Věk

На семнадцатой минуте, примерно за пять до первого дрема, не дав тому состояться, он вдруг произносит:

— Но ведь бога не существует, в с-самом деле...

Фраза-вспышка, буквально удар королевского штампа, а не предложение! Однако нельзя оставлять его просто висеть в пустоте эфира без, скажем, духовной ратификации, и Зеленка продолжает:

— Если бы бог существовал, не было бы никого, кто бы мог не являться богом. А мы есть, и мы, как видите, антибожественны, с-слабы и напуганы, да и пото...

Его перебивают, но прямота неясности все равно чудесна! Пронзает с обескураживающим эффектом продольной не рассеянной сердцевины луча из прожектора, пока услужливо дистанцируемой от моих зрачков, когда светооператор все же допускает ошибку.

— Подождите-подождите… Вы, никак, хотите сказать, будто не может быть, к примеру, мышей по той причине, что есть люди? А если у нас все же растут лысые хвосты, не подскажите, куда Вы, дорогой Стефан, спрятали свой? — дальше смех в поисках поддержки, услужливых фраск из затемненного зала.

Всегда любил мифы, но никогда — миф про надиктовывающее эмоции электронное табло для зрителей. На первом дубле, уж поверьте опыту, они прекрасно все чувствуют без шпаргалок.

Охотно киваю любителю мышей, даже показательно подаюсь к нему, хотя вектор моей речи направлен против:

— Лучше, Михаил Николаевич, вместо лысых хвостов, продолжим обсуждать денежные, денежные, — и убираю руки за спину, не слишком резко, и не монотонно, а затем шаг назад, чтобы вновь встать по центру между футуристичными кафедрами моих сегодняшних гостей.

Любой конфликт нуждается в направлении, иначе рискует не дать всходов. Но позвольте еще минуту восхищений, как же вовремя проснулся Зеленка, с какой убийственной инфантильностью формулировок; «бога не существует» — ну что за прямолинейное чутье!

— Я хочу сказать следующее... следующее: аналогия между р-разницей бога, как абсолюта, и человека и разницей человека и мыши, н-неверна и верна быть не может.

И снова без шпаргалок, сдержанные аплодисменты.

— А я хочу сказать, что негоже отказывать одной сущности потому лишь, что есть другая, — нареченный в мыслях Искателем хвостов, сторонник ярких, как наша студия, галстуков Миша поворачивается ко мне под заикающуюся реплику скорого ответа. — Простите, Давид, мы продолжим, когда мой дорогой оппонент… — «вы уповаете на наивность», повышенные тона Стефана. — Когда мой дорогой оппонент придет в себя! — повышенные тона ему в ответ, и назидательный Искатель хвостов уже не смотрит на меня, обратив свое негодование к стоящему напротив.

А затем голоса накладываются друг на друга, разговор превращается в крик; никто уже не разбирает дальше отдельных слов, зато градус поединка на краткий миг взлетает до экстремума. И каждый второй, попавший в сети вещания, не отдавая себе отчета, прилипает к экрану. Это сладкое мучение необходимости ворваться в спор, этот колизейный секрет моей профессии. От того я так сильно, всем сердцем, с профессиональной, переходящей в личную, точки зрения ненавижу интернет. За то, что он позволяет почесать языком собственный дискуссионный зуд. Хотя, хорошо, что и в сети есть цензура; не представляю, какой начнется хаос, получи человек свободу слова где-то, кроме кухни да дивана.

— Стефан, мы с вами как раз говорили про упразднение налога на благотворительность и на бюджет Костела, — напоминаю, легко касаясь петличного микрофона двумя пальцами. — И Вы, как заместитель председателя пражской фондовой биржи, выступали, в общем-то, категорическим противником?

Зеленка лишь кивает и артикулирует «ано», а возобновившийся приступ его невербальности рискует вновь потопить эфир. На помощь, правда, спешу не я, а словесное усердие Тривального, Искателя хвостов:

— Даже если не затрагивать весь тот цинизм и богохульство, с которыми наш дорогой Стефан призывает забирать часть пожертвований и сбережений церкви, все равно следует напомнить, что на протяжении своей истории Храм Божий никогда не является коммерческой организацией.

— И потому никогда не был беден, Михаил Николаевич, никогда не был беден, — парирую нараспев, но дальше твердым жестким голосом. — В любом случае, указ ЗЕС, одобренный руководством всех, подчеркиваю, всех стран-участников, завершил эту добрую традицию еще в девяносто седьмом, не так ли? — и доброжелательная поза с разведенными в сторону руками.

От Зеленки очередной кивок, от Тривального ожидаемое, почти в такт фамилии:

— Разумеется, и ими же в прошлом месяце была одобрена отмена.

Пауза. Давай же, Стефан, будь хорошим Фениксом, воскресни еще раз. Скажи ему, что это вынужденная мера в условиях серьезного кризиса, поведай, как чешская церковь ухватилась за возможность упразднения в обмен на отказ создать собственную валюту, и это в тот момент, когда у нас под боком шли боевые действия. Да соври хотя бы про подкуп приматора Брно… не мне же, народному хранителю нейтралитета, этим заниматься. Жаль, что сам председатель валяется в больнице после инсульта, он бы нагородил здесь на четыре тома.

«Зеленка заикается немного, но вроде нормальный, с позицией», сказал про него Мирослав позапрошлым утром. Только говорит, очки снимать не станет.

Очки большие, родом из ушедшего тысячелетия, действительно нелепые; настолько, что даже сойдут за индивидуальный атрибут.

— В-вы… утверждаете, что цинично облагать церковь налогом, но Костел не имеет своей валюты. В его обороте н-находятся цивисные евро, такие же, как и у всех гражданских лиц. По колменистической конституции эти средства облагаются равным для всех стран ЗЕС налогом. И Вы хотите сказать, что это цинично — соблюдать закон?

Интересно, интересно, Зеленка. Может, наш запинающийся автомат по расчетам настолько погряз в бездушных цифрах внутри своей биржевой норы, что острее всего реагирует на личные выпады? Немудрено, что я не заметил этого раньше, всего две предэфирные беседы из-за досадного инсульта. Ладно, потанцуем.

— Михаил Николаевич, что скажете? — снова подаюсь к нему, вправо для себя, влево для телезрителя. — Вы, ведь, по сути, не являетесь церковником, служителем, вы юрист Костела, правильно? А значит, имеете прямое отношение к той истории с автомобильным парком…

— Который наша церковь не смогла себе позволить из-за закона о налоге, если Вы помните, Давид.

Вот оно, вот оно. Возвращаюсь в центр словесной баталии, воздеваю руки к высокому потолку и раскатисто вопрошаю:

— Господи, за что, за что им такие кары!

Краткий миг тишины в зале и недоумения моих гостей, затем смех и аплодисменты от тех, кто понял этот транслитерационный юмор, и толерантное молчание Искателя хвостов, сложившего руки за спиной.

— А теперь Костел получает возможность приобрести тот автомобильный парк исключительно за счет государства, — говорит Зеленка. — Б-без дополнительных выплат, в то время как ряд наших городов и поселений, прилегающих к границе с П-п-польшей нуждается в частичном восстановлении, обеспечении гуманитарной помощью и… Это разве не цинизм, Мих.. Михаил?

В этой точке беседы я и выбираю один из трех вариантов финальной речи, непрозрачно намекающий на победу Стефана Зеленка. Одна маленькая история с австро-венгерскими автомобилями, которая, кроме прочего, завела оппонентов еще дальше — в вечный спор о втором изобретении Вильмана — и вот уже Тривальный предстает капиталистическим злодеем. Хотя никому из руководства Костела в голову бы не пришло покупать машины сразу после конфликта в Польше, они сделали заказ заранее, еще во время слушания закона о налоге.

— Посмотрите на В-в-восточный Союз или на иудейский юг, — Зеленка выкатывается на запретное поле. — Территории синагог или мечетей разве могут похвастаться обширными парковками?

— Там стреляют, Стефан... — театрально вздыхает Тривальный. — Если Вы на стороне подобного понимания божественных заповедей...

— Стреляют, положим, только на границе Восточного Союза и Западной России. Израиль уже добрых три десятка лет живет в мире и согласии с соседями, в том числе согласии религиозном, — уточняю… уточняю, утрируя. — Однако без сомнения, если четвертого не дано, любой цивилизованный европеец выберет христианство, — пауза, но чутье зала подводит, а ведь я их так хвалил!

— Костел всегда обвиняли в чем попало под любым предлогом. После истории с этими несчастными машинами ТОП 09 вообще публично заявили о каких-то крупных взятках, которые мы некогда требовали за земли в Моравии. А социалисты инкриминировали церкви утаивание информации о доходах за первую трехлетку нулевых. — Искатель хвостов понимает, куда склоняется беседа и сопротивляется лишь для вида. — Столько предположений и скорых обвинений... если так различаются мнения о причинах события, может и не было никакого события?

О, спасибо тебе, яркий галстук.

— Не знаю, Михаил, ой не знаю... Но, возвращаясь к теме бога и Восточного Союза, кое-что мне известно наверняка: если так различаются мнения о причинах появления мира, мира совершенно точно быть не может!

На этот раз зритель меня не разочаровывает, и это кульминация эфира увенчана долгими аплодисментами всего зала. Мы записываем еще несколько дублей, смещая акцент с Альфы и Омеги на земные проблемы, в завершении зовем нашего постоянного абстеноматика, выслушиваем приговор и прощаемся со зрителем, я — до следующей недели, мои гости — до следующей встречи.

***

Освободившись от пут проводов и грима, еду домой. За боковым стеклом остроконечные строения дневной Праги, продолговатые и размытые в движении; с улицы Вилсона съезжаю на Роханскую набережную. За поворотом по левую сторону красуется Институт имени Вильмана, а на его крыше — эмблема алгорома, снежинка на чаше весов, не мудрено угадать чьих. Вскоре начинается дождь. Я прихожу домой прежде, чем Том и Мартина возвращаются из школы. Спустя полчаса Том, не сняв куртку, говорит мне «привет, Давид», Мартина — «агой, папеж». Около восьми с асимметричной музыкой ключа в замке появляется Хана.

— Представляешь, — говорит. — Сегодня Потека заявил, что издательство меняет.

— И куда он пойдет? В «Поведию»? Не смеши, через пару дней вернется с извинениями, — целую ее в щеку и помогаю снять пальто. Обыгрываю в голове дилетантскую шутку про ипотеку.

Хана говорит, что на выходных Том поедет к отцу, я киваю и звоню Мирославу, хочу узнать, как обстоят дела с Адамом. Мирослав общался с его агентами, сошлись на 3 тысячах цивисных в качестве компенсаций расходов. Нормально, но до сих пор ничего неясно с Ковак.

Две недели назад мы договорились об участии в программе, согласовали расходы на уровне пяти, пяти с половиной тысяч (что за прелесть, пятьсот евро на случай мигрени!), но вчера кто-то из ее лагеря вынюхал несоответствие продемонстрированного сценария действительному, и Ковак тут же уперлась рогом, крича, что она капиталист, а не отрок, и не станет плясать под нашу колменистическую дудку.

— Тогда завтра в офисе обсудим, совещание в десять. Не проспи снова, Мира!

Мирослав, вероятно, лениво кивает на другом конце провода, хотя неизвестно, насколько эта идиома применима к обществу, подсевшему на мобильные. В телефоне слышится нечто, при желании трактуемое как «угу», и я прощаюсь со своим флегматичным сотрудником до утра, а затем, по пути в кабинет — порой он большая спальня, чем сама спальня — обзваниваю продюсеров. Сообщив последнему, Филиппу, о завтрашнем совещании и получив лаконичное «не смогу», усаживаюсь за компьютер и рыщу по просторам и страницам заклятого врага, интернета. Пока неизвестность окутывает Веронику Ковак, готовлюсь к передаче, идущей следом, через одну пятницу. Мне нужно побольше высказываний, таких тонких и легких, чтобы их выдувало из эфира при первом же сквозняке, но таких острых и метких, чтобы каждый хотел повторить парочку в компании друзей. Сетевые поиски сразу наводят на идею любопытного признания: я тебя гуглю — но непонятно где, кроме соседней вкладки, оно может оказаться уместным. Попутно натыкаюсь на новость о казни троих шпионов в тюрьме Валдице.

Этот телевизионный проект, «Век», мы придумали вместе с Мари и Филиппом. Я тогда вел утреннюю программу о Малой Стороне и уже начинал уставать от районного масштаба предприятия. Естественно, из передач и фильмов, посвященных столетию первого изобретения Вильмана, которые выйдут в день юбилея, можно будет собрать пазл-другой. Но лишь мы планируем подойти к празднику с уже внушительным багажом. Пятьдесят программ, по два гостя на каждую, политики, деятели науки, искусства, и главное, непримиримые идеологические противники. Наш слоган «Весь век мы воевали одними словами. Продолжим другими» звучит почти без перебоев раз в неделю, уже более полугода, и за это время проект стал едва ли не самой важной частью моей жизни. Последняя передача должна выйти как раз в день столетия изобретения, я уже смотрел календарь, увы-увы, это среда. А теперь, чтобы сохранить магию чисел в неприкосновенный день, чтобы ублажить всех нумерологов и прочих женщин у экрана, придется еще и ускорить график. Из-за эфирного молчания на прошлой неделе, мы слегка отстаем, зато получилось эффектно воскреснуть именно с выпуском под номером тридцать три, который изначально задумывался дискуссией на околорелигиозную тематику. Осталось тридцать два гостя, шестнадцать встреч, пятнадцать недель до выхода заключительного «Века», идею которого я выдвинул еще на этапе планирования. И сейчас, с нашими рейтингами, ее можно реализовать. Через два месяца абстеноматики инаугурируют нового президента Чехии, а мой тезка уйдет на политический покой. Его-то я и планирую поставить по правую руку от себя, а напротив, напротив — только подумайте, такого же бывшего президента, лидера Западной России. Да-да, мой зритель, ты все понимаешь правильно, два абстеноматика, два воплощенных наследия Вильмана на одном шоу, в одной дискуссии! Поэтому последний выпуск обойдется без судьи, беспристрастные служители человечества сами станут участниками. Какой фурор, какой беспрецедентный фурор, мой дорогой зритель. До фраса, один эфир, и уже использую эпитеты Искателя хвостов!

Кажется, я забыл закрыть дверь кабинета, и теперь Мартина глядит на меня с недоуменным выражением лица, стоя в проеме и держа в руках плюшевого медведя.

— Ты говоришь сам с собой, папа?

— С собой…? О чем ты, Маря. С ними, со всеми ними, — и театрально окидываю руками пустующее пространство.

— Будиж… Сладких снов, папа.

— Сладких, мале-дите!

Утром Мира ждал меня в зале, но навевал сон и тоску, словно кружка недопитого кофе. Сейчас мы все сидим за длинным столом и думаем, как затащить на программу Веронику Ковак, не прибегая к помощи абстеноматичных людей.

— Предположим, мы побежали жаловаться абстенам, — рассуждаю я. — Что они могут ей сделать за простой отказ? Загубить пару трендов? Впаять штраф?

— Лучше бы дозу павулона! — бросает Мари, и мы смеемся. — Даже блоггеров сильнее штрафуют.

Вытираю слезу счастья под левым глазом и продолжаю:

— Иными словами, давать ей повод лишний раз гневно тыкать в нас пальцем не стоит светодиодов. Может, пригрозить Ковак вызвать на программу заведомо слабого участника, который показательно проиграет ее позиции?

— Вряд ли она на такое клюнет, — осторожно вступает Патрик. — Ковак ведь уже видела наш финальный скрипт и знает, что позиции будут проиграны так или иначе. Она и сама понимает: сценарий утвержден абстенами… — новичок выжидает секунду. — С другой стороны, это не позволяет нашей героине делиться горем с общественностью, в противном случае дело штрафами не ограничится. Так что для нее самое выгодное и безопасное просто послать нас и не явиться.

— Да, это не сплетни Зеленки с Тривальным… Боже, как легко было с ними и как трудно с этой свине, — Мари сладко тянется, сжимая смартфон в ладони над головой. — Заменить ее не получится?

— Трудно. На программе должна быть женщина, это уже оговорено с дирекцией. А где ты сейчас найдешь еще одну популярную женщину-капиталиста?

Снова смеемся.

— Думаю, нужно пригрозить, что мы снимем с эфира передачу про КовакКорп, она должна выйти через пару месяцев, — опять мистер-свежие-мозги Патрик. — В прошлом году, работая для pragneuheit.cz, я брал интервью у их представителей. Там все исходили слюной от идеи об этом сюжете, и Вероника, ручаюсь, тоже.

— Что ж, отлично, — вынужденно и потому монотонно признаю я. — Все согласны? Ну же, все, все?

Они кивают.

— Слышал, Мирослав? Тогда давай-давай, пиши нашей Верочке, и побыстрее, меньше недели до эфира, а у нас бардак! Что там на сайте?

— Очередная порция недовольства из серии «Почему мы не транслируем шоу на родном языке».

— Да потому что у нас международный вид спора, крава! — вскрикиваю в своей манере и тут же капитулирую. — Это не про тебя, Мари, не смотри так. Чего они хотят? Отрезать от вещания родину гостя нашей последней программы и наш единственный щит от Восточного Союза? Молодцы. Да у нас самое рейтинговое шоу на западе Европы, а такие шоу самые популярные, их сотни, сотни. Родной язык. Я даже дома его не использую. Пусть декуи скажут, что не на немецком выходим. Сколько там еще желчи на наши головы?

— Если и была, на сайт не пропустили, дальше там позитив. А вот по линии пытались в очередной раз пробиться демократы, они хотят эфир для своего человека…

— Что за клоуны! Какую программу я веду, они думают? Шоу меньшинств-анархистов? Пусть едут в Таиланд, так и передай, я слышал, там зрители шлют смс в поддержку одного из участников. А в нашей цивилизованной стране голосовать — дурной тон.

***

— Добрый вечер, уважаемые телезрители! — я представляюсь, произношу слоган и продолжаю приветствие. — Второй раз мы выходим после недельного перерыва, виной которому трагический конфликт у наших соседей, у Польши. И сегодня я особенно остро хочу поговорить о сложившейся политической ситуации, о праве, о... доверии, пожалуй. Однако прежде, чем представить гостей, хотелось бы сказать: мне искренне нравится наш с вами политический уклад. По сути своей колменизм — это аристократия, — вопрошающе смотрю в зал, в камеры, разводя руками, и наслаждаюсь тишиной, ждущей откровения. — Аристократия, которая не имеет никакой возможности возгордиться собой! — и они тут же взрываются аплодисментами. — Весь двадцатый век Европа прожила без масштабных войн, без крупных захватов территорий или ресурсов. Но те редкие и молниеносные войны, подобные трагедии в Польше, что это? Не симптом ли надвигающейся бури? Так считает наша сегодняшняя гостья, встречайте! Вероника Ковак, председатель КовакКорп, профессор экономики Пражского Экономического университета!

Слева от меня в пляшущих лучах прожектора к своей кафедре по специальной дорожке, проложенной над красивым водоемом нашей оранжевой студии, подходит невозмутимая Вероника. Она улыбается сначала мне, потом залу. В деловом костюме, за сорок, короткая стрижка, толстые ноги, много пудры. Грациозно подхожу к ней, боком, чтобы оставаться к зрителю фас, и целую руку. Да, каждому порой надо послюнявить капиталистическую длань!

— С противоположным мнением, — возвращаюсь к центру и слегка клонюсь вправо. — Ученый, заслуженный деятель Академии наук, нейрофизиолог, химик, социолог, алгоромист Адам Линштейн!

Жму руку торопливо вышедшему симметричным маршрутом морщинистому человеку в сером пиджаке, серых брюках и, отдельное спасибо, при старом добром сером галстуке.

Свою размеренную речь с отпечатком возраста он начинает с признания в любви к родине. Затем проводит экскурс в прошлое, в заветный 1906 год, когда француз по происхождению и австриец по жизни Вильман открывает вещество алгоромин-е, позволяющее нейтрализовать заряд электрона в атоме. Вильман дальше разрабатывает свое изобретение, появляется алгоромин-п и алгоромин-ап. Все они помогают значительно ускорить развитие электротехники, но главная бомба еще впереди. Через двадцать два года после первого открытия, когда ему уже почти восемьдесят, ученый создает алгоромин-н, более известный нам как алгором. Линштейн рассказывает о своей работе с этим препаратом, говорит, столь важного изобретения для человечества не было со времен микроскопа.

— Но ведь оно лишает людей чувств и эмоций! А это, не скажу главный, однако точно один из важнейших аспектов нашего существования.

Видимо, ради таких реплик дирекция и хотела видеть в студии женщину.

— Не все знают, как это происходит, — продолжает свое возражение Ковак, — Алгором вводят в подкорку головного мозга, там он нейтрализует работу ряда нейронов и человек перестает… чувствовать. Хотя и продолжает мыслить, словно машина.

— Послушайте, милочка… — Линштейн начинает кашлять, но чересчур громко, чтобы Ковак вновь перехватила инициативу. — Алгором предназначен только для верхушки власти. Мне бы самому не понравилось жить в обществе манекенов, бесчувственно бродящих по прямым улицам… Я не хочу, чтобы моя страна, мой мир, стали похожи на карикатуру из агитационного фильма. Да и на все человечество ни за что не напасешься даже лекарств, чего уж говорить о таком дорогом препарате, как алгором. То, что правящая элита соглашается на инъекцию — это их великая жертва, жертва на алтарь мира. Чтобы мы с Вами могли жить и чувствовать.

— И не думать самостоятельно. С Восточным Союзом нет мира, хотя Западная Россия стоит на втором месте после Японии по доле политиков, главнокомандующих и дипломатов, согласившихся на, как это в народе называют, холодный разум.

— Война на границе с Востоком идет только потому, что ислам стоит на пути восточных государств к благоденствию, которое им способен подарить алгором. Христианство и иудаизм смогли преодолеть этот стереотип. Но ислам всегда был самым упрямым.

— А, то есть буддисты не нуждается в алгороме, там и так нирвана? — усмехаюсь я.

— Да… Давид… — Адам Линштейн хмурится и продолжает. — Так вот, милочка, на Востоке нет правителей, принявших алгором, нет абстеноматичных людей. И только поэтому они воюют с цивилизованным миром.

— Они воюют, потому что цивилизованный мир пытается заставить их делать то, чего они делать не хотят. Особенно со своими мозгами!

Аккуратней, Вероника, аккуратней.

— Это превентивная мера, мы принуждаем подчиняться абстеноматичным лидерам только те страны, которые представляют угрозу для цивилизации. Когда человеку делают инъекцию алгорома и он становится абстеноматиком, только тогда у него обостряется чувство справедливости, только тогда он видит истинное положение вещей. Поверьте, я знаю, о чем говорю, я столько лет изучал этот препарат…

— Заметьте, «чувство» справедливости! — игриво обращаюсь к залу. — Кстати, получается, что алгором — единственный для гоя путь в семитские сообщества.

Не старайся понять, Хмурый Адам. Главное, что зрители хлопают в ладоши.

— Хорошо, Вы утверждаете, что препарат делает человека справедливым лидером. Хорошо. Но посмотрите на меня, я не колю себе в голову никакого, простите, дерьма, но остаюсь сильным и честным управляющим своей компании. А главное, самостоятельным. И хочу, чтобы право на такую самостоятельность было у всех, но наш строй требует подчинения абстенам.

О, какой жаргон, Вероника.

Звучит сигнал на перерыв.

Переговорив со своей комиссией и коллегами в отведенное время, Ковак первым делом во втором раунде уточняет, что вовсе не собиралась ставить под сомнение авторитет абстеноматиков, а лишь указала на возможность справедливого управления и без алгорома.

— Верочка, я верю, верю, что Вы честно управляете своей… своим учреждением, — трясет подбородком Линштейн. — Но на одного честного, самостоятельного, как Вы выражаетесь, управленца приходится десять лжецов. А абстеноматичные люди не видят резона лгать, их не тянет к накоплению богатств, к власти…

— Куда уж больше, Адам, куда уж, — говорю и выставляю перед собой ладони в знак завершения фразы.

— Они ничего не хотят. Вы думаете, абстеноматики управляют современными государствами? Но мы сами идем к ним за любым важным решением. Может статься, что это они, помимо своей великой жертвы, теперь еще и работают на народ, не могучи получить от этого даже толики удовольствия. Тем более, Вы же знаете, ЗЕС ввел разные валюты для гражданских, военных, чиновников и абстеноматичных людей. Каждый из них может управлять собственной сферой, но у него не будет шанса заработать там на управление чужой. Армия подчиняется политикам, но если те захотят использовать ее в своих целях, им нечего будет предложить военным. На кой, например, нашему генералу гротовые евро абстеноматиков? Кто у него их примет? Это и называется колменизм, Вероника. Как сказал Давид в начале программы, оптимальный строй.

Только я собираюсь мысленно прокричать «эй, эй, у нас еще один раунд, а программа без нокаутов!», как опустившая глаза Ковак вдруг произносит, обреченно кивая:

— Чушь… Вы говорите «оптимальное общество», вы говорите «нет войн», но из Польши на днях выезжали австро-венгерские танки. Танки цивилизованной, как Вы утверждаете, страны. Танки абстенов. И сам этот эфир проходит по сценарию, потому что это выгодно им.

Вероника, ну зачем, это же запись, ты открываешь душу для сотни человек в зале, твой предсмертный, суицидальный крик останется не услышан теми миллионами, которых заслуживает.

— Вы не самостоятельные люди, не общество даже. Это относительная безопасность под опекой мертвецов с холодными мозгами. Которые все, все решают за вас, а если вы сопротивляетесь — уничтожают.

Вера, Вера. Иллюстрация собственных слов. Она осознает горечь своего самоотверженного шага и стоит за кафедрой, вновь опустив глаза. Я говорю, что из-за технических проблем мы вынуждены прервать эфир. Весь зал молчит.

— Тем более, здесь все и так ясно. Но мы, все-таки, позовем нашего судью. Господин Джозеф, просим!

Играет характерная музыка, звучат нехарактерно тщедушные аплодисменты, и в зал спускается старый абстеноматик, как делал до этого уже тридцать три раза. В своей речи он, по сути, повторяет слова Адама, но с меньшей преданностью. Говорит, что наше общество неидеально. Говорит, в данных условиях это лучший вариант из возможных, хотя и не способен удовлетворить каждого. Он спокоен, даже тих, пассивен. Робот, впрочем, не самая верная аналогия. Правильней сказать, старик. Даже когда попадается абстеноматик моложе нашего судьи, он все равно походит на старика своими манерами и речью.

***

После программы с удивлением обнаруживаю Джозефа выпивающим в баре на первом этаже. Обычно я захожу туда один или с Мари. Но сегодня Мари уехала домой еще до скандального завершения второго раунда, у ее сына вскочила температура.

— Не ожидал увидеть Вас тут, — подхожу к судье и присаживаюсь рядом, заказав обязательный вечерний виски.

— Трудный день, — отвечает он. — Ковак теперь лишат имущества и выставят из страны… Ты знал, Давид, что алгором перестает действовать с годами? Когда вы брали меня, прошло целых тридцать с момента укола. Но в этом ничего хорошего, детище Вильмана будто наркотик. Когда отпускает, бежишь за следующей дозой.

— Но Вы предпочитаете чувствовать, как человек, как чувствовали когда-то?

— Ой, брось, Давид, у меня просто нет денег, а у моих коллег причин продлевать расчетливость ненужного никому старика. И потом, думаешь, я бы судил твои передачи в соответствии с политикой канала, будь я тем беспристрастным абстеном, каким ты меня еженедельно нарекаешь? — он смеется, потрясая плечами и расплескивая выпивку из рюмки на стол.

— Аккуратнее, Джозеф, — подвигаюсь вплотную к старику, стараясь закрыть его от ненужных взглядов. — Тут же люди, журналисты. Вы с ума сошли?

— С холодного, по-моему, сошел!

Мне приносят заказ, а Джозеф, кажется, потихоньку успокаивается.

— Ты говорил, — вспоминает он. — Что планируешь пригласить двух абстенов на последнюю передачу, двух бывших президентов. Так вот, они наверняка тебе самому предложат стать абстеноматиком, крест даю.

— Почему мне?

— А что? Очень многие абстены начинали свою карьеру на телевидение; после открытий Вильмана оно пошло в гору. А шоу, подобные «Веку», раскручивают еще и для того, чтобы они воспитывали правящую элиту. Да я и сам вел кулинарную программу ранним утром, — он расплывается в улыбке. — Подумай, ты ведь наверняка даже когда остаешься наедине с собой, говоришь в мыслях «мы», а не «я». Ты всегда обращаешься к толпе, к народу. А как еще, по-твоему, абстеноматики воспитываются? Считаешь, они родину любят, или человечество? Да никого они не любят. А вот привычки изжить даже шприц не поможет. Тем более погляди, как сильно твой эфир похож на политический уклад: абстены стоят посредине, в них влюблены все зрители, они нейтральны, умны. Все им верят, это необходимое условие. А подле грызутся церковь с биржей, рабочие со студентами, патриоты с патриотами. Так что, еще пара проектов, потом лет пять в нашем… в их конгрессе. И кто знает, кто знает, может, станешь президентом Чехии. Еще один Давид. По-моему, очень неплохо.

Этот нелепый разговор за крепким алкоголем отчего-то выбивает меня из колеи. Всю следующую неделю я только пью и думаю о Веронике Ковак. Дело в том, что мне абсолютно плевать на нее и на то, что с ней будет. Мне это даже кажется правильным. Кажется, что обратное могло навредить моей программе, моим зрителям, моей стране. Наказание, вероятно, самый верный путь. Я и впрямь думаю о собеседнике только во множественном числе, только толпа для меня жива, одиночка — нет. И если что, пусть на телевидение после меня идет Патрик. Мари и Филипп одобрят.

Неожиданно наступившая пятница сталкивает лбами писателя, утверждающего, что творчество не зависит от государства, и художника, давшего обет не браться за кисть, потому что любое искусство суть анархия. А анархия сегодня — симптом дикарей и их диких племен. Ей нет места в цивилизованной стране. Не встреваю в разговор с шутками и другими вербальными громадами на языке, по которым хорошо знаком зрителю. Мои гости прекрасно справляются без меня, много кричат, с трудом сдерживаются от оскорблений, даже трясут кулаками в сторону шумного зрительного зала. Настоящая феерия, катаклизм в рамках телевизора. К концу беседы я даже не знаю, кого объявить победителем и сразу зову Джозефа, а он услужливо кивает в сторону писателя.

После программы Мари говорит, что я был ужасен, что в следующую пятницу мне надо постараться. А через пару дней подсчитывают рейтинги выпуска; он был не скуп на эмоции и ссоры, но Мари, глядя в монитор, почему-то недовольно качает головой.