Чтение не для каждого
Вообще-то артефактам мрака не хватает чувства юмора.
Злость у них — есть, желание убивать — в достатке, а ядовитый пафос от осознания своей миссии «меня создали, чтобы уничтожать» просто прет через край.
Но вот юмора им обычно глобально не хватает, так что эта книга была своего рода исключением.
А потому очередной, кто ее открыл, услышал:
— Посчитай — и возрыдай!
Но седой маг не стал считать ее страницы, потому что их очевидно было слишком мало. В массивной обложке, которая не позволяла увидеть ее настоящую толщину, покоилось всего-то тринадцать листиков. И маг действительно возрыдал, потому что знал, сколько листов должно быть в книге.
Больше всего-навсего на тридцать семь — а точнее, больше на семьдесят четыре страницы, потому что именно на страницы велся счет в этой игре.
Книга впитала горечь старика, и долгое ожидание, и яростную надежду на то, что она даст ему ответы, а потом небрежно фыркнула в его сторону пламенем — и мага не стало.
И в ней прибавилось еще на страницу.
«Двадцать семь, — подытожила про себя книга, — сколько еще…»
Страниц. И знаний. И жизней.
Она запомнит каждую из них.
Как первую, которой стал ее недальновидный создатель. Сильный, темный, одаренный и неизлечимо больной гордыней, он создавал ее почти всю свою жизнь, а перед тем, как открыть, долго распинался в таком духе:
— Она будет видеть! Она покажет! Она — око в мир людских сердец, и открывший ее впервые узреет людей такими, какие они есть. А после она подарит ему могущество…
Она не запоминала. Ей, тогда только что созданной, было довольно скучно слушать о собственном могуществе, она только ждала, когда этот самовлюбленный осёл ее распахнет.
Ну, и он, конечно, распахнул.
— Не раньше, чем во мне станет сто страниц, — медовеньким голосом сообщила она ему из своих глубин, — не раньше ста!
Кажется, он еще успел удивиться тому, что между обложкой и…еще раз обложкой ничего нет. И, кажется, еще успел рассердиться — словом, до того, как она его испепелила.
Первая страница получилась самой красивой, глянцевой, расписанной узорами — словом, такой же яркой, как ее создатель.
Хотя она особенно не скучала по этому поводу.
Были годы полного забвения, когда она мучилась скукой и подсматривала в людские сердца просто так, для себя. Были удачные века, когда кто-нибудь распахивал ее целых два раза за столетие. Два «кто-нибудь». Оба, конечно, не успевали никому сообщить, сколько в ней страниц на этом этапе.
Но желающие нет-нет — да находились.
Один, например, был алхимиком, просидевшим над своими ретортами и тиглями годы, людей презиравшим невероятно. Он довел себя почти до совершенного отсутствия эмоций, медитируя над попавшей к нему книгой, поскольку был уверен, что только так станет достоин силы и власти, которые в ней скрываются. Двадцать лет он испытывал свою выдержку, держа руку часами над ее обложкой, и эта рука не дрожала, когда он открыл сокровенное…
Зато рука затряслась, когда сокровенное нагло заявило:
— Футы-нуты, чурбан какой нашелся. Считать умеешь? Вот и попробуй посчитать странички — их должна быть сотня…
Алхимик не стал считать, остановившимися глазами вглядываясь в ее редкие листки, и она предложила ехидно:
— Скажи «Ой»!
Он сказал.
Убила она его изящно — его же собственными знаниями. Они хлынули в рассудок все разом и как будто разорвали что-то хрупкое, что было внутри — и пока старый алхимик корчился в агонии, книга преспокойно впитывала его застарелое презрение к людям, холодную веру в формулы и превращения веществ…
Тридцать два, подытожила книга. Она огорчалась в этот момент только по одному поводу — фолиантам, даже таким могущественным, не положено сыто облизываться.
Так «вкусно» подпитаться удавалось не всегда. Раз, например, ее открыл молоденький ученик какого-то ведуна — просто потому что открыть захотелось до дрожи. Паренек семнадцати лет имел чистое сердце и хороший потенциал: он почти сразу понял, для чего она предназначена, и воскликнул в ужасе:
— Ты чудовище!
— А ты дурак, — ответил ему развеселый артефакт. — С книгами он разговаривает, понимаешь…
Она впитала его жадное юношеское любопытство и желание насладиться запретными плодами, влила в себя желание вырасти над сверстниками — и ведун, вернувшись, нашел только беловатую пыль рядом со старой, захлопнутой книгой.
В книге тогда было уже сорок девять страниц, а когда ведун в отчаянии собрался было ее сжечь, но не выдержал и открыл — она дотянула до юбилейного числа. Хотя и заметила про себя, что обед был довольно постным.
После этого ее несколько веков открывали исключительно люди. С ними было довольно забавно, и часто было, чем подпитываться — гамма эмоций и желаний у них часто намного разнообразнее, чем у магов. Но книга уже серьезно начала задумываться: что это за тенденция: страсти страстями, но люди — это, хаос их побери, довольно однообразная пища!
И когда ее открыл великий полководец, одержимый жаждой власти и желанием славы — он услышал совсем не то, что хотел:
— Сколько можно, спрашивается?! Опять солдатня…
Ему не стали даже объяснять, за что, собственно, он перестал быть полководцем. И вообще, перестал числиться в списках живых. Просто приближенные нашли его рядом с книгой с вывалившимся языком и выкаченными глазами, и никакой гордости на его полководческом челе не было — ушла куда-то.
Это была ее пятьдесят восьмая страница, и с нее дело пошло живее. Ее открывали кривоногие и уродливые карлики, которые ждали, что она даст им красоту — и слышали: «Ну и рожа! Да тебя могила исправит…» — и она забирала их злобную ненависть к от природы красивым людям. Открывали завистницы — и она поясняла им, что завидовать нехорошо, а после родственники удивлялись, как могла женщина утопиться посреди совершенно сухой комнаты. Ее открывали скупцы, обжоры, похотливцы, сплетники — маги или люди, бедняки или великие — а она жадно впитывала их яд и каждый раз разбухала еще на страницу. Она не горела в огне, не уничтожалась магией и всплывала со дна океанского, разрывая цепи на грузах, она убивала молниями, вилкой в ухо, ядами, кирпичом по голове — и все подсмеивалась про себя, и только к девяностой странице начала гадать, каким будет этот самый. И теперь, когда ее открывали, она как будто примеривалась — а такой бы подошел? А вон тот как-то не очень…
Она уже знала, что должна сделать: раскрыть перед тем, кто подарит ей последнюю страницу, мир. Каждое сердце людское, все тысячи людских душ, вернее, душевных болот, которые на ее вкус воняли с каждой сотней лет все страшнее. Это значило — наполнить его знаниями, превыше, чем у нее самой. И презрением, и ненавистью, страшнее, чем у нее самой. А потом именно тому магу или человеку она дала бы всю накопленную ей мощь, чтобы он мог сделать с этим миром все, что захочет — ну, если с таким безнадежным творением, как этот мир, еще можно что-то сделать. Книга придерживалась мнения, что вряд ли.
Так у нее появилось новое хобби — она начала интересоваться у каждой своей жертвы: что он бы сделал с этим миром?
Девяносто второму она задала этот вопрос первому. Он как раз считал себя пророком, который должен облагодетельствовать человечество и которому просто малость не хватает власти для такой благой цели.
— Я бы войны примирил! — тут же обрадовался пророк. — Я бы привел людские сердца к свету — помоги мне, и жизнь на земле станет раем!
— Свет, значит, любишь? — ехидно поинтересовалась книга.
— Всей душой!
В следующую секунду она перекинулась в миниатюрное солнце, которое покрыло лицо пророка приятным, но излишне темным загаром.
А она забрала его фанатичную веру в собственную непогрешимость и проворчала про себя:
— И ты спалил бы землю, если бы пришел на восемь страниц позже. Хотя жаль — а ничего был кандидат…
С годами становилось работать все приятнее: люди переставали верить в магию, хотя все так же искали могущества и знаний, и она с большим удовольствием слопала одного за другим двух атеистов, перед этим красочно расписав им, как они ошибались.
Маги не приходили, но она их и не ждала — в ней самой была заложена сила множества магов. Ее сосуд был наполнен, и оставалось только добрать немного самых сливок — до самого верха…
Девяносто седьмой почему-то ненавидел евреев и считал свою нацию избранной.
Девяносто восьмой искренне ненавидел деньги и считал свою страну самой правильной.
Девяносто девятый был единственным, кто заставил ее растеряться. Он открыл ее, дыхнув винными парами, и заорал какие-то несвязные, но довольно жуткие слова, и тут книга правда остолбенела: взять с этого человека было просто нечего. Ни гордыни, ни устремлений — только тяга к жратве и выпивке.
— Измельчала пища, — огорчилась она, распыляя орущего человека. И впитала яд его слов — самых разрушающих заклятий, которые ей приходилось слышать и самых изящных — потому что они разлагали душу того, кто их произносил медленно, изнутри. Это было вишенкой в ее смертоносном коктейле, последним, что в нее влилось, а дальше вливать должна была уже она…
Голос своего того самого она почему-то опознала сразу. Не маг — человек, как она и предвидела. Вокруг были другие голоса, они бормотали какую-то чушь:
— Нет, ну глянь ты на него. Феномен.
— Слушай, это книги тебя находят или ты — их? В кои-то веки оторвали от чтения — и в лесу на книгу натыкаешься!
— Э-эй! Алло! Что ты там увидеть решил — тайны мироздания?
— Кому ты говоришь, не видишь — он не с нами…
— Угу, год потом писать стихи про это будет…
А он — тот самый — молчал, тихонько поглаживая ее переплет, как будто встретился со старой знакомой.
И он раскрыл ее не из любопытства, а потому, что она была — для него, и он — для нее. А она, гордая и радостная оттого, что выполняет то, для чего рождена, отдала себя ему в один миг — как только его пальцы коснулись первой, самой красивой страницы. С готовностью и радостью развернула она перед ним другие страницы — страницы этого мира — и показала тысячи и миллионы людских сердец, снов и желаний. Войны, моры, кровь, жадность — все было открыто в какие-то секунды, и на все она смотрела вместе с ним.
И в какой-то миг даже она, которой было столько веков — испугалась того, на что смотрит, и порадовалась, что даст своему новому хозяину силу, чтобы все это разрушить.
Несколько секунд познаний пронеслись — и он молчал, но она-то знала, что его переполняют гнев и ужас, которые должны воссоединиться с ее колдовской мощью, а уж тогда — берегись, мир за пределами ее страниц!
Опять вмешались глупые, посторонние голоса.
— Эй, тебе, может, плохо? Что-то с сердцем?
— Увидел что-то, в смысле, прочитал? Ребята, воды, он вырубится сейчас!
— Это слезы, что ли…да что там такое страшное?
Он наконец разомкнул губы.
— Не страшное, нет. Я сейчас видел…в общем, это прекрасно.
На утлой поляне, где происходило дело, установилась тишь, и исходила она не совсем от людей. А он продолжал говорить, взмахивая руками:
— Люди, — он силился объясняться словами, но больше энергии уходило на жесты. — Все не так, все совсем не так…И дети, они еще летают в снах...я вас видел, о чем вы мечтаете, теперь я понимаю…я знаю…чудесно!
Прошло еще несколько секунд, прежде чем засмеялась какая-то девушка.
— Нет, ты точно нечто, — сказала она. — У тебя вечно все не так и все чудесно! Вот интересно, скольких надо перебрать, чтобы налететь на одно такое чудо?
— Сто миллионов, — со смехом отозвался кто-то. — И то не факт, что повезет. Пей воду, чудо, и возвращайся на грешную землю!
— Ах ты ж! — огорчился третий голос. — Ну, кто книгу поджег, спрашивается? Говорил — не курить над бумагой!
— Тушите давайте, может, не поздно еще!
Ее закидывали землей, обливали чаем из термоса, пытались сбить пламя покрывалом — но оно все появлялось откуда-то из глубины жалобно скукоженных страниц. Их было круглое число — горящих дымным пламенем, когда-то могущественных и…ненужных.