СТО

Ежели идти долго-долго — до самого края земли, которая, как известно, на трёх слонах покоится, а те — на черепахе, а черепаха, само собой, в солёных волнах Извечной Тьмы плещется… Так вот, говорят, ежели дойти-то туда по старой-престарой, имперской ещё дороге, которою мрамор возили для изваяний благородных принцев, то, стало быть, прямо в него и упрёшься, уж не избегнешь. Там, где плиты теряются в песке, полыни да сухом лишайнике, там-то и высится Каменный Витязь. То есть «витязь» он так, для смеху разве: глыба и глыба. Прежде, дед сказывал, у него и лицо можно было разглядеть, и меч в каменных ладонях, да только это давно, чуть не до Империи было. Теперь — столб столбом, обыкновенный валун, разве что торчком. Щёки мохом поросли, в высоте Заряница-звезда голубым блещет, а море шепчет извечную свою песенку:

-Фьорды и лёд, фьорды и лёд…

Дедуля бородёнкой-то тряс, всё доказывал, мол, есть этот Каменный Страж на прежнем своём, ему назначенном месте. Оставил его, будто бы, сам Король-Чародей, когда за море отправлялся, на Авалон, к золотым своим яблоням. Только полно врать-то: не бывает золотых деревьев, нет и не было никакого Авалона, а чародеи в последнюю войну повывелись. Говорили это деду, и не раз, а он только пуще плевался, трёхперстьем лобешник осенял, плёл что-то про чары, про сокровища, про Ёрмуранга-змея, который свой же хвост терзает.

Так вот, балакал дедуля так: чтобы Стража пробудить, чтобы Ёрмуранга от хвоста отвлечь и извечное кольцо разомкнуть, нужно старую дорожку отыскать, что вокруг истукана змейкой завилась. И ступить на неё, и пройти, не оглянувшись, до конца — всю добрую сотню шагов, непременно заклинание напевая. Смеху ради спрашивали деда, что ж за заклинание-то такое, на каком таком наречии? Нынче, после войны с Югом, когда позорно проиграл Альянс Чародеев, Церковь за волшбу серьёзно принялась, нынче и болтать такое — чистая ересь, да что со старого взять?

Дед дулся и пыжился, гордеца из себя строил. Он-то смекал, что смеются с него, кто подобрее. А кто себе на уме, тот и вовсе, небось, кляузу церковникам настрочит. Потому отвечал старый так: кто надо, тот увидит, пройдёт эти сто шагов и Стражу споёт.

Буркнув это, дед непременно затыкался на день, на два, всё возился с меньшими внуками — песенки разучивал, в песочке копался. Глядели на него — и вздыхали: был в своё время какой мастер маг, а теперь, на девятом десятке, из ума выжил и в детство впал. Как по мне, ничего такого не было. Правда, дедуля умный был шибко, аж через край. Писал много, старые книги разбирал (ещё до того, как в Доме Трёхперстья их сжигать велели), игрушки для малышни мастерил занятные. Вечерами, помню, всё керосин жёг за своей работой, так что невестки серчали. В конце концов, сговорились и по свечке в месяц условились выдавать ему, и дед не стерпел: сбежал из своего дома в лачужку на побережье, удил помаленьку да всё бумажки свои чёркал. Помню, мы к нему приходили — детишки, то есть, — и родные внуки, вроде меня, и двоюродные, и бог-весть-сколько-юродные. Со всего селение, в общем. Дед добряк был, весельчак, вечно игры устраивал, хороводы так всякие, голубков мастерить учил, чтоб, как живые, порхали. Непрост был старый, в самом деле — один из проклятых колдунов, которых клеймили в Доме Трёхперстья. Да детей не обижал, кто поспособнее — тех писать да читать учил. Кой-кому и пару Слов доверил — несильных и добрых, вроде Живрана, которое и кровь остановит, и ссадину залечит.

Не сказать, чтоб взрослым это всё было по вкусу. Пастора дед не привечал, в Доме Трёхперстья вовсе не появлялся, а все трое сыновей его — дядья мои и отец — в Альянсе служили. Которая решительная мамаша забирала-таки своё орущее сокровище, волокла за собой и выговаривала, что на том свете, конечно, за дружбу с колдунами её чадо железными плетьми истерзают.

Меня дед любил особо, как подрос я, часто с собой на рыбалку брал, гостинцы приносил. Но говорили мы редко — старый после победы Юга, после краха Альянса полюбил молчать. Так оно надёжнее, понятное дело, мало ли на допросах в Канцелярии после наговоришься. Да и о чём ему, учёному-то, с карапузом разговаривать? Только, бывало, поглядит на меня пытливо, по волосам потреплет и вздохнёт.

Дедово ученье матушке не нравилось. Глупость, мол, тарабарщина да непотребщина. Отец-то наш и оба дяди на войне сгинули, так что матушке самой приходилось, как она говорила, дурь из меня выбивать. Драла и за ухо, и за волосы, чтоб выколотить дедову заумь, так что и я реву, и братец меньшой в люльке надрывается, и сама она плачет. Матушка всё нас сиротинушками называла: бедные вы, говорит, мои сиротинушки! И плачет. Понятное дело, безотцовщина же мы с братом.

Как стал я подрастать, матушка меня к Эрге-южанину в ученики определила. Дед по такому случаю даже и приволокся — сгорбленный, белый как лунь, с посохом. На улице все от него шарахались и трёхперстьем осенялись, а пастор и вообще на другую сторону улицы открыто перешёл. Не к добру, мол, колдуна повстречать. Что и говорить, такая слава к деду намертво приросла, боялись его жутко.

Стал дед говорить, что надо бы меня в школу, в город, что с моей наследственностью мне в Академию Альянса прямая дорога. Матушка его послушала и спросила: за какие деньги меня там учить? Да и не эта ли учёность-волшба и отца моего, и ещё двоих только в нашей семье сгубила? Надо же — в Академию Альянса! Это в ту, что ли, которая при теперешних порядках чуть ли не вне закона? Нет уж, у мастера техника кусок хлеба свой завсегда будет, даже и с маслом. А учёные-кипячёные могут свой заумный нос воротить, сколько им будет угодно, лишь бы не совались, куда не след. Посверкал дед глазами — они у него не состарились, яркие были да синие, — плюнул и ушёл восвояси, ворча что-то про глупых баб. С матушкой он с того дня и слова не промолвил, хоть помирал у нас дома.

Эрге-южанин, хоть так и прозывался, за своих не воевал, тихий был человек, мирный. Когда их Генералиссимус по радио вещал о нашей безоговорочной капитуляции, Эрге и глаз-то не знал, куда прятать. Вроде бы и приехал задолго до войны, и прижился, а теперь всё равно выходит — оккупант. Потом даже, когда южан понаехало видимо-невидимо, и все почти начальство, и у всех — паёк сверх нормы и носы до небес, Эрге к ним не пристал, в доносчики в Канцелярию не пошёл. Пару раз били его, подкарауливали на улице — свои же, южане, молодцы в армейской форме. Эрге и это перетерпел, только прихрамывать стал и всё чинил фермерские авто, да тракторы, да комбайны, вроде как приватным порядком. Потом уже, как поправилось хозяйство, стал заведовать местной станцией техобслуживания, план выполнял как следует, начальству не перечил.

Выучился я скоро, на лету прямо схватывая, так что Эрге и нахвалиться не мог. Прихромал как-то к матушке и стал просить, чтоб уговорила меня при его СТО остаться. Меня тогда многие сманивали, из Холльбурга даже. Матушка только локтем меня толкала да Эрге чаю подливала, вроде как гордилась мною, что ли.

А как стал я работать на СТО с Эрге, дед наш совсем сдал. Лежал в постели, тихохонько, сам почти прозрачный. Младший мой братишка, Фьянни, за ним присматривал, книжки там ему вслух читал и всё такое. Матушка, конечно, догадывалась, что не всё с этими книжками так просто, сколько раз хотела этих двоих книгочеев подловить, да и не могла. Наш-то младший умник большой, вроде деда, и хитрый, как лисица, даже мастью — огненно-рыжий. Я, хоть и на пять лет старше, а всё попроще буду.

Пытался я тогда ещё братишку учить помаленьку, чтоб тоже, значит, к нам в СТО определить, да куда там! Растяпа форменный: как задумается, бывало, так про сварочный аппарат в руках и забудет, со всеми вытекающими. Как-то всё же получилось упросить мастера Эрге, чтобы и Фьянни при мне оставить. Деньги, положим, небольшие, да и пользы от него — ни на грош, а всё же при деле.

Помирал дед тяжело — три дня в горячке лежал, сипел что-то, видно, хотел напоследок сказать что-то. Только я старого за руку взял — ан из него уж и дух вон. Отмучился, словом. Похоронили старика, помянули, как полагается, матушка даже расщедрилась и службу в Доме Трёхперстья по покойном заказала. Пастор поначалу кривился, но уломали всё ж его — то ли просьбы матушкины, то ли золотые довоенные флорины Альянса помогли.

Помер дед — и помер. А мы, коли живы, так жили. Я на СТО работал по-прежнему, с мастером Эрге и Хёгни-младшим, Фьянни в учениках числился. Месяц-другой спокойно всё было, а там гляжу — уж больно малыш стал задумчив. В смысле, даже для такого чудилы, как он. Ну, думаю, дела будут. А сам вида не подаю, жду, чтоб сам всё рассказал. Ежели сделал что-то не то, так придёт и повинится: Лисёнок (так его ещё папка прозвал) у нас честный. И, понятное дело, не к матушке он прибежит, за тумаками-то, а ко мне. А вместе что-нибудь и придумаем.

И в самом деле, в самом начале августа приходит — взъерошенный, бледный, глаза красные. Ночь не спал, а может, и не одну. Под мышкой — толстенная папка с бумагами. Бухнулся на табурет и молчит. А мне, понятное дело, до него ли: мастер Эрге приболел, Хёгни в отпуске, да ещё господин градоначальник Свайке своё авто на ремонт доставили.

-Ну, — говорю братцу-то. — Что теперь за глупости? Что только в голове у тебя, прости Триединый?

Фьянни ещё больше побелел и расхохотался.

-Вот, — говорит. — Никогда Он теперь меня не простит! Я Каменного Витязя нашёл!

И как брякнет свою папку на капот, аж корпус загудел. В папочке-то не меньше пяти кило, небось, и всё — бумажки исписанные.

-Сказки это, — гну своё я. — Дедовы сказки. Из них вырасти пора.

И папку его аккуратно в сторону отложил. Не хватало ещё капот поцарапать.

Братишка от злости почти вдвое раздулся.

-Сказки! — вопит. — Ты сам — в этой самой сказке! Прямо в сердцевине!

Схватил меня за рукав и поволок в подвал.

-Это, — говорит. — Это оно и есть! Святилище Змея! Видишь?

Подвал у нас на СТО и вправду примечательный. Этакий огроменный каменный шатёр с толстой каменной колонной посередине. Прежде, мастер сказывал, тут действительно какой-то храм был, потом война была, то ли разрушили его, то ли сам он сгорел, а там и вера Трёхперстья пришла… Потом, уж после войны Альянса, на старых камнях нашу станцию построили — чего фундаменту зря пропадать? А в подвале мы всякий хлам храним, запчасти там или, скажем, покрышки.

-Вижу, — отвечаю я малышу. — Очень даже вижу, что кое-кто тут так и не прибрался, а уж сколько раз было говорено…

Фьянни только зубами заскрежетал, взял с полки ломик, поднатужился и отодрал дряхлую доску с пола. Поднялась пыль, оба мы расчихались; гляжу, а под досками-то, под слоем многолетней пыли — выцветшая мозаика. Вроде как чешуя, зелёная, искристая…

-Храм Змея, — это Лисёнок-то. Он, безжалостно пиная коробки, уж к самому столбу подошёл и ко мне обернулся.

-А это, — говорит и пальцем в столб тычет. — Это Каменный Витязь и есть.

Тут меня смех разобрал, хотя грешно смеяться над убогими.

-Погоди, — хихикаю я. — Это мы, значит, на краю земли живём? А черепаха-то… Это самое…

-Край земли — это метафора, — брат и ухом не повёл. — Место, откуда можно шагнуть в Извечную Тьму. В другое пространство, другое время.

Тут-то мне и не смешно сделалось.

-Погоди, — шепчу. — Ты это всерьёз?

Ну, думаю, вот ещё одна глупость из дедовых сказок. Лет десять назад Фьянни сподобился было идти вызволять Прекрасную Калейх из башни, да из дому-то и сбежал. Три дня искали его, матушка вся извелась. Хорошо хоть знакомый водитель его у самого Пограничного шоссе подобрал и домой доставил.

-А ты представь, — говорит брат. — Только представь на минуту. Тысячи, может быть, миллионы миров — в ста шагах от тебя.

Отмахнулся я было, гляжу — а рука-то дрожит. Да и дух захватывает: сам я сопляком столько же, если не больше, дедовых сказок наслушался. Сколько ночей думал, прикидывал: вот отыщу Витязя, обегу вокруг него и попрошу… О чём? Да о чём может ребятёнок просить. Игрушку новую, гору леденцов, а иногда — папку нашего вернуть. Чтоб, знаете, ничего этого не было: ни войны, ни оккупации, ни голода. Да разве… разве же такое бывает? И потом, что за эти столетия сохраниться могло? Вон прошлый год из Холльбурга учёные на побережье приезжали, копались в руинах старого города. Отыскали с десяток черепков времён Империи — и рады ещё были. Открытие, мол.

Сто шагов… Побегали мы с Фьянни ради этой сотни: повыносили почти все коробки да полки, прежний, мозаичный пол из-под деревяшек вызволили. И оказалось — и правда змей на мозаике. Кольца золотисто-зелёной чешуи истёрлись от времени, но ещё очень жизненны, и только взглянешь в сторону, как они, кажется, шевелятся.

Фьянни со своими бумажками сверился и довольно языком прищёлкнул. Тут ветер налетел — видно, наверху окно открытым осталось. Дверь в подвал хлопнула, бумажки эти его по углам разметало.

Подёргал я дверь — наглухо. Дела, думаю. Это же нам всю ночь тут сидеть, никак не меньше, пока Эрге или Хёгни на работу не выйдут.

-Ничего, — говорит Фьянни. — Нам эта дверь и не нужна.

Покачал я головой, но спорить не стал. А Фьянни тем временем подобрал пару своих бумажек, стал змею на голову и пошёл по кругу, бормоча что-то под нос. В одну сторону прошёл, в другую, громче забормотал — ничего. Лицо у него стало обиженное донельзя. Как же, любимая сказка подвела.

Надулся братишка, нахохлился и уселся в уголке, всё что-то на бумажке вычислял да чертил. А мне делать нечего. Стал я от скуки мозаику шагами мерить, прямо по змеиной чешуе.

Раз… Два… Три…

Показалось мне, что тело змея под ногами вильнуло в сторону, будто живое. Будто почуял он, что по нему кто-то идёт, спать бедолаге мешает. Засмеялся я — уж больно потешно так про сказочного змея думать — да и завёл старую-старую считалочку, которой ещё дед меня выучил.

Зёрна созреют, и знанья умножат, расти — процветая. Слово от слова слово рождает, дело от дела дело рождает…

Чешуя прямо на глазах сделалась ярче, камень — пружинистей. Змей снова шевельнулся — куда как ощутимее, я еле удержался на ногах. Но остановиться уже не мог, всё шагал, как заведённый и повторял дурацкий дедов стишок.

Руны найдёшь и знаки постигнешь, сильнейшие знаки, крепчайшие знаки. Земля их растила, а ветер окрасил, огонь же их вырезал…

Мозаика полыхнула всамделишным пламенем, но меня не обожгло, наоборот, будто придало силы.

Умеешь ли резать? Умеешь ли спрашивать? Умеешь ли красить? Умеешь отгадывать?

Всё вокруг как-то расслоилось. Вот, кажется, наша СТО, самый обычный обшарпанный подвал с похабными плакатами на стенах, даже авто господина градоначальника виднеется и весь городок наш, только призрачный какой-то. И, надо всем этим, словно новые линии поверх старой штукатурки, дикий берег с жемчужным песком да немолчное штормовое море.

Напой силу верным, и почести — славным, и Спящему — дух!

Остановился я. Ровно сто шагов в змее оказалось.

Фьянни пискнул что-то, и стало очень тихо. И тогда я понял: глядит. На меня колонна глядит.

Повернулся я — и вижу: всё в точности так, как дед рассказывал. Витязь в доспехах на двуручный меч опирается, каменный сам, но — живой. И глаза живые, в цвет камня, и древние очень, и мудрые, жутковатые, но не злые.

-Я ждал тебя, чародей, — говорит Витязь гулко, и от его голоса наш бедный городок ещё больше блекнет. — Время нам отправляться.

-Это я-то, — удивляюсь. — Я — чародей? Я не учён, да и не умён. Вот мой братишка, тот…

-Ты оставил меня здесь, — этот истукан меня и не слушает. — И велел ждать. Нынче начало и конец встречаются. Время нам отправляться.

Махнул каменной рукой в сторону моря, и стало видно: там, за штормом, за раскатами грома, позванивают на ветру золотые яблони.

Фьянни, шатаясь, точно пьяный, потихоньку подошёл ко мне.

-Это правда, — шепчет. — Правда, правда…

Поглядел на меня — а у самого слёзы в глазах.

-Мне ведь нельзя с ним? — спрашивает Лисёнок у Каменного.

Тот только головой покачал и повторил своё:

-Время нам отправляться, чародей. На рассвете время сомкнётся — и всё станет, как было.

Протянул мне ладонь, а на ней — кольцо: змей в изумрудном венце в свой собственный хвост вцепился. Я глаза кулаком протёр, ущипнул себя посильнее — нет, вроде не сплю. А и на явь не похоже.

Надел я кольцо — мать честная! Зелёным огнём как полыхнёт! Гляжу — а на месте Каменного Витязя обычный паренёк стоит, не старше Фьянни, да и лицом с братишкой схож, только что в доспехах да с мечом.

-Свободен! — крикнул паренёк, засмеялся и к воде побежал. А там, у берега, уже ладья качается.

И тут я стал вспоминать. Будто плотину прорвало, так мысли и хлынули: Слова волшбы, потаённые знания, давние сказания… Целая — другая — жизнь. Или, лучше сказать, жизни?

-Я пойду, Фьянни, — говорю брату. Тот закивал, голову опустил, глаза рукавом утёр потихоньку.

-Ты не думай, — говорю ему. — Мы с тобой ещё обязательно, слышишь, обязательно встретимся.

Гляжу — что такое? Заплаканный Фьянни выцвел, будто старая фотография, да и пропал.

-Шевелись, старший, — весело кричит мне Витязь от воды. — Путь неблизкий!

-Хорошо, Лисёнок, — говорю я и иду по белому песку. И почему-то уверен, хоть ни разу не оглянулся, что следов за мной нет.

Ну, что сказать-то ещё… Здесь, под золотыми яблонями над книгами сидя — дивные, старинные книги — я понимаю, очень ясно понимаю: те сто шагов были только одним, самым первым шагом. Куда, спросите? Не знаю. Может, к себе настоящему. Сквозь миры и сквозь время.

К тому себе, который когда-нибудь станет Королём-Чародеем. По крайней мере, так мне говорит Каменный Витязь. То есть мой младший брат. Уж он-то знает, он умник.

А началось-то… Кто бы подумать мог! Началось-то всё с сотни шагов посолонь.