Один процент бессмертия

­­­— Я хочу быть как ты.

Убийственно серьезна. Мелкая пыль слез на умело подкрашенных ресничках. Губки надула — прелесть какая...

Глупая.

Она прижимается ко мне и утыкается носом в плечо. Тихо вздыхаю — рубашка белая. Дорогая. А помада с нее отстирается? Въедливая, небось.

Выброшу к чертовой матери. Запах духов точно не уйдет еще долго, а я не хочу вспоминать...

Зачем приехала, глупенькая? Зачем пришла ко мне домой? Зачем мы сидим сейчас на этом крылечке, а я тебя обнимаю и не знаю, что сказать?..

— Ты же можешь, — всхлипнула она и подняла головку, умоляюще глядя мне в глаза. Красивая. На фарфоровом личике — точеный носик, аппетитные губки, огромные печальные глаза. И светлые кудряшки рассыпаны по плечам.

А на щеках — мокрые дорожки. Это слезы проложили себе путь через слой тонального крема, румян, пудры... чем там еще себя разрисовывают женщины? Глупышка, тебе это ни к чему. Смой с себя эту гадость. Ты же юная, свежая, как весенний ветерок, как веточка сирени...

Красивая. Бедная куколка.

Поднимаю руку и стираю слезинку с ее щеки. Она чуть улыбается и прикрывает глаза, а маленькая ладошка с непомерно длинными ногтями накрывает мою ладонь.

— Пожалуйста, — вновь просит она.

— Милая...

— Милая, — горько повторяет она и отстраняется. Закрываю лицо руками — всего на миг. Я устал. Дико устал — от сцен, подобных этой, от постоянных забот и проблем, от своей гребаной жизни... идиот. Дурак, какой дурак...

Она копается в сумочке — последняя коллекция кого-то там, других не признает. Красные ручки в стразах. Гадость.

— Ты не бросила, — уныло констатирую я, глядя, как она затягивается тонкой розовой сигаретой с тошнотворно-приторным запахом.

— Нет. Я не могу.

— Тебе же врачи велели.

— И что? — с вызовом восклицает она. — Парой месяцев больше, парой меньше — теперь уже разницы нет. А ты не хочешь мне помочь.

Боги-боги...

— Ты должен...

— Я — должен?! Дорогая, не забывайся. Я. Тебе. Ничего. Не должен, — возмущенно припечатываю я. Она хлопает ресничками и недоуменно спрашивает:

— Ты... меня не любишь?

Едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Любишь... как мило!

— Прелесть моя, запомни одну вещь. Дорогие красивые куколки с фарфоровыми головками нужны для того, чтобы на них любоваться, чтобы одевать их в красивую одежду и многокаратовые цацки. Чтобы трахать их, наконец. Но не любить. Любят живых людей.

Сигарета падает из тонких пальчиков. В мокрую траву, не на крыльцо, слава богу. Оно деревянное, испортится еще.

— А я... а я кто? — потрясенно всхлипывает она, а из глаз текут черные от туши слезы. — Я человек, слышишь, ты, урод, я живой человек!

— Ты кукла. Красивая, но пустоголовая куколка.

Она вскакивает, бешено сверкая глазами, и с размаху влепляет мне шикарную пощечину. В чем-чем, а в пощечинах я разбираюсь...

— Скотина, — шипит она и уносится прочь, увязая шпильками в земле. Выбирается на дорожку и бежит к воротам, ругаясь на чем свет стоит и абсолютно не стесняясь в выражениях. Да, дорогая, ты права. Я сволочь. Да и все остальное, что ты говоришь — тоже я.

Поднимаюсь и хочу уйти в дом — но слышу, что она кашляет. Снова. Оборачиваюсь — она стоит, согнувшись, возле своей игрушечной машинки, и надрывно бухает — по-другому не скажешь.

А на земле — красное пятно.

Она, тяжело и хрипло дыша, выпрямляется и злобно смотрит на меня, будто говоря: «Видишь, ублюдок?! Это ты виноват! Это все твоя вина, засранец, твоя!»

Нет, детка. Это твоя вина. И только твоя.

Захлопываю дверь и сдираю с себя рубашку. Белую и дорогую.

Акции все поднимаются и поднимаются. Как всегда.

Я закрываю ноутбук и откидываюсь в кресле, глядя в окно. Вид со второго этажа моего дома, где собственно и находится кабинет, открывается чудный — лес невдалеке, озеро блестит на солнце... красиво.

А из головы все не идет моя глупышка. Девятнадцать лет, а своей головы еще нет.

У меня ее нет и в сто четыре...

Интересно, где теперь моя семья? Дети давно умерли... Внуки доживают свой век на островах. Правнуки — даже не знаю, где их разметало, штук восемь, что ли... Старшие праправнуки, кажется, школу заканчивают.

Сколько родственников! И хоть бы один навестил.

И живых душ в этом огромном доме — я, домработница, садовник и волкодав Роланд. Занятно, что домработница вдвое младше меня, а я рядом с ней чувствую себя непутевым мальчишкой.

Закат где-то вдалеке стыдливо алеет, а глаза мои уже слипаются. Решаю спуститься и выпить кофе.

Домработница — пухлая тетка с седыми кучеряшками — сидит на кухне у стойки, смотрит телевизор. Подхожу:

— Варвар Иванна, кофейку не найдется?

— Фу ты, — всплескивает руками женщина. — Не пугай так. Тебе какого?

— Черного и покрепче.

— С сахаром?

— Конечно.

Без сахара кофе не пью. Не могу. Чай — пожалуйста, а кофе... Кто-то вообще с солью пьет. Не понимаю.

— Сегодня ученые из Новосибирска объявили о создании новой модификации «эликсира жизни», — деловито сообщает дикторша. Молоденькая такая, гладко прилизанная. Голос у нее красивый. — Теперь он выступает также в качестве иммуномодулятора, и потребителям «эликсира» болезни уже не страшны. С подробностями из Новосибирска — Павел Толокнов. Павел?

— Спасибо, Елизавета. Я нахожусь в лаборатории научно...

— Держи, — говорит Варвара Ивановна. Аромат от кофе просто божественный. А сам он... меня сразу встряхнуло.

— Бр... спасибо, — улыбнулся я, делая еще глоток. Вкусно и действенно.

— ...новый препарат все так же содержит экстракт из крови морской черепахи...

— А чего Анжелика-то опять приходила?

Морщусь. Анжелика... ужасное, приторное имя. Даже не имя, кличка. «Подиумный псевдоним». Наверняка ее зовут Настей, или Машей, или еще как — хорошо и ласково.

Анжелика... тьфу.

— Бессмертия просила.

— А ты что? — настораживается Варвара.

— Не могу я... А мог бы — не дал.

— А вот это правильно, — подобрела женщина. — Жалко, конечно, девчонку, но... — Она оглядывается и шепотом добавляет: — Но зачем такой вечная жизнь? Будет проматывать деньги да сверкать задницей на своих показах, зачем оно надо?

Я хмыкаю и делаю еще глоток, вполуха слушая новости.

— ...в связи с чем главы семи стран подали прошение о пересмотре закона, требуя повышения количества потребителей «эликсира» с одного процента до двух или, по меньшей мере, до полутора.

Ни черта себе. Шестидесяти пяти миллионов бессмертных им мало!

— ...также активизировалась оппозиция потребителям «эликсира жизни». Глава оппозиции намеревается обратиться в международный суд с требованиями пересмотра критериев личностей потребителей. Его высказывание, цитирую: «Вечно жить должны полезные для мира и общества люди. Поэты, писатели, композиторы, ученые — все они смогут найти достойное применение своим годам, сумеют сделать Землю и человечество лучше», — конец цитаты.

А дальше, усмехаюсь я. Дальше он наверняка добавил, что богатеев, которые только и делают, что приумножают свои баблосы, только расстрелять, чтоб небо не коптили почем зря. Все равно годы проматывают. Это-то почему не сказали? Цензура заедает, да?

— И к другим новостям. Сегодня в больнице в тяжелом состоянии оказался знаменитейший поэт и драматург нашего столетия Константин Еремеев, — бесстрастно сообщает дикторша. Я едва не подавился. Костька?.. — С сердечным приступом его доставили сегодня в половине пятого утра...

— Твою мать, — подскакиваю я. Варвара Ивановна заступает мне путь с боевым кличем:

— Ку-уда?

— В больницу, куда, — раздражаюсь я и пытаюсь ее обойти.

— А ты хоть знаешь, в какую? — прищуривается она. — Да ты сам подумай, дурья твоя башка: пока узнаешь, пока соберешься, доедешь — ночь уже будет, хрен тебя кто куда пустит!

Я отступаю и сажусь обратно на табурет. Верно... Эх, Костя-Костя, что ж ты так!..

— Лучше ложись спать пораньше, — советует Варвара Ивановна. — Утро вечера, как говорится...

Вздрагиваю. Эх, Варварушка, знала б ты, что такое ночь для меня!..

23:51.

Стою у окна, пялюсь в непроглядную темень. Фонари не зажигают почему-то.

Спать хочется...

Но боязно.

Когда я стал бояться спать? Точно и не помню... да и не сразу так получилось, не вдруг. Года три назад, наверное.

Иногда бессмертные встречаются, разговаривают о своей вечной жизни — кто как ее проживает. Замрет вдруг разговор, взгляд в глаза — «А у тебя тоже так, да?...»

Мне вот привиделась болезнь Анжелики. Лет пять тому. Сидел себе спокойно, работал — и вдруг перед глазами вместо дисплея картина: девушка, молодая, красивая — умирает где-то за кулисами подиума, прямо во время показа, умирает от рака легких.

А потом я ее нашел. Пытался спасти дурочку. Она меня не послушала.

Смешно. Изобрели бессмертие, теперь изобрели бессмертие без болезней — а действенное лекарство от рака все еще найти не могут. Первую стадию лечат, вторую лечат... а дальше ты уже не жилец.

Тру переносицу. Глаза устали уже от мониторов ноутбуков, компьютеров, от неона. А в темноте хоть отдохну.

Пусть немного.

Все равно потом за мной придут...

За годы бессмертия восприятие меняется. Как-то и почему-то... Годам к восьмидесяти-девяноста приобретаешь шестое чувство. У стариков оно тоже есть, но несколько деформированное, придавленное грузом старости и изменений в психике.

А у нас оно выпрямляется и расцветает...

Бессмертные это не афишируют, не хотят, чтобы их изучали, делали лабораторными мышками, принуждали помогать. Шестое чувство — оно такое, своевольное, по указке не работает. Показывает то, что считает нужным. И только между собой мы иногда делимся: «А мне вот недавно привиделось...»

А потом начинается странное.

Помню, привел к себе какую-то девицу — не Анжелику, другую. Тоже молоденькая фифа, похожая на куклу Барби, с длинными стройными ножками и нежной кожей. Подцепил на фуршете. В мои годы фуршеты давно становятся скучной и неприятной, но необходимой обязанностью.

Когда я заснул... я тогда подумал — странный сон какой-то. Как будто меня вытаскивают из моего тела... духи — не духи, призраки или еще кто, тащат наверх, над городом, над людьми... и мне все видно, все понятно, куда ни посмотрю. Там кто-то плачет, здесь — танцует и смеется, тут — занимается любовью, кто-то где-то видит цветные сны, а прямо подо мной в переулке грабят парня... Весь город, все его жизни в одночасье свалились на меня, и я проснулся странно уставшим — морально, не физически.

А девица скорчилась возле кровати, завернувшись в простыню, хлопает испуганными глазенками.

Она подумала, что я умер...

Позже я узнал, кто эти духи. Кто-то называет их музами, кто-то — лукавым... имен много. И каждую ночь я встречаюсь с ними. Каждую ночь погружаюсь в безумие жизни, и нельзя сказать, что это прошло бесследно для меня...

Глаза слипаются. Тело требует отдыха, и придется ему подчиниться.

Стоит заснуть...

Вот они, рядом, кружат надо мной. Бесплотные... но красивые. Тени, привидения, озарения, мечты...

— Идем, — говорят они, и я иду.

И я иду за ними. Туда, в темноту и ночь. Сегодня их всего двое, они схватили меня за руки и тащат куда-то...

— Стойте, — говорю я. — Подождите...

— Чего хочешь, человек?

— Вы можете показать мне друга?

— Мы можем, человек.

Древние существа. Им простительно чувство превосходства над нами, глупыми людьми, очень глупыми бессмертными, но они снисходят до моей просьбы и ведут к Костику.

Город, город подо мной... красив и ужасен. Заливая небо неоном, лучами прожекторов, он пытается не спать, пытается бороться с ночью. Только это бесполезно, эта дама всегда берет свое. Я многое узнал за время, что ко мне приходят мои музы. Но еще больше я не знаю и не узнаю никогда.

Больница. Белая коробочка, где мечутся в бреду, мучаются от боли, умирают... воскресают, встают на ноги, благодарят и рыдают... И где-то там он — Костя.

Мы познакомились с ним лет сорок назад — когда я уже четверть века как обзавелся бессмертием, а он был всего лишь студентом филфака. Чертовски талантливым начинающим литератором. Он мило смущался от моих восторгов, а когда я предложил финансировать его творчество, даже не поверил сначала. А потом благодарил, благодарил всю жизнь.

Его романы, стихи, пьесы... я никогда не считал себя особо чувствительным, или философом, или еще кем — однако Костя сумел как-то проникнуть в мою черствую душу и согреть ее изнутри. Его стихи пели и поют в замечательных песнях, его творчество обожали и обожают миллионы во всем мире, а он все так же мило смущается и идет воплощать новую идею, могущую перевернуть Землю...

А теперь вот — с сердцем. Больной и беспомощный. Спит с трубками в носу, чуть причмокивая губами, как младенец.

— Он скоро умрет, твой друг, — тихо сообщает дух слева от меня. — Они не сумеют помочь ему.

Он шевелится. Тихо зовет меня по имени, но, открыв глаза — я ожидаю, что он увидит меня, — он не знает, что я здесь, не видит. Разочарованно вздыхает и снова засыпает.

— Он на пороге смерти, человек. Поэтому чувствует тебя.

Костик-Костик... так любишь жить, друг.

— Варвара Ивановна, ну зачем Вы смотрите эту гадость? — флегматично интересуюсь я, заходя на кухню, где уже завершаются новости. Не пропускает ведь ни одного выпуска, а потом со смаком рассказывает, где какой самолет еще разбился.

— В курсе дел быть, — ворчит женщина. — Передали, что Анжелика твоя с высотки ночью сбросилась.

Мне становится жарко.

— Во сколько?

— Часов в одиннадцать или в полдвенадцатого. Страсти-то какие... жалко девку, ой жалко как...

Странно. Почему мне не жаль? Почему я думаю лишь о том, чтобы у меня не было проблем в связи с ее самоубийством? Глупая, глупая куколка. С фарфоровой головкой...

В город. В больницу. Быстро.

Он все так же лежит — больной и бледный, с трубками в носу, на руке...

Сестры едва впустили меня. Больному нужен покой. Больному хуже. Больной в тяжелом состоянии...

— Кость...

— А?.. — он с трудом поднимает веки и фокусирует взгляд на мне. — Это ты?

— Ну конечно я, — отвечаю, стараясь скрыть дрожь в голосе, и присаживаюсь рядом. Друг мой, добрый, хороший, единственный настоящий друг... — Как ты?

Глупый вопрос. Но что еще скажешь?

— Хреново... сердце колет, левая рука едва двигается, видишь? — Он слегка шевельнул пальцами. Черные вены под кожей страшно перекатываются вместе с иглой капельницы. — Разваливаюсь...

Не выдерживаю и отвожу глаза. Невыносимо тяжело и жалко глядеть на него такого. Жизнелюбец, солнечный человечек... где он теперь?

— Как живется, упырь? — слабо усмехается он. Улыбаюсь — наша обычная шуточка.

— Как упырю, — вздыхаю. — Темно и беспросветно.

— Жить надоело?

— Есть такое. Зачем мне, прагматичному цинику, вечная жизнь? Жить должны светлые люди, которые кого-нибудь согреют...

Жарко. Расстегиваю верхние пуговицы на рубашке — интересно, я покраснел?..

Вот оно, вот что сделать надо!..

— Кость... ты бы хотел этого?

— Чего?

— Жить. Долго. Не болеть, писать книги и стихи... хочешь?

Он неверяще смотрит на меня, будто не понимая — как я снова обратился к нему с этим разговором...

— Мы уже говорили об этом, — слабо отвечает он.

— Ты должен жить и писать!

— Кому я должен?

— Пожалуйста, соглашайся.

— Знаешь, — хрипло начал Костя и замолк, подбирая слова. — Знаешь, лучше чего-то не успеть, чем исписаться и умереть душой. Потому что жизнь без творчества для меня — не жизнь, а черт-те что.

— Ты живой! — восклицаю и осекаюсь, продолжая уже тише. — Ты живой, ты настоящий, ты сумеешь! Это я — с калькулятором вместо сердца, у меня нет смысла жить. А ты...

— А я... останусь собой.

— Упрямец.

Упрямец. Я готов свою жизнь отдать за твои песни, за твои пьесы, а ты...

Мы так и не договорились ни до чего. Через двадцать минут пришла сестра и попросту выгнала меня вон, заявив, что больному пора на процедуры.

Сидя в коридоре и не решаясь уйти, я размышлял. Неужели я правда хочу умереть?.. Хочу оставить свое дело, потомков... которым до меня дела нет... оставить все, чего достиг...

Чего? Кучи бабла? Она и без меня найдет свое место в мире.

Костя, я тебя уговорю, решил я, доставая мобильник. Нотариус...

— И допишите еще пункт, Алексей Леонидович, — говорю я и протягиваю ему конверт. — Передайте ему вот это письмо.

Нотариус послушно вкладывает конверт в завещание и убирает все вместе в сейф. Половина имущества внукам, половина — Косте. Компания Лельке — толковая у меня правнучка, выведет мой кораблик из любого кризиса. И Косте поможет.

— Это все... — нотариус не закончил вопрос. Пиликает мой телефон, высветив незнакомый номер.

— Да?

— У Константина инфаркт, — сухо сообщает женский голос. У меня подгибаются колени.

— Как он?

— Тяжело. В данный момент без сознания.

— Подготовьте «эликсир» и все необходимые документы, — рявкаю я, срываясь с места и жестом подзывая нотариуса.

— Но необходима подпись...

— Он же без сознания, черт вас дери! — ору я, уже не скрывая эмоций. — Кончайте со своей бюрократией, готовьте документы!

Где-то в больнице медсестра недоуменно положила гудящую трубку.

Один процент бессмертия.

Всего один.

Всего лишь целый процент. Много и мало. Много для целого мира и так мало — для всего одной жизни...

Я лежу на больничной койке в дурацкой рубашонке — или как их там. Рядом возится персонал, подготавливая препарат для эвтаназии, Алексей Леонидович деловито перебирает бумажки, низко склонив голову.

А рядом сидит живехонький Костя.

Смахивает слезы с покрасневших глаз. Тяжело вздыхает и гладит меня по руке.

— Ты дурак... — всхлипывает он. Впервые вижу плачущего Костю. Хочется отвернуться, но я смотрю. Смотрю, смотрю... будто так цепляюсь за жизнь.

Еще немного.

Еще чуть-чуть!..

Дурацкий один процент.

— Я знаю.

— Дурак...

— Знаю, знаю...

— Такую глупость совершил!..

— Да. Всего одну, но большую. Прожил жизнь, — вздыхаю я. — Обидно, что глаза открываются только теперь.

— Все равно ты дурак, — сердится Костя. — Как я буду жить, писать?..

— Как всегда — хорошо и красиво, — улыбаюсь. — Ты нужнее этому дурацкому миру, чем я.

Один процент. Не больше. Даже одним человеком — не больше. Только шестьдесят пять миллионов.

Шестьдесят четыре миллиона девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять богатых идиотов и один Костя.