Сто созерцающих

...Когда мне было года три, я думал, что звёзды — это обычные светунцы, почему-то решившие поселиться не на крышах, а в небе. Меня, правда, смущала их медлительность. Ведь светунцы редко сидят на одном месте; они кружатся, гоняясь друг за дружкой, и летают над тёплыми черепичными скатами. Или выстроятся в разноцветную гирлянду от одной трубы до другой, а потом — вжих! — и порскают во все стороны. Чтобы объяснить себе неподобающее поведение светящихся шариков, отказывающихся вести себя как положено благовоспитанным ночным огонькам, я даже придумал историю.

Давным-давно жили на нашей Келлсе светунцы-дети, которым стало скучно летать только над крышами. Они хотели посмотреть на мир с большой-большой высоты. А мамы и папы не разрешали им подниматься высоко в небо, говорили, что там очень холодно и опасно. Но светунцы их не послушались, и однажды собрались и взлетели. И оказались там, где никто раньше не был. Светунцы поглядели сверху на зелёные квадратики городов и синие нитки рек, и подумали, что надо подняться ещё выше. Вот уже и облака остались далеко внизу, и небо темнеть стало. Светунцы начали понемногу замерзать, вспоминать слова мам и пап, но возвращаться никто из них не желал — не до того было, ведь вокруг столько интересного! Летели они, летели, и долетели до самого края неба. Ткнулись в него и сразу прилипли: там же сплошной мороз! Так и остались эти светунцы сиять звёздами. А мамы и папы, оставшиеся на крышах, долго плакали, потом пригляделись и решили: раз уж так получилось, надо как-то дать понять всем, что их дети всё ещё живы. Нарисовали звездные атласы и вписали туда имена своих удравших светунцов. Зато теперь на небе есть созвездия и каждая звезда называется по-своему.

Я, конечно, ещё не понимал, что прилепившихся к небосклону бедняг не было бы видно ни с земли, ни с крыши, но история мне здорово нравилась. Я мечтал построить большущую железную бочку, управляемую наговором, приставить к ней пустотелый шар-голову, набитый матрацами и одеялами (наверху на самом деле холодно — научный факт!), с боков приклепать руки, чтобы разгребать облака, а ко дну — три ноги. Вкатить её на самую высокую гору, сесть в шар и взлететь, чтобы спросить у примёрзших светунцов, так ли это всё случилось, как мне придумалось.

Вся загвоздка была в том, что наговор для полёта ещё никто не сочинил. Я пол-месяца канючил, выпрашивая у папы книгу про небо. Замученный моим жалобным нытьем папа всё-таки купил мне сборник рассказов о воздухоплавателях. Схватив томик с нарисованными на обложке крыльями, я мигом уткнулся носом в картонный переплёт, вдохнул запах бумаги и свежей краски, от души чихнул и раскрыл книжку где-то посередине. Тут же зажмурился: прямо на меня смотрел летящий человек...

До сих пор помню этот взгляд, честное слово. В нём не было ни капли страха или недоумения — ой, что это я, лечу, да? а вдруг упаду? а если разобьюсь? — зато восторга и ликования хоть отбавляй! Тот человек взмывал над облаками, раскинув руки, и будто говорил мне: "Поверь! Лети! Это же так просто, стоит только захотеть!"

И я поверил. Ему, а не истории, написанной в книжке. Ведь летун действительно не удержался в небе, он свалился вниз и упал прямо на острые скалы. Но я-то, хоть и был маленьким, уже знал, что в книгах для детей не всегда пишут правду. И решил для себя — вырасту, выучусь и стану первым в мире пилотом воздушного судна, которое сам же и выдумаю...

Я с раннего утра засел в мастерской, в который раз пытаясь сплести полётную нитку, но снова получил шиш. Слова упорно не хотели цепляться друг за дружку, выворачивались, вставали наперекосяк или брякались мимо низки. Мне даже казалось, что они ехидно скалятся, глядя на мои мучения, и специально толкаются, чтобы не вставать в строй. Промучившись с ними добрых два часа, я сбросил всю набранную плетёнку, раздёргал узлы и пошёл прогуляться.

На дворе было по-летнему жарко, а ветер, как назло, куда-то улетел. Пахло пылью, жухлой листвой и цвёлой водой из старого колодца. И горячими лимонными корками вперемешку с горелым тестом: видимо, соседи пекли пирог и не уследили. На невысоком деревянном заборе важно восседал толстый полосатый-усатый зверь. Старательно умывал нос и дёргал правым ухом. Солнце подсматривало за ним из-за пушистого облака, будто ненароком отыскав в траве забытую кем-то блестящую столовую ложку и запустив на гладкие листья придорожника весёлого, шустрого побегайца. Зверь делал вид, что дрожащее светлое пятнышко его совсем не интересует, но всё-таки послеживал за ним одним глазом: скачет ведь, такое-сякое, мало ли, что удумает. Может, бдительность усыпляет, а потом как подпрыгнет, да как ужалит под хвост!

Я потрепал кота по мохнатой спине, увернулся от растопыренных когтей и отправился гулять вдоль домов. Смотрел на девчонок в цветастых накидках, на вьюны в палисадниках, на старушек, судачащих на лавочках, на магазинные вывески, на мальцов в расписных широкополых шляпах, продающих газеты. Подумал купить одну, да стало лень доставать кошелёк. Всё равно ничего нового там нет, только пикантные историйки, какое-нибудь очередное громкое расследование (а на деле — пшик, большая куча слухов и домыслов, припорошенная отменным враньём), скандалы с визгами и битьём посуды, и на закуску — победные реляции из Башни Магов. "Магистр Такой-то не пожалел живота на благо науки, проведя в Верхне-Нижних Кочках серию экспериментов, направленных на изучение эффекта массового падения метеоритов в болото. Магистр, к счастью, не пострадал, что не скажешь о лягушках, мхе и ближайших торфоразработках". Скучища.

Вроде и надо было возвращаться домой, доделывать начатую ещё позавчера работу, но страсть как не хотелось снова запираться в душном сарае, тюкать молотком, сверлить дырки и затачивать кромки. В конце концов, мог я хоть один день побездельничать? Заказ не срочный, почти всё уже готово, а на улице так хорошо, солнышко светит, макушку греет, кругом птички чирикают, бабочки летают...

Тут-то меня и осенило. Я понял, как скрепить два слова, ни в какую не желавшие стоять рядом. И так рванул по улице, что в ушах засвистело! Вбежал в мастерскую, плюхнулся за верстак и скорее схватился за нитки. Скрутил первый узел, вплёл в него три начальных значения и — чок-чок, дзынь, ток-тик-ток — в моих руках застучали, защёлкали, зазвякали слова и числа. Они послушно собирались в петли, сами сплетались в тугие косички, выставляя наружу хвостики и сочленения, к которым я подвязывал всё новые и новые бусинки, колечки, палочки и смыслы. Те двое бузотёров, отказывавшие мне в повиновении, послушно свернулись в пружинки, спаялись у основания на манер закрученных спиралью рожек и радостно закачались на нити, болтая усиками. Я, улыбаясь во весь рот, мигом подвесил к ним пару колёсиков и колокольчик. Добавил прочности, чтобы не сорвались, и закрепил всё маленьким, но зубастым зажимом. Первая часть наговора была собрана.

Осталось связать ещё две, но я был так рад, что даже продолжать не смог. Прыгнул в угол, сдёрнул со своей летательной машины тяжёлый парусиновый кожух и примерил нитку к мотору. Каркас, составленный из лёгких деревяшек и фанеры, вздрогнул, мотор взревел, винт закрутился как бешеный, чуть не снеся меня с ног. Вся любовно собранная мною конструкция закачалась, подпрыгнула и поехала по полу. Я едва успел отскочить в сторону, а то бы каюк мне, и никаких полётов! Докатив до середины мастерской, мой крылан остановился: нитку-то я только приложил, а не закрепил, вот она и упала. Я свернул её и положил в карман. Пыхтя от натуги, откатил крылана обратно и сел рядом с ним. Вот оно, счастье — ведь получается, получается же!

Нет-нет-нет, не подумайте только, что я не люблю свою специальность. Я же к ней давно душой прикипел, у меня и диплом, и учёная степень по проектированию магомеханических инструментов, и дюжина патентов на изобретения. Ах да, забыл, их у меня уже не двенадцать, а четырнадцать: на прошлой неделе высокая комиссия утвердила ещё два — щиток-отражатель для защиты глаз мерстре, работающих в условиях сверхвысоких температур, и затычки для ушей, позволяющие отсекать сторонние шумы вроде скрежета разрезаемой жести или буханья кувалды по металлу, но в то же время слышать все произносимые слова, пусть даже самые тихие и невнятные. Полезные штуки, что ни говори. Их сразу же в производство пустили, а мне четырнадцатую медаль на шею повесили. Я их на праздники все до одной надеваю и громыхаю как банка с гайками. И преподавать меня постоянно зовут. В Башню Магов — дескать, раз учился у нас двадцать лет, будь любезен соответствовать, передать знания молодёжи, а заодно и сударей магистров инструментами своей работы снабдить. А зачем мне туда? Я и в мастерской неплохо железяку к железяке привинчиваю, те же магистры ходят ко мне и покупают, что нужно. Или заказывают, если того, что им понадобилось, ещё не придумали. Вчера, например, я над одной хитрой штуковиной для оборонников бился. Какой-то умник-теоретик захотел для диссертата наглядное пособие сделать: показать, как фаросферы от различных поверхностей отскакивают. Я чуть голову не сломал, пока сообразил, что там к чему приставляют, но макет хотя бы начерно сделал. Дёргаешь за ручку, и всё будто на ладони видно — и вмятины, и трещины, и копоть от огня, и краску покоробленную. Умник точно доволен будет. Да и платят за моё изобретательство гораздо больше, чем рядовому магистру за часы, и под руку никто не лезет. И не выглядывает, чем я там занимаюсь и как инструменты до ума довожу.

И всё бы хорошо, да вот поди ж ты — не могу без детской мечты о небе прожить, строю крылана и наговор к нему выплетаю.

Никому не говорю, для чего. Это вроде как сон свой рассказать: поделишься, и не сбудется.

А я хочу над облаками летать. Птицы же летают! Стало быть, и нам можно. И наплевать, что никакой пользы от моего крылана нет — по крайней мере, я ещё не придумал, где он пригодиться может — зато с него здорово будет на землю смотреть. В междугородних Порталах только крутящиеся радужные полосы да пустотелые шары видишь, когда перемещаешься. И левитировать мы способны не выше, чем на три метра — забор одолеем, а на высокую стену сил не хватит. А если в крылана забраться, каждый дом сверху разглядишь, каждый ручей, каждый сад.

Я, Разанастрамит Восемнадцатый, ведсе-магомеханик, этому чуду, как смогу, поспособствую. Я не человек, не сете с мохнатой кошачьей головой и полосатым хвостом, не мисэ-тушканчик с людскими руками, я живая статуя, движимая магическим потоком. Но я подарю всем небо.

Если смогу сойти с места.

Я стою во дворе уже часа три, судя по тени. Голова раскалилась так, что трудно соображать, но всё равно размышляю. Цепляюсь за воспоминания, как плющ за натянутую верёвку. Пытаюсь понять, отчего исчезли Потоки. А другого мне и не остаётся, шагу сделать не могу, руки-ноги-шея не шевелятся.

Сперва я подумал, будто заснул прямо в мастерской. И мне просто-напросто снится моя нелепая беспомощность, моя уродливая неподвижность. Будто они всего лишь отголоски недовоплощённых дум о небе и облаках: крылана-то я пока не достроил. Но я ощущаю землю под ногами, вижу забор (уже без кота), деревья и дом напротив, чувствую запах привядшей травы и цветов, буйствующих в соседском саду, слышу уличные разговоры, звяканье посуды на открытой веранде кафешки и чью-то ругань за изгородью. На губах и языке пыль, она сухая и противная. Стало быть, это самая настоящая явь, и проснуться мне не удастся.

Мне стало страшно. Что такое? Почему я встал? "Что случилось? зачем? почему именно со мной? я не хочу! спасите, помогите, сделайте так, как было, пожалуйста, я же не могу так жить, избавьте, я же умру, дайте мне уйти, я же вам ничего не сделал, пожалуйста, я прошу вас..." Ужас клокотал в горле и рвался наружу, я заорал как помешанный, зашатался и упал лицом вниз. На мои вопли сбежались соседи, разахались, подняли меня и поставили на ноги. Стали спрашивать, что произошло, а я только бессвязно хрипел и вращал глазами. Сапожник-сете Миркся (он стоял сзади, я его не видел, но узнал по голосу) подал умную мысль: "Надо вызвать магов, они наверняка помогут". Он-то и бросился искать сородичей, привёл ко мне молоденькую шаманку, только-только закончившую обучение. Неоперившаяся юница, увидев собравшуюся толпу и моё горе, торопливо схватила бубен и застучала в него, кружась и притоптывая.

А через пару минут повалилась на колени и завыла, вцепившись когтями в уши.

— Я не могу... Поток пропал, ничего не чую, — выкрикивала она между всхлипами. С её больших ушей клочьями летела коричневая шерсть — так сильно шаманка их драла.

Соседи жалостливо качали головами, и расходиться не собирались. Наоборот, к ним подтягивались всё новые и новые любопытные. С вестями.

Оказалось, Томантарин Двенадцатый, ведсе-заклинатель, живущий в конце улицы, встал, как и я. Почтенный шаман-мисэ, дядюшка Лурик, уже полчаса танцует, колотя в бубен, и ничего ещё не узнал. Сете Вельчик, продавец из лавки игрушек, не может заставить своих набитых ватой подопечных дрыгать лапами и трясти хвостами. Но с людьми, стихотворцем Орнатом и превращателем Лотрином, ничего не произошло. Как магичили всю жизнь, так и магичат, потоки на раз-два ловят.

Плачущую девчонку кое-как увели, попутно успокаивая. Бывает, дескать, и не такое, ты иди, деточка, отдохни, и сразу поток вернёшь. Она обернулась, когда уходила. В её глазах плавал страх, треугольная нижняя губа дрожала, усы горестно обвисли. Казалось, бедолага уже что-то поняла, самую чуточку, а сказать не решается.

Молчал и я. Пропажа потока, стало быть... У ведсе, мисэ и сете. Интересно, не повезло только нашему городку или какому-нибудь ещё? Если пострадала одна-единственная кучка зверолюдей и статуй, нас спасут. Может быть. Башня не бросит своих учеников.

А если нас, обездоленных, много? Нет, не хочу даже думать о такой жути. Но поневоле приходится, мысли сами лезут. И голова болит. То ли от зноя, то ли ещё от чего.

Уже неделя миновала. Двигаться по-прежнему не могу. Квёлый я, сонный. Питаюсь одним воздухом, до сытных комьев земли или вкусных камней мне не дотянуться. Размышляю лишь по ночам, да и то понемногу. Днём жара, знойное марево колышется над дорогой, как растаявший, но не размешанный сахар в стакане с горячей водой, я сильно нагреваюсь и хочу умереть. Вечером густая кисельная духота, бронзовые жуки-слепуны, с разгона стучащие в меня лбами, тучи надоедливого гнуса и зеваки. Им до сих пор нравится глазеть на меня неподвижного. Вот пойду — ко всем в гости загляну и так же постою, пальцем потыкаю, языком поцокаю.

Утром я зябну, на моих каменных ногах оседают капли росы. Накидка не спасает, она слишком тонкая, летняя, сразу промокает и липнет. Иногда приходит дядюшка Миркся, порывается укрыть меня шерстяным одеялом. Я отказываюсь: шерсть от росы волгнет, тяжелеет, мне ещё холоднее становится.

А ночь, ночь пахнет душистым табаком, левкоями и дымом из печных труб. На меня смотрят только звёзды, деревья и редко-редко облака, до которых я так и не достал. Я слушаю, как шелестит трава под ветерком, как шепчутся листья, как топочут лапки мышей, вышедших из подвала украсть что-нибудь себе на ужин. Ночью надо мной порхают светунцы. Воображают, маленькие глупыши, что я неживой, садятся мне на плечи и перемигиваются. Мне бы получше изучить их полёт, раз уж они так близко, но сил нет приглядываться. Да и думаю я сейчас плохо.

Я ошибался, когда говорил, что стоять для меня самая ужасная жуть на свете. Неправ, признаю. Сейчас со мной происходит гораздо худшее. Во мне начала кипеть люсса. Та неосязаемая материя, текущая в тайных жилах, посредством которой мы, маги, взаимодействуем с потоком.

Ей нет выхода. Она бурлит, клокочет, створаживается будто простокваша — плотные хлопья наверху, сыворотка внизу, — старается вырваться наружу. Мне кажется, я вот-вот взорвусь как паровой котёл и разлечусь на мелкие осколки. Люсса распирает меня изнутри, она всё копится и копится, не может выбраться наружу, я запечатан словно толстостенная стеклянная бутылка с игристым вином, мысли путаются, никак не могу понять, что же всё-таки с нами произошло. И ночь не помогает.

Руки и ноги давно онемели. Не могу сосредоточиться. Люсса бьётся, ревёт в в ушах как река на порогах. Лоб будто медная пластина, негодяй-чеканщик выколачивает по ней молотком чье-то лицо. Глаза вот-вот выскочат из орбит, упадут и покатятся по земле...

Я вижу.

С горы Укрель катится камень. В пустыне Оннили смерч сломал колесо у повозки. На базаре в Аннсе две торговки фруктами ссорятся, кому стоять ближе к выходу; одна схватила другую за волосы и валтузит со всей мочи. По площади Сиреневой Рыбы в Кес-Таре шествует свадебная процессия: сын квартального старшины женится на модистке, родители в печали, жених счастлив, невеста тоже. В подворотне Номара десяток пьяных подростков грабит часовщика. В Сесстле трактирщик из "Наливочки" и развозчик зелени позвздорили из-за трёх пучков лука. В гавани Ресса горит корабль "Синий грот": владельцу охота получить страховку, но свидетели донесут, что был поджог, жадина-хозяин ничего не получит. В доме дядюшки Миркси крыса тащит украденный кусок сыра к себе в нору. Томантарин Двенадцатый смотрит вверх, его глаза как стеклянные пуговицы, по щеке ползёт улитка, оставляя за собой полоску блестящей слизи. В роще неподалёку от Кес-Тара умер заклинатель деревьев, мисэ Синдзик. Он так и не смог смириться с пропажей потока, сердце остановилось. Девочка-сете, приходившая спасать меня, повесилась. Шаман Лурик пьёт горькую четвёртый день.

В пригороде Нираса, у озера Сар навзничь лежит Манзанарина Тридцать Первая. Затылок вдребезги, полупрозрачное голубое лицо в трещинах, кисти рук и стопы разбиты. Она училась вместе со мной, была наузницей, ей пророчили кресло в Совете. Я любил её. С самого первого года нашего знакомства. А подойти боялся, обожал издалека. Теперь уж никогда не подойду, её люсса вырвалась-таки на свободу.

В зале Совета магов собрались одни только люди. Поздравляют друг друга, чокаются бокалами с шипучкой. Целитель Лило произносит тост: "За нас!"

— И навсегда! — подхватывает видок Мелл.

— Пускай бродячие мохнатые коврики и дурацкие каменные болваны знают своё место! — тоненько скрипит-хихикает иллюзионист Лоссим. — А то, видишь ты, решили равняться с нами.

— Источник всегда будет принадлежать людям, — добавляет перемещатель Нопкин.

— А всё же славно мы придумали, судари мои, — ухмыляется Лило и салютует бокалом.

— Славно-то славно, да не совсем, — раздумчиво отвечает ему Нопкин.— Ведсе хоть и окаменели, но стоят. Под напором люссы раскололась едва ли пятая часть статуй, и кто-нибудь из выживших вполне способен докопаться до истины. Да и проныры сете и мисэ тоже могут додуматься.

— Ммммм... Верно говорите, сударь Нопкин, — целитель ерошит волосы надо лбом.

— Но у меня есть идея, — перемещатель не даёт ему упасть духом. — Во-первых, надо поставить к Источнику охрану. Есть у меня один мастер на примете, Форим, я вас с ним потом познакомлю. Во-вторых, хорошо бы сделать дорогу непроходимой. Наговоренные вещицы, механизмы, и всё попрятать. В третьих, нужно собрать все книги ведсе, все картины с их изображениями и все упоминания о наших каменных друзьях. Убрать в подвал Башни и запереть покрепче, с допуском лишь для определённого круга лиц.

— Это вы здорово придумали, молодец, мастер Нопкин, — кряхтит Лоссим. — А куда самих ведсе девать?

— Над этим я, признаться, ещё не размышлял, — признаётся перемещатель. — Хотя... А давайте поставим их на старую дорогу у рощи с барарашками! Туда как раз гости с других Граней прибывают, пусть ведсе их и встречают. Сделаем пьедесталы, а я перенесу болванов.

— Что, всех? — у Мелла аж глаза выпучились.

— Зачем же? Все там не поместятся. Дорога, насколько я помню, сто два метра в длину и семь в ширину. Сотня — да, войдёт, если постараться. В две шеренги, так, так, ага... — Нопкин тычет пальцами в стол. Так-так-так-так — стучат по вощёному дереву его заботливо отполированные ногти, вторят магу. — Между шеренгами оставим три метра на случай особо корпусного гостя, мало ли кто к нам заглянет, негоже неудобства почтенным существам доставлять... с промежутком от ведсе до ведсе в метр, на красивых подставочках, пусть приезжие любуются. А остальных разобьём. Нечего им просто так торчать и народ смущать.

— Так-то оно так, но у меня вопрос, — встрял Лоссим. — Наши каменные морды хоть и стоят, но живы. И что будет, если они начнут рассказывать всем, что раньше ходили по всей Келлсе, а теперь тут загорают?

— Дорогой друг, — снисходительно глянул на него Нопкин. — Неужели вы не читали высокоучёный труд ведсе Сомасотертада Десятого "Опыты по сгущению люссы"? А я читал. И могу с полной ответственностью сказать вам, что статуи, лишённые связи с потоком, скоро свихнутся. Если уже не сбрендили. И кто станет слушать бред безумцев? Зато мы всегда будем помнить о нашей победе.

— Браво, мастер Нопкин! — возгласил Лило. — И что бы мы без вас делали...

Мне повезло. Или наоборот? Я стою среди сотни уцелевших ведсе, меня нашли, живо перекинули на старую дорогу, взгромоздили на постамент и оставили. Заунывно посвистывает ветер, полируя песком и без того гладкие коричневые плиты. Вдалеке шумят деревья, под ними прохладно даже днём, я хочу туда, где нет солнца. Наши накидки сняли, свалили в одну кучу и сожгли — на что, дескать, статуям одежда, вы теперь произведения искусства, и голыми постоите, не растаете. Я сначала стеснялся, потом привык.

Сто из всего народа. Мы жили, любили, работали, мечтали, зачинали и рожали детей, писали в юности плохие стихи, а повзрослев, выкидывали исчёрканные тетрадки, сочиняли механизмы и комедии, плясали на праздниках, плакали на похоронах, творили, надеялись, стремились... Один день погубил целую расу. Хотя причём тут день, это же не он, а люди-маги постарались.

Я видел, как это было.

Отвесный обрыв глубоко под пустыней Оннили, в пещере, сплошь залитой синевой. Густая лазурь то ли воды, то ли жидкого света вытекает из-под трёх низких сводов, беззвучно струится по трём каменным руслам и уходит под землю. Три потока Источника: один наш, другой зверолюдский, третий людской. Десять магов-людей подходят, поднимают руки, пальцы их шевелятся в едином ритме, снуют туда-сюда как челноки на ткацком станке, пляшут, дёргаются, выплетая многоногий, шевелящийся, распухающий, наливающийся пронзительной апельсиновой рыжиной шар. Миг — и шар летит вниз. Он плотно вбивается под первый свод — это наше русло, ведсе! — раздувается, лопается будто созревшая ягода недотроги; грохочут рушащиеся камни; с ладоней магов слетает белая кусачая паутина с зелёными точками-огоньками, скрепляет завал... Всё, ведсе больше не смогут докучать людям.

Те из нас, в ком люссы было хоть отбавляй, умерли сами. Сотня "счастливчиков" стоит, сидит, лежит на гранитных подставках. Остальные разбиты, расколочены, превращены в щебёнку, раздолбаны ударами кувалд и фаросферами вперемежку с фульменами. Наши мёртвые отвезены на свалки и брошены там.

А мы, сто выживших, встречаем гостей.

Нас прозвали Безумными Статуями. Остатков потока, рассеянных над планетой, хватает, чтобы разговаривать, моргать и есть. Мы всё ещё можем смотреть на облака и травинки, пробивающиеся между плитами. Мы слышим шорох звериных лап, шум дождя, шарканье подошв и чужеземный говор, чуем запах зеленых листьев и крепкую вонь иномирян, пришедших к нам с других Граней. Только-только спустившись из главного портала и вдохнув воздух Келлсе, гости всех цветов и сортов шагают, ползут, летят мимо наших постаментов, пахнут страхом перехода и предвкушением келлсианских чудес, пялятся на местную диковинку: "Дорогая, посмотри, говорящие камни с глазами!"

— Да-да, милый, о них в путеводителе написано. Их тут ровно сотня, и все разные. Какие молодцы тутошние скульпторы, всё так реалистично, каждая складочка видна, каждая родинка... Кыш, птичка, кыш, не надо так делать! Фи, плохая птичка.

Мы давно не обращаем на них внимания. Мы всё чаще спим и видим сны.

Нет, не так. Мы видим. А потом рассказываем друг другу, что видели.

— Это там люди?

— Хе, точно — люди, а может, не люди?

— Или люди?

— А откуда они взялись?

— Откуда я знаю?

— Да пускай себе идут, или не пускай?

— А куда они идут?

— И что они тут делают?

— Да всё равно, пусть что хотят, то и делают, или не пусть?

— А нам на них наплевать, или не плевать?

— Вот именно, нам на них наплевать, хотя может и не плевать?

— А может, им на нас не наплевать?

— Да наплевать, наплевать им или не наплевать?

— Это точно, давайте на них наплюём? Или они на нас наплюют?

К несчастью, плеваться мы не можем. А они — не хотят. Наверное, воспитанные.

В первые три десятка лет нас часто навещали те самые маги из Башни. Смеялись, наперебой доказывали, что мы, вообще-то, должны быть благодарны за нынешнее беззаботное житьё — ни хлопот, ни бесполезных умствований, ни свар с коллегами. Стойте себе, созерцайте природу, радуйтесь: вы не сдохли вместе с остальными. Скажите нам за это большое каменное "спасибо" и существуйте дальше. Пока сами не рассыплетесь.

К счастью, потом им стало не до нас. Люди живут гораздо меньше, чем ведсе.

Мисэ и сете тоже поначалу приходили. Уже не шаманы, не заклинатели деревьев, зверолюди сочувствовали нам, бывшим Разговаривающим-С-Ушедшими, когда-то чародеям, магомеханикам и ворожеям. Некоторые даже понимали, о чём мы беседуем. Но сете и мисэ всё же способны выучиться людской магии, пусть и не так хорошо, как собственной. Старики и старухи, помнящие вкус своего потока, постепенно вымирали, а их детям и внукам стала неинтересна болтовня каких-то древних Безумных Статуй.

Почти все келлсианцы давно забыли, кто мы, и почему нас ровно сотня. Помнят только наследники наших тюремщиков. Стерегут все подходы к источнику, до дрожи в коленках боятся за свой секрет.

Не мокрое море, глаз водоворота, игла без конца и начала, часы без маятника. Двести семьдесят девять лет.

Знаете, мне непонятно, отчего нас об этом никто не спрашивает.

По выцветшему от зноя белёсо-голубому небу бежит белое-белое, пухлое облако. Слева оно похоже на голову мисэ с куском каравая в зубах, правая половина — куча хлопка со смешным великанским носом и круглыми лопухастыми ушами. Ветер упрямо подталкивает его в толстые бока; старается, лохматый бродяга, дует вовсю, хочет побыстрее заслонить раскалённое, пышущее жаром солнце. Наверное, он меня жалеет. Солнце тоже не против занавеситься на пару минут, ему горячо и душно, оно устало и мечтает побыстрее окунуться в океан. А облаку всё равно: я же не сумел взлететь и посмотреть на него сверху.

Облака, не унывайте. Я заново — чок-чок, дзынь, ток-тик-ток! — сплету сгоревшую вместе с накидкой первую нитку, добавлю остальные две (знаю, знаю, что для них надо, давно уже придумал, ещё в прошлом веке), и крылан отправится в полёт.

Я первым потрогаю вас за белые ватные спины.

Я это вижу.

_______________________

Краткий справочник по миру Келлсе

(сектор 32, Грань Деревянной Мыши)

Ведсе — раса гуманоидных существ, живые статуи, движущиеся благодаря взаимодействию с магическим потоком. Питаются воздухом, камнями, землёй и песком. Тела их полупрозрачные, бывают трёх цветов: зелёного, розового и голубого. Превосходные заклинатели, колдуны, некроманты и магомеханики.

Мисэ — первая ветвь расы зверолюдей. Напоминают крупных тушканчиков, но кисти рук человеческие, а колер шерсти может варьироваться от белого до коричневого. Использовали магию природы, чаще всего становились шаманами или друидами.

Сете — вторая ветвь расы зверолюдей. Голова и хвост кошачьи, всё остальное вполне гуманоидное. Как и мисэ, лучше всего проявляли себя в друидизме и шаманстве. Смешанные браки между мисэ и сете не поощряются, но исключения из правил всегда есть.

Оборонники — маги, специализирующиеся на защитных и наступательных наговорах. В войнах не участвуют, потому и не могут называться "боевыми" или "бранными". Ведут исследования только на специально оборудованных полигонах, почти всегда предпочитают теорию практике.

Люсса — аналог маны.

Поток — магическая субстанция, с помощью которой келлсианцы колдуют, заклинают, ворожат и плетут нитки наговоров.

Недотрога — растение с махровыми красно-лиловыми цветками; его созревшие плоды выглядят как шарик с редкими, толстыми колючками и взрываются от самого лёгкого прикосновения.

Мерстре — големы, управляемые наговорами.

Фаросфера — огненный шар.

Фульмен — молния.

Разговаривающие-С-Ушедшими — некроманты.