Девушка из Красной Сотни
Рон подошёл к краю плато так близко, что носы кроссовок зависли над обрывом. У ног расстилаются зелёные долины, усыпанные мелким конфетти цветов, тянутся к небу одинокие сосны, речушка обвивает высокую скалу, как ожерелье — девичью шею.
Холодный ветер ударил в лицо, но Рон только улыбнулся. Чудесный уголок в предгорьях. Его до сих пор не изувечили особняками, не прорезали гудящей трассой, не засыпали мусором. Когда-нибудь "цивилизация" — Рон стиснул кулаки — доберётся и сюда, но пока…
— Ты рисуешь не мир, а свою мечту, — произнёс за спиной девичий голос.
Рон обернулся резко, из-под ног посыпались камушки. Неужели в этом мире ни минуты нельзя побыть одному? Даже в трёх километрах от дороги и в пятнадцати — от ближайшего посёлка?!
Он ожидал увидеть группу туристов, но девушка одна. Высокая, стройная, пушистые светло-русые волосы свободно падают на плечи. Голову склонила набок, с лёгкой улыбкой разглядывает полотно на мольберте.
— Картина не окончена, — бросил Рон отрывисто. — Любая неготовая работа кажется мазнёй.
— Не любая, — возразила девушка. Рон пригляделся и понял, что в её улыбке — доброжелательность, а не насмешка. — Я уже вижу, что картина получится замечательной.
Девушка провела ладонью над холстом, словно поглаживая.
— Только вот здесь, по диагонали от крайней сосны, так и просится фигура человека — для равновесия композиции.
Художник быстрыми шагами пересёк плато, взглянул на картину через плечо девушки — и гневная отповедь замерла на губах. Такой же совет насчёт композиции дал бы ему знающий преподаватель.
— Ты тоже художница?
— Нет, у меня близкая специальность.
Специальность? Нежданная гостья выглядит лет на семнадцать. Рон попытался вспомнить, встречал ли её в гостинице, где остановился. Точно не встречал: у него отличная память на лица.
— Будем знакомы? Родион.
Он удивился, как легко слетело с языка полное имя, которого всегда стеснялся, считал нелепым, старомодным. В школе был Данькой, позже звал себя Роном, после двух лет стажировки в Штатах это короткое имя приросло намертво.
— Василиса, — назвалась девушка.
Тоже редкое, старинное имя, и сама кажется… нездешней. Кожа белая, не тронутая загаром, а ведь середина лета. Тонкие, правильные черты казались бы строгими, как у мраморной статуи, но холод линий сглаживает лукавая улыбка. В глазах играют морские волны — синие, серые, зелёные. Танец волн завораживает, они чистые, прозрачные, но дна не разглядеть.
— Так вот, Василиса, фигура человека здесь улучшила бы композицию, но повредила замыслу. Я никогда не изображаю людей.
— В твоей мечте нет места людям?
— В мечтах я всегда один. И в жизни тоже.
Родион запоздало прикусил язык. У него с утра неважное настроение, накатывает хандра, бродят странные мысли — но это не повод зачёркивать друзей и родных, как неудавшийся эскиз.
— Хочешь на необитаемый остров? — спросила Василиса так, будто готова была предложить билет в один конец.
Родион покачал головой.
— Там негде взять краски. Вот в прошлое, лет на триста — не отказался бы.
Василиса молчала. Художнику показалось, что между ним и девушкой протянулись звонкие, невидимые струны, с каждой секундой тишины натягиваются туже, вот-вот лопнут — и он заговорил. Заговорил о том, чем не делился никогда, ни с кем.
— В детстве я мог часами рассматривать картины мастеров. Левитан, Шишкин, Коро… Почему из современных некого поставить рядом? Почему искусство пейзажа, считай, умерло вместе с девятнадцатым веком? Потом я понял. Искусство — это умение поймать красоту пейзажа и перенести на холст, не просто механически воссоздать очертания, цвета, а почувствовать некий дух природы… Жив ли этот дух теперь? Сохранился ли в отравленной воде, земле, воздухе? Природа страдает, и вырождается искусство — всё взаимосвязано. А тебе, Василиса, никогда не хотелось повернуть время вспять?
Ветер взъерошил волосы девушки, прядки налетели на лицо, прикрыли глаза, но она не подняла руки, чтобы поправить.
— И сейчас хочется, — голос Василисы надломился, прозвучал по-детски тонко. — Каждый раз, когда бываю в Красной Сотне.
— Где это?
— Возле Белого озера.
Порыв ветра качнул мольберт, накренил к пропасти. Родион рванулся, успел подхватить, когда картина почти соскользнула, перевёл дыхание. По лбу сбегали холодные капли пота. Как такое могло случиться? Он точно помнит, что закрепил ножки мольберта надёжно.
Художник обернулся к Василисе — и увидел только примятую траву на месте, где стояла девушка.
***
По-рыбьи обтекаемый, серебристый мобильный телефон сиротливо ждёт хозяина на подоконнике номера. Свет ранних звёзд играет на корпусе, огибая тёмную гладь экрана.
За окном пустынный двор гостиницы. Чёрные силуэты строений едва различимы, только в маленькой пристройке окно горит канареечно-жёлтым светом, как яркий плот, который море тьмы выбросило на скалу. "Вот так и человек, — подумал Родион. — Плывёт в море жизни, и не знает, когда лёгкий морской ветерок превратится в шквал, не знает, из какого шторма выберется, а какой станет последним. Страшно плыть, и страшно причаливать к берегу: вдруг гавань окажется не той? Вдруг придётся, раня ноги о камни, стирая руки до мозолей, спешно волочь плот к морю вновь?"
Захотелось обернуться — и увидеть в одном из кресел Ирэну, Джаста, даже неугомонного болтуна Дена. Если нет никого, пусть из-под дивана замяукает кошка или затявкает щенок…
Родион поднял мобилку, выбрал в меню "Фото". Удобно: репродукции картин и яркие моменты прошлого всегда с ним.
Первая персональная выставка, вторая. Презентации, поездки за границу, богемные тусовки. Ярко разодетые девочки и мальчики, бодрые старички и старушки. Пёстрый, суматошный, сверкающий, как ёлочная игрушка, мир, в который тщетно стремятся многие, и где Родион в свои двадцать пять обосновался прочно.
Разве счастье измеряется чужой завистью? Он известен, его картины неплохо продаются — но никогда не встанут рядом с творениями великих мастеров. Он почти всегда среди людей, в гуще богемной жизни — но не с кем поговорить по душам, так, как с этой девушкой в горах… Кажется, она упоминала, что остановилась в посёлке у Белого озера. Удивительное совпадение: на озере Родион собирался писать следующую картину.
Художник включил свет, подошёл к стене, где висит карта края. Всматривался долго, пристально, отказываясь верить в очевидное.
Возле Белого озера не обозначен ни один, даже самый маленький хуторок.
Посёлка Красная Сотня на карте нет.
***
Туман укрывает озеро, как тонкая фата — лицо невесты. Вдали отвесно поднимаются скалы, небо между острыми пиками наливается золотом — вот-вот вырвутся первые лучи солнца. Прибой лижет каменистую отмель, капли блестят, как маленькие зеркальца. Низко над водой склоняется пара раскидистых ив.
Кисть твёрдо выводит синюю гладь, лёгкими белыми мазками набрасывает дымку.
Туман похож на сценический дым, ивы замыкают слева и справа, будто кулисы. Тонкие голоса сверчков и кузнечиков стихли — в ожидании?
Несколько штрихов — из тумана рождается лёгкий, эфирный силуэт, огромные глаза, пышное облако волос. Не земная девушка — нимфа, дух озера. Навеянная настроением хрустально-звонкого утра, придуманная, чтобы удачно оттенить пейзаж.
Когда Родион поднял взгляд от картины, девушка медленно шла к нему по воде.
Он замер, боясь даже вздохнуть. Ожившее видение не исчезает: складки белоснежных брюк и туники струятся при каждом шаге, золотой нимб волос развевается на ветру. Девушка остановилась на кромке воды, так близко, что художник смог рассмотреть лицо.
Василиса.
Милая, озорная улыбка, в глазах весёлый вызов — мол, что скажешь? И Родион выпалил первое, что пришло на ум:
— Эта деревня, Красная Сотня… Ты её придумала?
Искорки в глазах цвета моря погасли.
— Она была. Её некогда основали дружинники, что ушли на покой, обзавелись семьями. Самые доблестные воины князя, недаром их прозвали Красной Сотней… И сейчас она есть — под водой. Хочешь увидеть?
Нимфа протянула Родиону руку. Он бережно пожал тонкие пальцы, но Василиса не отпускала его ладонь, манила за собой.
Как же у неё получается?! В любом случае, он не покажет, что струсил.
Родион ступил в озеро, поморщился, представив, как холодная вода перельётся через край кроссовка — но ступня ощутила упругую, пружинящую поверхность. Поставил вторую ногу — озеро выдержало.
Василиса повела художника к середине водной глади. Под ногами мягко пружинит, от каждого шага расходятся круги, если опустить ногу слишком резко — взлетают брызги. Прозрачная глубина постепенно темнеет, шныряют стайками мелкие рыбёшки, колышутся водоросли. Вот на дне каменная кладка — остатки дома? Разбитый глиняный кувшин…
— Враги напали глубокой ночью, — тихо произнесла Василиса. — Пылали дома, мужчины падали, не выпуская из рук сытые кровью мечи, женщины бежали с детьми к лесу, но их настигали стрелы… Я бы разделила общую судьбу, но за день до нашествия меня забрали Учителя. Сто лет спустя горы сотрясло землетрясение, Белое озеро разлилось, запоздало похоронив пепел.
— Сто лет?! — поражённо выдохнул Родион.
— Красная Сотня была разрушена в 1313 году по привычному для тебя счёту. Я родилась в 1300.
— Ты… путешественница во времени?!
— Увы, нет. Я не могу проникнуть в прошлое или будущее даже на миг. Я прожила сотни лет вдали от родных. Бесконечные дни среди пустыни, ночи под звёздами, в упражнениях или размышлениях… Но я благодарна Учителям. Они дали мне главное умение.
"Это сон. Сейчас я проснусь." Родион переступил с ноги на ногу — вода упруго всколыхнулась. Взглянул на юную девушку, которая уверяла, что прожила семьсот лет — и тревога рассеялась, как туман. Ему снится красивый, цветной сон, зачем же спешить просыпаться?
— Исчезать и ходить по воде? — поинтересовался Родион с иронией.
— Это не главное, — ответила Василиса серьёзно. — Меня учили чувствовать связи между водой и землёй, тучей и молнией, пчёлами и цветами. Учили изменять эти связи, разрушать одни и создавать другие, но бережно, чтобы не нарушить равновесие безвозвратно…
Василиса зачерпнула пригоршню воды. Родион наблюдал, как вода распадается на отдельные капли, капли — в серебристую пыль. Пыль сложилась в рыбий скелет, слоями наросло розовое мясо, оделось в кожу тигровой расцветки, под задиристым гребнем плавника открылся маленький глаз. Рыбка подпрыгнула на руке, с плеском нырнула в озеро.
— Видишь, я правду сказала о близкой профессии, — улыбнулась Василиса. — Правда, диплома с надписью "Демиург" мне не выдавали.
Сотворённая рыбка взмахнула хвостом, уходя в глубину.
— Ты делаешь почти то же — кистью и карандашами творишь свои миры.
— Миры? — пробормотал Родион. От неслыханной похвалы к щекам прилила краска. — Громко сказано…
— Не скромничай. Я видела твой "Закат в Альпах", "Рассвет на Великих Озёрах", "Радугу над Днепром". Я знаю, ты старался рисовать точно — но вышли новые миры, красивее, чем реальный. А мой мир хочешь увидеть?
— Конечно, хочу!
Вспыхнул режуще яркий свет, Родион прикрыл глаза рукой. Когда вновь открыл их, вокруг расстилалась бескрайняя белая пустыня. Снег? Нет, на такой жаре он бы давно растаял, это белый песок.
Василиса опустилась на колени, зачерпнула песок горстью. Он сыпался сквозь пальцы ровной, как в часах, струйкой.
— Очень мелкая пыль — почти атомы. Мыслью из неё можно лепить, что угодно. Разумеется, нужны долгие годы… столетия, чтобы отточить умение. Высшее мастерство — превращать любое вещество в любое, но начинающие тренируются с песком.
Родион обернулся и отшатнулся невольно. В десяти шагах из песка поднимается стена колючего кустарника высотой с девятиэтажный дом. Солнце светит ярко, но стена не отбрасывает тени!
— Это заграждение создали Учителя. За оградой, в оазисе — моя дипломная работа. Уравновешенная композиция из видов растений и животных — так звучало задание.
— То есть, о людях ничего не говорилось? — уточнил Родион.
— Нет. Мир может быть совершенным и без разумной жизни.
Василиса подошла к колючей стене, кустарник расступился, образуя проход. Родион восторженно ахнул.
Высокие волны травы, синей, как небо Венеции. Там, где травяные пряди редеют, видна салатно-зелёная земля. Белые, как чистая бумага, стволы и ветви деревьев, правильные шары синих, лимонно-жёлтых и вишнёво-красных крон. Смесь пряных и цветочных ароматов, птичьи трели и тонкий, чуть слышный звон — как будто трутся друг о друга крылышки стрекоз.
Василиса чуть сжала локоть художника, иначе он так бы и остался стоять на пороге её мира. Рука об руку прошли по синей траве десяток шагов — когда из кроны ближайшего дерева бросилось нечто…
Создательница протянула руки навстречу, легко поймала живую молнию. Родион разглядел кошачье туловище, покрытое длинной белой шерстью, пернатые крылья, которые больше подошли бы орлу… синему орлу. Существо захлопало крыльями так энергично, что пара перьев выпала. Василиса погладила кота по спине, макушке, зверь блаженно заурчал, сощурил жёлтые глаза.
…Они продолжали путь вглубь оазиса. Земля пошла под уклон, воздух становился влажным. Удивительные существа подбегали к ногам Создательницы, взлетали из травы, выглядывали из ветвей. Василиса замедляла шаг, останавливалась, стараясь приласкать каждого. Художник тоже не спешил: озирался, привычно намечал удачные ракурсы, жалея, что под рукой ни мольберта, ни красок, сожаление сменялось восторгом при виде нового чуда.
***
— Я ни о чём не жалею. Просто иногда хочется, чтобы родные тоже увидели.
Солнце сияет в безоблачном небе, огненные блики пляшут на воде лесного озера. Огромные кувшинки скользят по зеленоватой глади, как лебеди, свежий цветочный аромат доносится к берегу. В камышах свистит, хлюпает, перекликается. У самой кромки из воды выглядывают пятнистые тюленьи мордашки, блестят глазки-бусинки. Зверушек уже приласкали, но они не торопятся с плеском нырять в глубину — наблюдают, любопытствуют.
Создательница опустилась на траву в тени листвы, легла, закинув руки за голову, прикрыла глаза. Родион, немного помедлив, сел рядом.
— Отец, мать, три брата, две сестрички… — голос Василисы изменился, стал грудным и протяжным. — Я помню их лица, будто расстались вчера. Помню полумрак избы, треск дров в печи, тепло овчины и снег за окном. Запах свежеиспеченного хлеба, вкус первой земляники. Колючую стерню, где мы, дети, подбирали упущенные взрослыми колоски.
Картины чужого прошлого закружили Родиона в хороводе, налились красками, зазвучали, прикоснулись. Казалось, ещё миг — и воспоминания станут реальнее, чем мир вокруг.
— Увидь отец меня сейчас, посчитал бы дьяволицей, — прошептала Создательница. — Он верил в каждое слово Библии страстно и искренне. Он бы не понял и не принял других взглядов на мир.
— А ты могла бы его воскресить? Заодно… избавить от предрассудков?
— Если что-то подправить, это будет не мой отец, — сказала Василиса спокойно, но Родион ощутил на языке вкус полыни.
— Прости.
— Не за что.
По руке Создательницы пробежал крупный, изумрудного цвета муравей. Из травы, словно дразня его, вспорхнула малиновая букашка, нырнула в чашечку красно-золотистого цветка. Невидимые в травяных зарослях, пели хором сверчки — или кто-то похожий на них.
— У тебя прекрасный мир. Но жить в нём совсем одной…
Василиса улыбнулась с прежней безмятежностью.
— Я не одна. Вокруг — мои создания. Иногда в гости приходят ребята, что учились вместе со мной — или я навещаю их.
— Так у вас была целая школа демиургов?
— Да, тринадцать человек. Их так же, как меня, нашли и привели в этот мир Учителя.
Интересно, кто учил самих Учителей? Родиону вспомнился один из доводов атеистов: если бог создал Вселенную, тогда должен существовать кто-то, кто создал самого бога, и так до бесконечности… Впрочем, какая разница? Главное, что сейчас он может разговаривать с Василисой, любоваться её созданиями и пытаться приоткрыть тайну.
— Экзамены сдавать приходилось?
— Нет. С первого же дня начинались тренировки.
— Как же ваши Учителя понимали, из кого получится демиург, а из кого нет?
— Не знаю. Я долго думала над тем, почему выбрали именно меня, почему выбрали других. У нас с ребятами очень разные вкусы, характеры, мы из разных стран, эпох. Закономерности не прослеживается, но, думаю, они есть. И когда я пойму, сама стану Учителем.
Василиса приподнялась на локте, заглянула художнику в лицо.
— А почему так интересуешься? Хочешь стать одним из нас?
— Нет, что ты! — воскликнул Родион испуганно. — Просто из любопытства…
— Почему сразу "нет"? — спросила Создательница весело, будто отвечая на давно знакомую шутку.
— Как должно быть страшно — иметь такую силу…
— Всё познаётся в сравнении. Выходит, любому взрослому страшно жить от того, что он намного сильнее младенца?
— Это разные вещи, Василиса. Взросление не зависит от нас, через него проходят все, а всемогущество… Чего желать, если можешь всё? Чему радоваться, если все наслаждения испытаны? В древнегреческих мифах боги завидуют смертным.
Создательница рассмеялась звонким, мелодичным смехом.
— Вот в этом и ошибка! Вы считаете, что предела можно достигнуть. Мы знаем, что любая вершина — только ступенька к другой. Никто из нас не достиг ВСЕмогущества и ВСЕзнания и не достигнет никогда. Любые возможности ограничены. Мне казалось, что достигла совершенства, когда впервые получилось выстроить из атомов достаточно жизнеспособные существа. Я сдала дипломную работу, решила осваивать более сложную технику, где существа эволюционировали бы одно из другого, а не оставались такими, как созданы — но здесь терпела только неудачи. Я до сих пор пытаюсь, но не продвинулась ни на шаг…
Василиса погрустнела, села, обхватив колени руками, как никогда похожая на обычную девушку, расстроенную проблемами на работе или дома. Родион придвинулся к ней.
— Ничего, Василиса, любую технику можно освоить. Я тоже намучился, когда после акварелей стал экспериментировать с гравировкой по дереву. Два года переводил материал, зато потом…
Родион спохватился, оборвал утешения, наверняка ненужные и уж точно звучащие, как диалог в театре абсурда, улыбнулся неловко.
Создательница задумчиво глядела вдаль. Тень от дерева удлинилась, почти коснувшись тюленьих носов, жёлто-синий змей дремал, обвив толстую ветку. Интересно, который час в родном мире? Тоже темнеет? Уже ночь?
В гостях хорошо, а дома… Вернее, в гостях просто чудесно, но гостины — не эмиграция.
***
День пасмурный, серый, окна мансарды задёрнуты шторами, но люстра даёт достаточно света. Пол устилают обрывки неудавшихся эскизов, сквозняк шевелит клочки, на тех, что покрупнее, видны алые кроны деревьев, трава цвета индиго, полупрозрачные личики с фиалковыми глазами.
Родион провёл последнюю линию, отступил на шаг. Губы плотно сжаты, глаза щурятся с каждой секундой сильнее. Хрустнул зажатый в кулаке карандаш, острая щепка вонзилась в ладонь, но Родион почти не почувствовал — его терзала другая боль. На бумаге — корявые линии, аляповатые пятна краски, и ни следа красоты, что хранит память! Она ускользает снова и снова! А ведь раньше он легко мог поймать… или нет? Вдруг только теперь понял, что не может ничего?!
Художник отшвырнул карандаш, в бессильной ярости рванул эскиз. Половинка листа закружилась, как подбитая чайка. Сердце колотилось, к лицу прилил жар, колени подгибались. Родион тяжело осел на подоконник, прижался лбом к холодному стеклу.
Капли падают мерно, лениво. Снуют по мостовой одинаковые серые букашки. Вот из подъезда выметнулся толстый чёрный жук, взмахнул кожаными надкрыльями, забился в забрызганную грязью машину. Авто пронеслось по лужам, через минуту скрылось за облезлыми домами, покрытыми тёмными потёками.
— Серый, унылый мир… Я больше не вижу в нём красок. Дождь приносит с собой грязь, солнце ярче высвечивает убожество. Сам воздух неживой, я задыхаюсь! Лучший мир — ТВОЙ мир — передо мной во сне и наяву, но кисть изменила, вместо красоты выводит жалкие пародии… Я увидел мечту, но не могу к ней прикоснуться! Словно упёрся в незримую стену!
Бордовые шторы на другом окне отдёрнулись, в комнату ступила Создательница. Одетая в алый наряд, расшитый серебром, она казалась бледнее, чем обычно.
— Я не предвидела, что знакомство с моим миром так тебя потрясёт. Прости, — попросила она.
— Не за что, — сказал Родион глухо. — Будь у меня настоящий талант, он бы не исчез. А так… невелика потеря.
Они встретились взглядами и долго молчали. Родион не решался задать вопрос вслух, но Василиса прочла в глазах… или в мыслях.
— Ты уверен? Не пожалеешь?
Родион оглядел уютную, обжитую мансарду. Сердце не дрогнуло. По-настоящему тяжело было покидать первый дом — тот, где вырос и где остались родители. Потом Родион менял комнаты, квартиры, гостиничные номера постоянно, и эти прощания приносили лишь лёгкую горечь, словно щепотка приправ.
Друзья? Приятели забудут Рона через месяц-другой, легко и непринуждённо, как забывают всех выпавших из мира искусств. Дольше других будет горевать Джаст — уменьшатся его доходы от перепродажи картин.
Родители? Отец и мать тихо стареют вдвоём в уютном домике, выращивают цветы… собирают газетные вырезки о сыне, который уехал в столицу и стал художником. Родион навещает их едва ли раз в полгода — и выражение неземного, абсолютного счастья, которым вспыхивают глаза самых родных людей, греет его до следующей встречи.
— Я не смогу их навещать? — пробормотал Родион то ли спрашивая, то ли утверждая.
— Почему же? Сможешь, — заверила Василиса, — хоть и не часто.
В углу вспыхнул экран ноутбука. Родион подошёл, всмотрелся, строчки электронного письма запрыгали перед глазами. "Хочу разобраться в себе… пожить наедине с природой… уезжаю далеко… люблю, целую, ваш сын." Наверняка Василисе не составило бы труда и отправить письмо — но окончательное решение он должен принять сам.
Родион пробежал письмо глазами ещё раз, медленно, словно нехотя, повёл курсором — и нажал кнопку "Отправить". Обернулся к Создательнице:
— Я готов.
Комнату затопил яркий свет. Родион ощутил знакомый пряный запах, медленно открыл глаза. Солнце пробивается сквозь алую листву, бросая на траву ажурную тень. Деревья обступают кольцом, стройные, белоснежные, как античная колоннада.
Родион обошёл поляну кругом, глубоко вдыхая ароматы свежести, зелени, жизни. Погладил тёплую, чуть шершавую кору деревьев. Присел на корточки, поворошил стебли травы, шелковистые колоски щекотали пальцы, осыпались мелкие зёрнышки. Что-то цепляло, раздражало взгляд, сперва неуловимо, а потом больше, пока Родион не сообразил: на лужайке совсем нет цветов!
Он заметил место, где трава открывает кусочек земли, нашёл и подобрал короткий сучок. Один извилистый штрих, другой… линии складываются в бутон розы. Эскиз вышел грубым, жаль, но теперь ему доступны только такие…
Очертания налились мерцающим светом, оторвались от земли. Контур стал заполняться — именно теми красками, которые положил бы Родион на холст… которые смог бы подобрать только в миг наивысшего вдохновения!
"Это мой подарок", — произнёс голос Василисы над самым ухом. Родион завертел головой, но нигде не увидел Создательницу.
Нарисованная роза поплыла в воздухе, зависла возле нижней ветви дерева, мерцая и переливаясь.
"Чтобы ты не заботился, где взять краски, — продолжала с лёгкой иронией та, кого он встретил в горах, и тут же посерьёзнела: — Если захочешь пойти дальше — у тебя будет возможность. Если нет… я уважаю любой твой выбор."
***
Жена восторженно ахнула, крепче сжала его локоть.
— Какая прелесть!.. Тебе нравится, котик?
Кравцов скользнул взглядом по унылой мазне на стене галереи. Точка, точка, два крючочка… вернее, много блеклых, тусклых точек и крючков, что перемешаны на белом фоне, как овощи в «оливье».
— Фигня, — буркнул он.
Жена ущипнула за бок — довольно чувствительно сквозь тонкую летнюю рубашку.
— Пень бесчувственный! — прошипела на ухо. — Это ж самый модный художник в Европе! Всем моим подругам нравится, и мне тоже!
Она отпустила его, засеменила на каблуках дальше, к очередным скульптурам, что смахивают на собачьи кучки, и глубокомысленным инсталляциям из консервных банок и пакетов из-под молока.
Кравцов тоскливо поплелся следом. И зачем поддался на уговоры супруги сходить вдвоем на этот дурацкий вернисаж? Пусть бы приобщалась к культуре, если так приспичило, одна или со своими безмозглыми подругами! А он бы в законный выходной расслабился нормально, по-мужски: сауна, друзья, пиво, девчонки…
Впереди под стеной внушительная толпа, самой картины не видно из-за плотно сомкнутых спин. Люди в задних рядах тянут шеи, встают на цыпочки, щелкают вспышки мобилок и профессиональных камер, но никаких охов-ахов — все стоят молча, будто завороженные… Что же там? Можно подумать, Мона Лиза — а на самом деле, небось, банка с формалином и дохлыми тараканами…
А затем он увидел картину. Преимущество почти двухметрового роста: даже на цыпочки вставать не пришлось. Разглядел лишь верхний краешек — но и этого хватило, чтобы сердце сжалось от сладкой боли, а в душе раскатился хрустальный звон.
Кравцов смотрел и не мог оторвать взгляд от… Позже он не мог точно вспомнить, что увидел. Помнилось только, как затрепетала душа, словно сбросила наросший за годы грубый панцирь. Будто снова стал ребенком, что верил в чудеса, фей и волшебников — и вот перед этим ребенком распахнулась дверь в страну сказок.
Он чувствовал, как ласкают кожу бархатистые лепестки небывалых цветов, щекочет шелковистая трава. Овевают ветерком крылья крошечных дивных созданий, а над головой раскинулся купол сияющих нездешних небес. Где-то в другом мире взволнованно тараторила жена, дергала за руку, но это было далеко и неважно. Е
Его сознание будто растворялось: он впивался в землю тонкими корешками, взбивал воздух радужными крыльями, стремясь на запах нектара. Он сам был этим миром, и каждая травинка или букашка была его частицей…
— Рон Каменский, — прошептал кто-то в другом, едва ощутимом мире тихо и торжественно, будто в храме. — Никогда раньше не слышал о таком художнике. А вы?
— Слышал, но очень немного. Он был молод, подавал надежды… затем, где-то с год назад, пропал без вести. Эти картины — последние, что передал галерее его агент.
Воздух в галерее вдруг показался Кравцову удушающе спертым. Он ринулся к открытой наружу двери, свежий ветерок овеял лицо. В скверике у галереи цветут каштаны, на медовый аромат слетаются пчелы. Трепещут молодые листочки на березах, шумит высокая трава, в ней пестрят маленькие солнышки одуванчиков.
Кравцов жадно глотал воздух ртом, будто только что вынырнул с глубины, и не мог надышаться. Почему раньше не различал столько ароматов, столько красок? Почему от этой весенней свежести не просыпалась душа, не била ликующе крылышками?
Требовательно затрезвонил мобильный.
— Алло! — досадливо бросил в трубку Кравцов.
— Максим Юрьевич, — затараторил испуганный голосок Жоры, его заместителя, — тут комиссия нагрянула… очень серьезная. Требуют срочно встречи с вами. Говорят, грубейшие нарушения экологии…
Небо потемнело. Кравцов поднял голову. С юго-востока надвигается огромная коричневая туча, солнце тонет в зловещей дымке. Пыль взметнулась столбом, в ноздри ударила удушливая вонь коксохимических выбросов. Ветер с комбината, где Кравцов когда-то начинал помощником сталевара и вот уже двенадцатый год — директор.
Боль вонзилась в сердце, будто острый нож проткнул насквозь. Кравцов схватился за левую сторону груди, стал неумело массировать.
— Максим Юрьевич… — лепетал в трубке Жора. — Максим Юрьевич, вы меня слышите?!
— Что за… — полузадушенно от боли прохрипел Кравцов, — нарушения?... У нас что… система очистки опять полетела?!
— Нет, работает исправно. Но она, вы же знаете, старенькая. Не улавливает всего, что надо по этим новым законам.
Вонь забивала легкие, в груди горело. С каждым ударом пульса все тело скручивало от боли. «Сердечный приступ, — как-то отрешенно подумал Кравцов, — надо дать отбой этому дураку и вызвать скорую…» Бурая пыль оседала на юные листочки, что совсем недавно доверчиво раскрылись навстречу миру, а теперь дрожали, не в силах стряхнуть ядовитую грязь, укрыться…
Бубнящий оправдания голос Жоры угасал, в глазах темнело. На грани бреда, беспамятства в голове Кравцова пронеслась мысль, что показалась бы сумасшедшей любому, кому имел бы неосторожность высказать вслух.
И он понял, ЧТО его спасет.
— Жора, — позвал он, и боль немного отпустила. Он смог вздохнуть свободней и продолжил голосом, крепнущим с каждым словом. — Года два… а может, и три назад какой-то молодой из технологического отдела присылал обоснование для закупки новых систем очистки. Где оно?
— В архиве, — не очень уверенно предположил помощник. — А может, уже и выкинули. Стерли из баз. Вы ж сами дали этому плану отбой. Слишком дорого. Пусть даже и окупится потом, но текущая прибыль…
— Найди план, — перебил Кравцов голосом, не терпящим возражений. — Если его нет — найти этого молодого. Пусть все напишет заново. Я хочу внимательно изучить еще. Заодно и комиссии предъявим, к прочему вдобавок. Пусть увидят, что мы об экологии не забываем, в ближайшем будущем планируем внедрить… Ладно, жди, скоро буду.
— Понял, Максим Юрьевич! Все будет сделано в лучшем виде!
Кравцов дал отбой, в трубке послышались гудки. Снова помассировал грудь напротив сердца. Боль притихла, но все же не отпустила совсем.
Он поднял взгляд к небу, где медленно рассеивается дым, сквозь него проступает нежная голубизна, далекая и оттого чистая. Туман в голове развеялся, но новое знание осталось, укорененное так же глубоко и прочно, как то, что его зовут Максим Кравцов: он выздоровеет, когда будет здоров его мир. Когда зелень не будет захлебываться ядовитыми выбросами — не будет рваться его сердце. Теперь это неразделимо. Теперь боль деревьев, птиц, земли — его боль.
Даже просто сознавать это — уже половина пути к цели… Кравцову полегчало, едва решил, что все же надо было внедрить новую систему очистки. Пока он будет стараться уменьшить страдания родного мира, боль будет дремать. Но если попытается плюнуть, махнуть рукой, жить как раньше — сердце разорвется.
Колени Кравцова подогнулись, по спине сбежал ручеек холодного пота. Что сотворила с ним картина пропавшего без вести художника? Как бишь его звали… Рон?
И… только ли с ним? Вся эта толпа на выставке… Но это и к лучшему. Чем больше людей, тем больше шансов исцелить мир.
Может, удастся?