владимирской. До каждой из станций меньше пятнадцати минут ходу. Я родился и вырос в этом районе Питера. Как говорится, это все мое, родное. Узкие тихие улочки. Дворы — ущелья. И дома — с тяжелой лепниной по фасадам, с широченными парадными и узенькими окнами. Старые питерские дома, свидетели расцвета Российской Империи.
Я отвлекся. Трудно, все-таки, писать в таких условиях: сидя на полу, в сгущающихся сумерках. Надпись вот уже почти не видна.
Я ее, наверное, в сотый раз за вечер перечитываю:
«Когда сто лет пройдет — открой
Ту дверь, что скрыта за стеной»
Хотя я знаю эти строчки с раннего детства. Я не умел читать, но уже водил пальцем по таинственным значечкам, которые назывались «буквы». Буквы эти нацарапаны на стене общей кухни — в самом низу, у плинтуса. Вернее, не нацарапаны, а выдолблены — каким-то специальным долбильным инструментом, не вспомню сейчас, как он может называться.
Эти строчки вместе с приличным куском стены раньше загораживал стол — старинный стол, могучий стол, всем столам стол. Он простоял на кухне не один десяток лет. Детям, которые жили в квартире, стол служил домиком, танком, убежищем от воспитательных порывов отцов. Я тоже провел в детстве немало времени под сенью стола. И, как я сказал, именно под ним я обнаружил на стене странные строчки. Но по-настоящему я их обнаружил, конечно, когда научился читать. Мне было тогда шесть лет.
Я до сих пор помню тот удивительный момент, когда значечки-буковки сложились во фразу, которую я — ребенок, мог понять. Я сразу догадался, что должен найти и открыть дверь. И тогда случится волшебство. Вот только я не мог сообразить, где эта дверь находится. Я открывал все двери подряд в нашей коммуналке: во все комнаты, в кладовку, санузел — все безрезультатно. Волшебства не происходило.
Мне, правда, был не очень ясен смысл слова «скрыта», и я попросил объяснить это слово маму. Она сказала, что это значит то же самое, что и «спрятана». «Ага, — подумал я тогда, — спрятана за стеной. Значит, дверь где-то в стене». И стал ковырять все стены, которые попадались мне на жизненном пути. Позже, когда я немного подрос и поумнел, я перестал ковырять стены — зато приобрел привычку простукивать их. Причем привычка распространялась не только на стены нашей квартиры, и даже не только на дом. Я уже вырос, а все равно, иногда тянет постучать по какой-нибудь особенно подозрительной стене.
Детей моего возраста в квартире не было. Приводить домой школьных товарищей мама не разрешала. Поэтому мне не с кем было обсудить таинственные строки. Конечно, я спрашивал маму, что это за надпись, кто ее оставил и зачем. Но она лишь отмахивалась — ей вечно было некогда. Спрашивал я и свою бабушку — она сказала, что надпись эта на ее памяти была всегда. А больше она, мол, ничего про нее не знает. Бабушка тоже жила в нашей коммуналке. Она, на самом деле, приходилась нам какой-то дальней родственницей, но я всегда считал ее своей бабушкой.
Квартиру нельзя назвать полноценной коммуналкой. В ней всего лишь четыре комнаты, а также санузел, кладовая и кухня. То есть до революции это были достаточно скромные апартаменты. И принадлежали они моему прадеду — Ивану Сергеевичу Вестовому. После революции у его родственников отобрали эти апартаменты. У него самого их отобрать не могли, поскольку он пропал без вести задолго до Великого Октября. Но об этом позже.
Насколько я знаю, в нашей квартире при Советской власти долгое время жили различные управленцы средней руки — все сплошь заместители: сначала замдиректора завода, после него — зампредседателя райисполкома, потом какой-то профсоюзный деятель — тоже зам. Причем зампред занял квартиру, когда замдиректора посадили, а профсоюзный деятель вселился в нее после расстрела зампреда. Деятеля не посадили и не расстреляли, наоборот, он пошел на повышение — выбился из замов и получил жилплощадь в номенклатурном доме. Это все было еще до войны. Мне так и не удалось установить, кто в квартире жил во время войны — в блокаду. Никаких сведений об этом не сохранилось.
В сорок пятом вернулся с фронта сын Ивана Сергеевича — Николай (мой дед) и получил здесь комнату. Добился ведь, чтоб ему в старом родительском доме разрешили жить! Потом в этой комнате осталась дочь Николая, то есть моя мама. Еще одну комнату заняла бабушка, которая не совсем бабушка, но родственница (я о ней уже писал), а в остальных двух жили просто чужие люди. Уже никакие не деятели, не заместители. В одной комнате обитали мелкие служащие, а в другой — не то мелкие коммерсанты, не то мелкие жулики. Впрочем, это неважно.
Что-то я опять отвлекся. Все эти замы и прочие соседи не имеют к моей истории никакого отношения. Надо ведь о прадеде писать. Он-то как раз имеет самое прямое отношение к моей истории. Написал — «К моей истории». Сразу вспомнилось бессмертное: «Да, пожалуй, историк. … Сегодня на Патриарших случится прелюбопытнейшая история…». А ведь я как раз историк и есть — учусь на историческом. Вернее учился — почти два года.
О том, что до революции квартирой владел мой прадед, я узнал от бабушки всего несколько лет назад. А мама мне об этом почему-то никогда не говорила. От мамы я, конечно, много слышал о прадеде — он был выдающейся личностью. Профессор. Историк. Обладая энциклопедическим складом ума, живо интересуясь современными ему достижениями науки, он читал курсы лекций по истории естественных наук в Санкт-Петербургском университете, а также вел семинары по философским проблемам физики в Обществе естествоиспытателей. Он был знаком со многими известными российскими учеными. Причем, не только с историками, но и с философами, физиками, медиками.
Откуда я все это знаю? Но ведь я тоже историк. С кого же начинать научные изыскания, как не со своих родственников? Тем более с таких, как прадед.
***
По-моему, для вступления достаточно. Пора переходить к главному.
Год назад в коммуналке случился ремонт общих помещений — кухни, санузла, коридора. Я тоже приложил руку к этому черному делу — помогал выносить стол из кухни. Непонятно, как его в свое время умудрились туда пропихнуть. Чтобы вынести, стол пришлось разломать. Каюсь, я соучаствовал в этом преступлении против истории и своего детства.
Бабушка, кстати, тогда очень разволновалась, говорила, что антиквариат, что стол еще мой прадед покупал, но ее, разумеется, никто не слушал.
А из одной отломанной от стола ноги выпали листочки — пожелтевшие, аккуратно сложенные вчетверо.
Я долго потом разбирал эти письмена с ятями и ерями. Почерк был очень мелкий, да еще чернила сильно расплылись. Но я разобрал. Это было письмо моего прадеда. Он очень много интересного там написал. Например, про сгущающиеся над Россией тучи. И о том, что ему, как историку, совершенно ясно — грядут страшные катаклизмы, невиданные потрясения. Но он верил, что, в конце концов, разум восторжествует, и люди в России заживут свободно и счастливо.
А еще он писал о том, что, согласно гипотезе его знакомого физика Кузьмицкого, в переломные моменты истории, когда напряжение духовных сил огромных человеческих масс достигает пика, происходят очень необычные вещи с пространством и временем. Какие-то странные сдвиги, разрывы, замыкания. И что теории Эйнштейна и Пуанкаре, в те годы еще не до конца принятые физиками — это всего лишь первый робкий шажок к великому перевороту в научном сознании.
Далее прадед сообщал о совсем уже странных вещах. Мол, они с Кузьмицким разработали некую методу для практического применения пространственно-временных аномалий. А конкретно, научились перемещаться во времени — как в будущее, так и в прошлое. Важнейшую роль здесь играла способность к концентрации психических сил. Этот Кузьмицкий помимо физики серьезно занимался изучением буддистских медитативных практик. (Какие люди тогда были! Историк, разбирающийся в теории относительности; физик, проникшийся духом буддизма). Элементы этих практик они с прадедом включили в свою методу. Концентрация внимания на некоем материальном объекте позволяла человеку попасть в выбранный им момент времени. Материальный объект мог быть каким угодно. Для своих опытов с перемещениями во времени прадед выбрал в качестве такого объекта стену на кухне. Судя по письму, он концентрировал внимание на стене и представлял, что в ее толще скрыта дверь. Потом он открывал мнимую дверь и входил в нее. Он выходил обратно в кухню из той же стены, и при этом оказывался на несколько часов позже или раньше (!) времени входа. Техническое обеспечение этих «хроноэкспериментов» было очень скупо описано в письме. В нем что-то говорилось о замкнутой системе громоотводов и водосточных труб, которая служила своеобразным резонатором для возбуждаемых волевым усилием временных волн.
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы обнаружить связь между письмом и надписью на стене. Вот только, что это за связь?
Конечно, я не поверил невероятным откровениям прадеда. Все это уж очень смахивало на мистификацию. Фантастику в то время любили не меньше, чем сейчас: «Машина времени» Уэллса в России уже была хорошо известна.
Правда, заключительная часть письма никак не подходила под определение мистификации. Я ее помню очень хорошо. Вот что там было. Поскольку я собираюсь привести мысли прадеда почти дословно, то выделю этот кусок текста:
«Положение, в котором находится сейчас Россия, — неправильно, недопустимо, опасно.
…Лицемерие, произвол, жадность и глупость стали нормой для российского чиновника — представителя государственной власти. Это пагубно сказывается на нравственности простого народа и создает благоприятные условия для зарождения смуты.
…Всему происходящему в нашей стране я сопереживаю, как, наверное, должен сопереживать каждый гражданин…
…как ученый я испытываю жгучее, мучительное любопытство…
…но теперь я имею удивительный инструмент для того, чтобы получить ответ.
И как ученый, и как гражданин я не могу не использовать этот инструмент.
…Сто лет. Я думаю, не стоит мелочиться. Я хочу зайти к своим потомкам через век, расспросить их, как они живут, узнать, по какому направлению пошло развитие страны.
…И я верю, что русские люди преодолеют все тяготы предстоящего пути и найдут свой, особенный рецепт жизни, в котором объединятся разум и вера, справедливость и милосердие.
…Я понимаю, все это звучит как бред опиумиста, но я сейчас же, буквально по окончании письма, войду в несуществующую дверь, а выйду ровно через сто лет.
…и непременно вернусь».
В конце, как полагается, подпись и дата. Датировано письмо пятнадцатым июля тысяча девятьсот тринадцатого года.
Эта часть письма была слишком серьезна для розыгрыша — автор, похоже, искренне верил в то, что писал.
В общем, здесь было о чем подумать. Найденное письмо послужило катализатором моей поисковой работы по изучению биографии прадеда.
Я наводил справки по этому письму, сверял почерк. Письмо действительно написано моим прадедом, Иваном Сергеевичем Вестовым. Подлинность не вызывает сомнений. И физик Кузьмицкий жил тогда в Петербурге. Пропал без вести в восемнадцатом. В том году многие пропали.
Прадед же пропал летом тысяча девятьсот тринадцатого, в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое июля. Исчез, как писали газеты того времени «при весьма загадочных обстоятельствах». Буквально дематериализовался — находясь в собственном доме, под носом у домочадцев. И никаких вестей от него после никто не получал.
Сегодня, двадцать восьмого июля (по старому стилю — пятнадцатого) две тысячи тринадцатого года, истекает ровно сто лет с момента его исчезновения.
Конечно, глупо его ждать прямо день в день. Но раньше он не появился, а уже завтра я вряд ли попаду в свою бывшую квартиру.
Есть еще одна причина того, что Ивана Сергеевича надо ждать именно сегодня.
Год назад, когда в квартире творился ремонт, на кухне сняли плинтусы. И на месте, ранее скрытом плинтусом, я обнаружил еще одну строчку — как раз под двустишьем. Там были только числа. Две даты. Первая — 28.07.2013, и вторая — 15.07.1913. Порядок написания дат, а еще тот факт, что двустишье написано без употребляемых в начале прошлого века букв ять и ер, навели меня на некоторые мысли… Хотя без этих, упраздненных в восемнадцатом году букв, и в тринадцатом уже писали. Не знаю…
Мне пришла в голову сумасшедшая мысль: а вдруг путешествия во времени возможны, вдруг я смогу перенестись в прошлое? Тогда получается, что я мог бы сам нацарапать на стене двустишье и даты. А откуда их узнал? Да очень просто! Прочитал на кухонной стене в своем настоящем. Обычная временная петля. Читали, знаем.
Стишок, наверное, не просто так здесь оставили. Долбили стену, старались. Может, следуя его указаниям, я должен как-то помочь прадеду? Постараться увидеть эту самую дверь, помочь ее открыть с нашей стороны. Но это, конечно, так — домыслы.
***
Теперь я вкратце напишу, почему сижу в пустой темной кухне, почему завтра меня не пустят в мой дом, и что же я хочу от своего прадеда.
Год назад наш старый дом подвергся нападению. Нет, его не заминировали террористы. И НАТО не сбросило на него бомбу. Это было очень тихое, почти незаметное нападение — просто стали пропадать жильцы. Большей частью те, кто жил одиноко. Но иногда исчезали и целые семьи. И вскоре этот процесс дошел до нас — неожиданно пропали соседи — мелкие коммерсанты. Мелкие служащие недолго продержались и тоже сгинули.
А потом маму положили на операцию. Операция была плановой, совершенно безопасной. Но глупая врачебная ошибка… И мамы не стало. Врача временно отстранили от работы.
Незадолго до того, как мама легла в больницу, какие-то подозрительные личности предложили ей продать нашу часть квартиры. Она отказалась.
Учитывая, что бабушка еще в девяностых написала завещание на мое имя, я по сути дела, становился владельцем половины квартиры. Как и писал в начале: «почти», «наполовину». «Почти» — это потому, что как раз после похорон мамы нарисовался Заяц. Не знаю, как его лучше охарактеризовать: юрист с замашками бандита, бандит с юридическим образованием. Какая разница. Он оформил опекунство над бабушкой. Он ловко втерся к ней в доверие, уж не знаю, как это у него получилось. Заяц убедил ее переписать завещание в его пользу. Бабушка-то уже ничего не соображала, шутка ли — девяносто лет.
Дальше — больше. Пошла череда каких-то нелепых судов. Меня обвиняли во всех грехах: что я наркоман, дебошир, устраиваю в квартире оргии, избиваю престарелую женщину, то есть бабушку. Заяц требовал меня выселить, чтобы избавить ее от моего «крайне неприятного и даже опасного» соседства.
В итоге меня отчислили из университета, но так и не выселили.
На судах удивительным образом всплыли наши мелкие соседи: не то чиновники, не то коммерсанты. Они свидетельствовали против меня. Что я, мол, действительно, дебоширил и развратничал, и вообще — нехороший человек. Но вид у них был, прямо скажу, жалкий. Перепуганный у них был вид. Я, если честно, тоже был напуган. А кто бы не был? Но я боролся. За свою добрую честь и кусок прадедовой квартиры.
Суды затянулись. Заяц, почувствовав, что дело не движется, поменял тактику. Он предложил мне обмен. Мою долю — на однокомнатную квартирку где-то чуть ли не под Ладогой. Я отказался. Я уже считал себя тертым калачом, поднаторевшим в юридических тонкостях. Мне были известны подобные уловки. Квартира, скорее всего, оказалась бы чистой фикцией — с какими-нибудь недееспособными владельцами и длительной судебной тяжбой между многочисленными претендентами вроде меня.
Два месяца назад умерла бабушка, в ее комнату вселились новые соседи — крепкие ребята с короткими стрижками и холодным блеском в глазах. Это те, кого я красиво обозвал в начале письма «быками» Зайца. В двух других комнатах (и снова в многострадальной кухне) просто с каким-то мегалитическим размахом развернулся суперевроремонт.
Быки пытались оказывать на меня психологическое давление, но мне было плевать на них: я готовился к повторному поступлению в универ и концентрировался только на этом. Я штудировал учебники по истории и обществознанию и вспоминал правила русского языка.
Примерно месяц назад квартирная партия перешла в эндшпиль — однажды утром я проснулся и едва смог подняться с постели. Таким разбитым я себя никогда не чувствовал: голова кружилась, перед глазами все расплывалось. На сгибе локтя синел кровоподтек, подозрительно похожий на след от неумело сделанного укола. На кровати я обнаружил папку с какими-то бумажками. Из них следовало, что я все-таки обменял свою комнату в центре города на частный дом в незнакомом населенном пункте. В папке также лежала копия моей расписки, где я обязывался в трехдневный срок выселиться.
Я пытался что-то сделать, как-то отбиться, но получил кругом полный отлуп — по-другому и не скажешь. Даже писать об этом не хочется.
Зайцевские ребята, съехавшие сразу после блестящей операции с недвижимостью, сегодня наведались-таки. Они завезли судебное постановление о выселении и сказали, что завтра меня выкинут из квартиры. Выкидывать будут судебные приставы, а они — быки, им с удовольствием в этом помогут. Они мне также популярно объяснили, что Заяц на ТАКИХ серьезных людей работает, что мне лучше не рыпаться. Наоборот — я должен благодарить их шефа за человеколюбие и долготерпение. Уроды!!!
***
Ну вот и написал обо всем.
Делать мне все равно нечего, спать неохота, поэтому я буду сидеть здесь — на кухне и ждать прадеда. А почему бы нет? Как говорится, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не повешалось.
Даже интересно, а вдруг появится?!
Если б он пришел, я б ему сказал. Сказал бы, что не нужно заглядывать через века к своим потомкам — не о чем с ними говорить. Разбирайтесь лучше сразу — там у себя в прошлом.
Если путешествия во времени — лишь дурацкий розыгрыш (что, скорее всего), то письмо это я уничтожу. А что буду делать дальше? Что-нибудь буду. Экзамены я сдал, когда зачислят — потребую общагу. Мне теперь полагается. А дело с этими уродами я так не оставлю.
Вот если б прадед все-таки пришел, я бы попросил его, чтобы он научил меня проходить сквозь стены и года. И тогда, может быть, я сумею что-то изменить в своем прошлом: не дам умереть маме, разберусь с Зайцем. Ведь можно же что-нибудь изменить? А? Ну, хоть что-нибудь?