Вот такие глаза

— Натурально, такие, — с жаром воскликнул Паша, выставляя вперед свои маленькие костистые кулачки, — Башка, как у теленка. А в самой зверюге…

— Сто кило, — хором добавили мужики. Кто-то разлил по захватанным рюмкам остатки коньяка. Коньяк был «свойский». Теща Гриши Малохонина делала. Красила самогон жженым сахаром. Красили и другие, но Гришкина теща имела секрет: к своему коньяку Елена Пална добавляла шоколаду. И оттого «тещинка» шла легко, бархатным огнем разливалась в груди.

Пашка крякнул — не то от досады, не то от удовольствия, так славно пошло «тещино карамельное» — и ухватил узловатыми пальцами из эмалированного блюда голову судака. Костей меньше. Широким ногтем зацепил мясо с рыбьей щеки.

Пашка не стал отвечать на подначку. А если и обиделся, то самую малость. Ну, верно, врал. Так на то рыбак. Правдивому удача леску рвет. А Пашка-Сто кило был рыбак знатный: тем жил, тем промышлял, тем кормился. И потому как дело свое знал крепко — врал Пашка словно по писаному. Понятно, смеялись мужики: Пашка-Сто кило, Пашка-Соточка… Только слушать под свежую уху пьяненького Пашку собирались все. Бабам это развлечение не дозволялось: уж больно солоны были порой Пашкины истории. Зато в прошлом году писатель из города приезжал, записывал, да понял, что ему по-пашкиному не суметь. Простился с поцелуями: знать, «карамельное» крепко оказалось на изнеженное городское нутро. И даже, говорят, пропечатал пару Пашкиных историй — что по-деликатней — в газете.

Но Пашка не загордился. И ежели просил кто байку, не отказывался. Скажет только:

— Давай, братец, наливай соточку, чтоб языку бойчей ходилось…

И врал, и удил как прежде. Да что скрывать: и браконьерил помаленьку. И сеточку ставил. И с «пауком» на косу ходил. Не было в этом ничего необычного. Кто из мужиков не выглядывал в окошечко с биноклем, когда по озеру катер рыбнадзора пойдет.

Чудо было в том, что Пашка-Сто кило пустым не возвращался. Казалось, сядет с удочкой Соточка на край ближайшей лужи — и то «лаврушки» или окуньков наловит.

Был Пашка невелик ростом, худ и рыж как сосновая щепка. И в его глазах, некогда голубых, а нынче выцветших на солнце до серебристо-серого, плескалась мальком искорка смеха. Слово бы говоря: брешу, как есть, брешу. И дурак же ты, батюшка, коли всему веришь.

— Павло, — протянул просительно Генка, глядя как Сто кило, насупившись, выбирает кости из полосатой спинки вареного окуня, аккуратно откладывая в сторону красные перышки, — Ну, Павло, расскажи про озерную бабу.

Мужики прыснули, не дожидаясь ответа рассказчика. Пашка поднял голову, медленно обсосал пальцы, выдерживая паузу. Да только ответ уже плясал серебряными искорками в его глазах.

— Значится, так, — наконец вымолвил он степенно, — Про озерную бабу хотите?

Мужики согласно загалдели.

— Было то в том годе, — медленно, словно припоминая, начал Пашка, хотя каждый из сидящих за столом слыхал эту байку уже раз сто, — или в позатом… Помнится, по ранней весне, а может и по поздней осени. Помню, берег по-за кромке уже ледком обметало. И этак иду я по тому ледку — хрусть, хрусть… И думаю, отчего это окунь у нас под старой ивой на желтого твистера лучше берет, чем на белого. Или то я летом думал. А тут думаю, что надо бы мотнуться мне в город, прикупить кое-чего. И вдруг слышу: будто хихикает кто и словно бы рыба большая хвостом по воде плещет…

Мужики замерли, не донеся до ртов приготовленные сто грамм. «Озерную бабу» всегда слушали так. С налитыми до краев рюмками. Готовы в любую минуту отозваться на обыкновенное Пашкино: «Ну, братцы, за озерную бабу, чтоб жирней ходила?» дружным выдохом и опрокинуть «карамельное» в рот. Один Гришка интересничал. Не давал виду, что, как и все, верит в «зеленую» — озерную девку, рыбацкую удачу. А потому, как заводил Пашка свою шарманку, Гришка так и норовил найти повод, чтобы прервать рассказчика. Вот и теперь, сбродив за перегородку в маленькую пашкину кухню, Малахонин замер в дверях, выжидая случая. Это давно уж было чем-то вроде игры, и Пашка нарочито медленно и распевно рассказывал свои истории, чтобы дать Гришке шанс оборвать его на самом интересном. В том была соль.

— Вот, значит, ныряю я под иву. И не рассчитал, цепанул снастью за ветку. И слышу за спиной у меня голос чистоты необычайной: Что, говорит, батюшка, попался? Оборачиваюсь и вижу: как есть она. Баба озерная. Глазищи зеленые, и патлы до самой воды зеленущие. И натуры при ней… — Пашка растопырил пальцы, словно стараясь удержать в воздухе две невидимые, но увесистые дыни.

— Сто кило? — лукаво спросил кто-то. Павел открыл было рот, срезать шутника, да не успел.

— Паш, — ловко вклинился Гришка, — что это у тебя холодильник пустой. Про бабу травишь, а закуски на столе нема.

— Обожди, мужики, — подмигнул Пашка и потрусил в кухню. Это тоже был ритуал, потому как всю историю про «зеленую» полагалось держать рюмки «в лёт». А кто на стол опустит — тому в году удачи не будет, проще удочки через колено переломить.

Пашка не торопился. Открыл холодильник, поцокал языком.

— Это что у тебя за бадья? — бросил Гришка, — На весь холодильник одна кастрюля, и та…

— Подкормка, — отозвался Пашка, — не прикормишь, не поймаешь.

— Не иначе, озерную девку ты на отрубя поймал? — усмехнулся Гришка. За столом кто-то гоготнул.

— Девки, Гриша, на отрубя не идут, — наставительно проговорил Пашка так, чтобы было слышно за перегородкой, — Девки на сено идут. А уж там у кого какая уда.

Тут уж за столом загоготали все. Пашка оттеснил посрамленного Гришу от холодильника, выдвинул лоток для овощей, достал черный пакет. И едва развязал его, как у всех зашелся дух, а рот наполнился слюной.

— А за то, Гриня, что ты такой любознательный, вот тебе закусь, — ласково, утешая противника, проговорил Пашка, — Жалую тебе судака моего личного копчения, чтоб язык проглотить и нового не отращивать.

Судак, здоровенный, больше локтя длиной, бронзовый, осторожно лег на блюдо. И обиженный Гришка принялся ломать его, увязая пальцами в душистом, сочащемся золотым жирком мясе.

— А что, мужики, — проговорил Пашка весело, понимая, что уж теперь не время для сказов. От судачьего духа рюмки так и льнули к губам, но мужики мужественно сглатывали, ждали, — А не выпить ли нам за озерную бабу? Чтоб жирней ходила?

Разошлись поздно, но не так, чтобы пьяные. Чуть навеселе. Уговорились в половине пятого у запруды с удочками. Только Пашка был уверен, что Ваську и Мишу-маленького можно не ждать. Плох тот рыбак, что меры не знает.

Павел сгреб со стола грязную посуду в таз, отнес на кухню за занавеску, и только собрался прилечь, как кто-то осторожно постучал в ставень.

— Хто? — спросил хозяин неласково. Мало ли шантрапы по ночам в деревне лазает.

— Олег, — отозвались из-за окна, — Олег Воеводин, дядь Паш. Помнишь?

Как не помнить. Городской писатель. Слабенький до «тещинки» и жадный до баек. Пашка открыл двери, впуская гостя. Но тот оказался не один. Следом за Олегом в дверь бочком проскользнула девушка. Черненькая, вертлявая. Пашка таких не любил.

— Заходите, гости дорогие, заплутали или по делу? — сонно проворчал он, гадая, зачем притащил писатель в деревню свою городскую воблу. Уж не ради Пашкиных баек. Потому как девке, а особенно этой — Пашка брезгливо отошел, пропуская гостей в прихожую — ничего рассказывать не станет.

— Да мы с шестичасового автобуса, дядь Паш, пешком вот… — радостно сообщил Олег, будто надеясь, что хозяин дома тотчас откроет объятья и заключит в них блудного сына, — А это Яна. Моя невеста…

Писатель замялся, ожидая реакции.

— Поздравляю, — буркнул Пашка, понимая, что теперь от непрошеных гостей ему никак не отделаться. К Елене Палне бы их свести. Да верно у Малохониных спят все.

— Олежек мне столько о вас рассказывал. Какие места тут у вас красивые. Какие люди… — начала черненькая Яна высоким и резким, каким-то птичьим голосом, и Пашка окончательно уверился: гадкая девка.

Сердито сопя, постелил гостям в средней. Прикрыл дверь. Постоял, послушал, как они вполголоса переговариваются — планы строят. А как смолкли, тихо прошел в кухню, взял из холодильника кастрюлю с прикормом и, накинув зеленый брезентовый плащ, нырнул с порога в глухую темноту ночи.

Луна выставила из-за плотного сизого облака желтый плавничок. И озеро осветилось волшебным, мертвенно-белым светом, мысками врезавшимся в иссиня-черное.

Пашка поставил кастрюлю на песок. Оглянулся и прислушался. Слушал долго. Не шевелясь, не поворачивая коротко стриженой рыжей головы. Над озером было тихо. Где-то далеко плескало по воде позднее весло, но там, за поворотом. И этот далекий плеск далеко катился по зеркальной глади. Урони хоть слово, и оно тотчас разбежится над озером тысячью хрустальных бусин. И хоть одна, да ударится о берег у самых ног Пашки.

Хорошо, что третьего дня отвел писателя с его заморышем к Малохониным, думал Павел. А то спасу не стало от этой девки. Трещит и трещит: места, де, красивые, сказочные. Фольклористка… баечница… тьфу. Много ли баек соберешь, если рта не закрываешь. Можно бы и поскромнее быть, других послушать.

А умеючи слушать, много узнать можно.

Пашка слушать умел. Он застыл над озером, ловя неторопливый шепот волн.

— Валя, — наконец позвал он негромко, — Валь-валь-валь!

И снова прислушался.

Добрых пять минут или около того ничего не менялось. Волны мерно шуршали у ног Пашки, качая длинные ветки ивы, опустившие зеленые, искристые в лунном свете блесны листьев в черную воду. Но вскоре послышался плеск. А следом кто-то зафыркал, словно отплевываясь. И из-под листвы вынырнула широкая змеиная голова. Большая, не в пример больше пашкиной. А следом неловко вывалилось на берег на коротких крокодильих ногах длинное чешуйчатое тело.

— Валя, — Пашка нагнулся, потрепал чудовище по скользкой голове. Валя прикрыла глаза кожистыми нижними веками — зажмурилась от удовольствия.

— А я тебе печеньица принес, — заворковал Пашка, доставая из кармана гостинец. Валя принялась извиваться всем длинным телом, ожидая лакомства, и от нетерпения пошлепывая по заплеску разлапистым хвостовым плавником. Ловко подхватила печенье налету, на мгновение обнажив несколько рядов мелких белых зубов.

Пашка поставил перед ней кастрюлю, и Валя тотчас сунула в нее голову, захлюпала «подкормкой».

— Ешь-ешь, — Павел присел на камень, задумчиво глядя на разлитый по воде лунный блеск.

— Давече опять к туристам ходила, — прервал его мысли тихий женский голос.

Катя села рядом с ним на песок, укрыв наготу длинными зелеными волосами.

— Растет наша Валя, дядь Паш, — сказала она обеспокоенно, — вон уж в ней…

— Сто кило? — невесело пошутил Пашка.

— Да какое там, — отмахнулась Катя, запустила в песок перепончатые пальцы, ища камешек: кинуть в воду, разогнать безмятежных лунных зайчиков, — Вчера под самые палатки залезла. Хлеб у туристов поела на той стороне озера. Не могу я всякий раз морок наводить, как она безобразить примется…

— Тяжело тебе, Катя, — сострадательно пробормотал Павел, отвел от лица Кати изумрудные волосы, с жалостью глянул на запавшие щеки и жемчужные тени под большими водянисто-бирюзовыми глазами. — Еще немного потерпи. Под лед уйдете — куда она от тебя денется. Зимовку у ельника готовь — я присмотрю, чтоб вас не тревожили. А по весне Валя к истокам пойдет, а там вверх по реке. Вот и передохнешь.

Катя обняла руками плечи, так что чешуя на ее локтях и предплечьях вспыхнула серебром.

— Кабы мне еще русалочку, дядя Паша, — просительно начала Катя, — Я бы ее всему обучила… И не так тоскливо…

— И не думай, — Пашка погрозил пальцем. Катя опустила голову, снова завесив лицо волосами.

Почувствовав его недовольство, Валя подняла голову из кастрюли, уставилась круглыми желтыми глазищами. И гневная складка между рыжеватых пашкиных бровей тотчас разгладилась.

— Поела? — спросил Павел ласково.

Валя помотала головой, отряхивая остатки отрубей на песок. Сунулась под руку — почеши, мол. Пашка рассеяно почесал темную чешую. И Валя тотчас развернулась и с плюхом ушла в воду. А уже через мгновение вынырнула, фыркнув, метрах в пятнадцати от берега.

— Вон как играет, — улыбнулся Пашка.

— Угу, — угрюмо отозвалась Катя, — доплещется. Увидит кто. Опять мне морочить?

Пашка приобнял русалку за плечи, прижал к груди, погладил по волосам.

— Бедная, бедная моя Катя, — она приникла к нему, всхлипнула, готовясь заплакать.

— А топить все равно не дам, — продолжил он строго. И Катя тотчас перестала всхлипывать, обиженно надулась. — Хочешь, в деревню приходи. В колодце посидишь, послушаешь, как бабы будут песни петь.

— В прошлый раз ведром по голове ахнули — тоже мне веселье, — отозвалась Катя хмуро.

— Так то в прошлый, — усмехнулся Паша, — Я вчера сам в колодец мотор спустил. Прогресс. И никаких ведер.

— Ведром не тяпнет, так током… — проворчала вполголоса Катя, поднимаясь и медленно заходя в воду, — Всплыву кверху пузом и бегай по всему озеру сам за своей Валей.

Словно в ответ на ее слова, далеко, почти на самой середине озера, плеснула Валька, и белый лунный огонь вспыхнул на ее чешуйчатой спине. Катя пожала плечами: мол, попомни мои слова.

— И что ты за брюзга… — отозвался Павел.

— А то может искупаемся, а, дядь Паш? — вдруг предложила Катя, плеснула по воде перепончатой рукой, — Уж больно ночь хороша. Ласки охота.

Она улыбнулась тонкой русалочьей улыбкой, и Павел тотчас почувствовал, как с неудержимой силой потянуло в воду, аж кости заломило.

— Поди, к туристам ласкайся, — грозно ответил он, — потом поморочишь и дело с концом.

— Скучный ты, дядь Паш, — бросила Катя. Зов ослаб, зеркало воды покрылось рябью, — Тоска смертная.

Катя бесшумно побрела по воде. И вдруг взмахнула руками, плеснула и ушла вглубь озерного зеркала.

Пашка стался сидеть, думая над ее словами. Ведь и вправду скучно девке. Тонут на озере редко, и не всякий русалочьей жизни захочет, вот и мается одна. И с Валей ей тяжело. Может, пусть утащит кого. Хоть эту, трещалку писателеву, ее не жаль. И скучно не будет. С такой не соскучишься. Только потом представилось Пашке, как поселится это писателево трепло в его озере — так плечи сами собой передернулись от отвращения.

— А-а!

Крик разорвал тишину над озером. Пашка вскочил на ноги, путаясь в полах, сбросил плащ и легко нырнул в воду. До мыса было минут пять — домчался за полторы, жадно хлопая жабрами, дыхалки бы точно не хватило. Пока тут кролем-брасом дошлепаешь, можно и не успеть.

И какого беса их понесло ночью на середину озера.

Павел не любил туристов. Порой просто ненавидел, столько было хлопот от их племени. Раньше, когда берега озера были пустынны и редкий рыбак забирался так далеко, было проще. Скольких Валь выкормил Пашка — и не сочтешь. И ни одна не пропала. Все шли по весне вверх по реке. Соблазнов было меньше. Что Вальке объяснишь? Что опасно вылизывать консервные банки после туристов? Что если эти увидят — не побегут, скорее жахнут промеж глаз топориком или, того гляди, из двустволки? Что тогда?

Как ей объяснишь, что не только ее убьют — озеро умрет. Станут ездить, чудовищ искать. Лохнескую Вальку ловить… На печеньку.

Вот и сейчас знать на печенье позарилась. Обертка по воде плывет.

Пашка вынырнул в окурат около лодки. Та накренилась: вот-вот черпнет. Парень упал на правую уключину, так что голова едва не в воде. Знать без сознания. А девчонка забилась в угол, орет и веслом по валькиной голове лупит. И девчонка-то — писателева Янка, чтоб ее… А Валька, дурья башка, знать, когда за печеньем прыгнула, зацепилась лапой. Тащит, верещит. А освободиться не может.

— Стой, — крикнул Паша, пытаясь ухватиться за бешено извивающуюся валькину спину. Девушка вновь замахнулась веслом. Валька с усилием дернулась. И лодка, щедро зачерпнув воды, пошла на дно.

Всего долю секунды. На одну долю секунды подумалось Павлу, что, может, то и к лучшему. Будет компания Катьке. И тотчас стало стыдно — не для того он здесь, чтобы позволить беде случиться.

Пашка подхватил обморочного писателишку под подбородок. Черненькая девчонка барахталась сама, да только заметно повыбилась из сил, устала. Вот-вот в русалки.

Пашка погреб к берегу. Успеть вытащить парня и вернуться за девчонкой.

Внизу, из глубины, бился неслышный крик о помощи — лодка тащила на дно глупую Вальку.

И тут Пашка понял, что не успеет. Не успеет вернуться. Потопнет девка. И Вальке не жить, пока он тут за осводовца.

— Знать, иначе никак, — тихо шепнул он, повыше поднял голову и крикнул, но не привычным чуть надтреснутым голосом, раскатил над водным зеркалом глубоким густым басом. Тем, что когда-то собирал русалок со всего озера, тем, что вызывал в засушливое лето бурю, тем, что был слышнее самого большого монастырского колокола.

И на этот зов тотчас проснулись в деревне, побежали с фонарями на берег. Побежали со всей мочи. На такой зов иначе не бегут. Заворчали, закашляли лодочные моторы.

— Держись, девка, — крикнул Павел из последних сил бултыхающейся Янке, а сам, перехватив покрепче писателя, зажал ему пальцами нос и резко пошел на глубину. Полминуты есть, покуда не захлебнется.

Оказалось достаточно одного короткого рывка, чтобы Валька, свободная, со следами весла на лбу и повисшей как плеть лапой, но все же рванула вверх. За ней поплыл и Пашка. В лицо повеял ночной ветер и легкие жадно хватанули воздуха. Перед глазами показались бледные ноги городской болтушки. Кто-то из мужиков втаскивал дуру в лодку.

— И этого, — хрипло крикнул Пашка, надеясь, что у Вальки хватило ума убраться подальше от винтов, — Да близко не подходи. Веслами работай, мать твою….

Спасенных потащили в дом к Малохониным. Хотели прихватить и Пашку, но тот махнул рукой, мол, отдышусь, сам дойду — и тяжело повалился на песок возле ивы. Как только голоса затихли, из-под листвы выглянула Катя.

— Как? — только и выдохнул Павел.

— Валька-то? — переспросила русалочка, сердито глядя на него, — А что ей сделается. Не охромеет. И поумнеет вряд ли.

— Сердишься? — прохрипел Пашка, стараясь подняться с песка.

— Много чести, — Катя, тихо ругаясь, подставила ему плечо.

В доме было жарко. И народу набилось столько, что не вздохнуть. Гришка лучился радостью — ради такого полдеревни собралось к Малохониным, и вторая половина, будь возможность, желала бы оказаться радом со спасенными. Да дом не резиновый.

Мокрый, завернутый в новое байковое одеяло, щедро выделенное Еленой Палной из неприкосновенного запаса, писатель клацал зубами, стараясь влить в рот полстакана водки.

— Я водку не буду, — слабо протестовала чернявая Яна.

— А я тебе дамского. Дамского, — ласково уговаривала Елена Пална. Забежала за занавеску, схватила с залавка банку вишневого варенья. Ловко открыла, бухнула пару ложек в банку с самогоном, размешала и щедро налила в стакан.

— Дамского, только чтобы согреться, — заворковала она над девчонкой, — Оно легенькое.

Янка хлебнула, закашлялась до слез.

— … Так вот как есть, — продолжал писатель, лязгая зубами и вцепившись белыми пальцами в стакан, — Чудовище. Громадное. Как из воды выпрыгнет. Вроде крокодила, только голова такая тупая, короткая. И глазищи — во-от, — Олег вытянул перед собой кулаки, — Во-от такие! Чистая правда, мужики! Чудовище у вас в озере живет!

— Ты чай, братец, со страху порошился? — усмехнулся кто-то.

— Какое тут, чуть не помер, — с обезоруживающей откровенностью признался тот, — громадина… чуть ли не…

— Сто кило, — бросил Паша из дверей. Он не стал ждать, пока стихнет смех. Пошел к себе. Уж больно день выдался суматошный. Выспаться бы надо. А завтра Катьке сказать, чтоб сходила за полночь под окошки к Малохониным. Надо было сразу этих двоих заморочить, да сил не было.

— Эй, Павло, — остановили его на крыльце мужики, — Ты, говорят, писателя с девкой от озерного змея спас? Что, и взаправду, видел? На крокодила, говорят, похож…

— На судака похож, — отозвался Пашка устало, — На большого. Жор пошел. Рыбина, разыгравшись, из воды выпрыгнула. Девка хотела его веслом хлопнуть, и своему же хахалю городскому по тыкве и приварила. Да так крепко, что едва дух не вышибла. Он на борт повалился, лодка черпнула… Хорошо, я на берег вышел. Прыгнул в лодку, погреб к ним. Только эта дурища, как вылезать стала, так навалилась, что и мою лодку утопила. Вот и все чудище. А у страха, мужики, во-от такие глаза…

Пашка сжал перед собой два сухих маленьких кулачка. Мужики засмеялись, и страх постепенно начал таять в их глазах. Дело говорил Пашка. Какие чудовища? Сколько лет на озере живем — никаких чудищ отродясь не видывали.

— Павло, — смеясь, крикнул кто-то вслед, — А велик ли судак-то был?

Пашка усмехнулся, выждал паузу, развел руки, словно держа в руках здоровенную судачью голову. Но не ответил. Медленно побрел домой.