Юбилей на троих

Там, где встречаются столетья

Измяты времени края,

Багряна вновь листва Полесья

И оживают сыновья.

Даниил Гродненский.

В день, когда Тимофею Ивановичу исполнилось шесть, дед разбудил нас ни свет ни заря и приказал срочно одеваться.

— Пошевеливайтесь, засони, — стоял над душой, уже в плаще и шляпе. — Сколько ждать вас?

Мы возмущались, конечно.

— Ну, что это такое? У меня единственный выходной, — с раздражением натягивал я носки. — Завтра опять на кафедру…

— Ну, сто такое? Сто? Седня зе не в садик? — шепелявил Тимофей Иванович, сонно разглядывал колготки, вспоминая с какой стороны у них зад.

— Даже чаю не попьём? — стонал я, просовывая голову в узкий ворот старого свитера.

— В конце концов, у меня зе день роздения, — взбунтовался уже в дверях Тимофей Иванович. — И я хоцу пеценья…

Но дед был непреклонен и выгнал нас из теплого жилья в сырость зыбкого предутрия. Я защелкал зубами от холода, Тимофей Иванович трясся бесшумно — на днях к нему приходила зубная фея и украла три молочных резца. Мелким аллюром протрусили к машине, а в салоне — стылые сиденья, запотевшие окна, баранка в инее. Бррр…

Тремор позволил мне попасть ключами в замок зажигания только с третьей попытки.

— Потерпи, Тимофей Иванович, скоро нагреется, — сунул я пальцы под ледяной выдох обогревателя.

Тимофей Иванович, нахохлившийся в своем автокресле, будто воробей, молча натянул капюшон на голову, всем своим видом показывая, что взрослым он зарекся верить. Однако дед наш был бодр и сосредоточен. Благоухая любимым своим “Шипром”, он щелкнул дверцей, приказал с металлическими нотками в голосе:

— Обнули счетчик.

Я послушно нажал кнопку, сбрасывая пробег:

— Куда едем?

— Выходи на трассу. Как на счетчике будет ровно сто — останавливайся.

Я хмыкнул:

— На какую трассу?

Дед пригладил ладонью седину, поглядел строго:

— Вань, не тяни. Опаздываем.

Этот взгляд мне известен с детства. Расспрашивать бесполезно.

— Ильинка подойдет? — включил я передачу.

Он только на часы глядел и покачал неодобрительно головой.

— Подойдет, — ответил я сам себе, отпуская сцепление.

Улицы пусты, ни огонька в окнах. Прозрачный, будто сигаретный дым, туман. Ночные сизые тени. Хмурый Тимофей Иванович дулся-дулся на нас и незаметно задремал. И меня клонило в сон.

— Куда едем-то, батя? — я в который раз зевнул.

— Нам сегодня сто лет, — проговорил он глухо, и поглядел с прищуром.

— М-м, — соображалось туго. — Кому — нам?

— Нам, мужикам, — он понял, видно, по моему тусклому взгляду, что намеками тут не обойдешься. — Мне, тебе и Тимофею Ивановичу. На троих. Сто лет.

Я провел в уме нехитрые расчеты и убедился — прав дед.

— Поздравляю, — кивнул ему и опять зевнул от души.

— Взаимно, — он скромно улыбнулся.

Помолчали. Двигатель хлебал бензин, урчал довольно. Шуршали колеса. Обогреватель смилостивился, потянуло теплом. Счетчик отмотал тридцать четвертый километр. Думалось о разном, и вдруг мысль — а ведь дед мне толком и не ответил, хитрюга.

— А едем-то куда? — повторил я.

— На встречу с будущим, — произнес он просто.

Я покачал согласно головой. Действительно. Что ж это я запамятовал! На встречу с будущим! И подмигнул деду:

— Само собой. А в географическом разрезе?

— На сотый километр. Я ведь говорил.

Сто лет на троих. Сто километров на троих. Я умею улавливать намеки.

— А потом?

— Потом мы должны найти туман и уйди в него на сто шагов каждый.

Я снова, уже не стесняясь, даже немного нарочито, зевнул. Логическая цепочка окончена. Сто шагов в туман в день столетия.

— А потом что?

— Ждать будем, — торжественно произнес он.

— Чего?

— Будущего.

Рассвет едва взялся за свое дело, над черными зубцами деревьев разгоралась бирюзой заря, звезды истончились в искорки. Сизый туман, будто снег на обочинах. Как же там, наверное, холодно-о…

— Ты это в поэтическом, так сказать, разрезе? — переспросил я с надеждой.

— В самом натуральном.

Помолчали ещё. Я ждал пояснений, но дед словно воды в рот набрал. Раздражение ранним подъёмом заставило меня таки съязвить на сорок девятом километре пути:

— Ты это в календарике вычитал, ага?

Дед на пенсии выискивал в отрывном календаре всякие полезности, и это его занятие было любимой мишенью наших домашних шуточек. Я думал — посмеется. Однако он поглядел на меня с укоризной, пришлось оправдываться:

— Ну, батя, посуди сам, что я должен подумать, если ты молчишь?

Он вздохнул:

— Дед твой так говорил.

— Про сто лет на троих?

— Да.

— И про сто шагов в туман?

— Да.

Я почесал затылок:

— И ты в это веришь?

— Конечно, — он поглядел ясным взглядом. — Он ведь мой отец.

Мне стало стыдно. Отцам нужно верить. Кому же ещё верить-то…

В молчании проехали ещё километров тридцать.

— И что там делать надо в тумане? — не выдержал я.

— Ждать.

— Чего ждать-то? Будущего?

Дед вновь вздохнул, проговорил без выражения:

— Кто-то придет. Этот кто-то и будет будущим.

— А если никто не придет?

Дед промолчал.

— А долго стоять-то? — я не унимался. — Ну, если никто не придет?

— Пока туман не стает.

— Получается, будущее приходит из тумана? Так сказать — будущее туманно? — скаламбурил я по своей привычке жонглировать словами.

— Будущее приходит из другого века, — произнес дед монотонно, как учитель на уроке. — А туман размывает грани веков.

Опять хотелось ляпнуть про календарик, но я сдержался. Ну, может поверье такое в роду, дед хранил его до поры, а я — ерничать. Не годится. Пусть будет, как ему надо. Потерпим.

— Мы с тобой ходили в туман уже, — неожиданно добавил дед. — Тебе было девять, век больно короток. И ты всё забыл.

Я порылся в памяти — туман, столетие, сто шагов… Ничего. Мы много ездили с дедом и отцом на рыбалку, охоту, да и просто по интересным местам. Видать, стерлось это юбилейное стояние в тумане. Как дед сказал — век короток был. Век короток — не хватило ума, так понимать?

— Получается, столетие — не просто цифра. Сакральная цифра для времени, — включился во мне научный работник. — Вообще в древнерусской литературе ссылок на это предостаточно. Вековой дуб — архидерево, корни его до центра земли. Вековой ворон в сказках всегда вещает. Старики столетние всё ведают. А бабки-вековухи едва ли не святые. Получается, вековые — значит вечные, проходящие корнями сквозь время. Вот откуда это знание!

— Стоп! — скомандовал дед.

Я ударил по тормозам. Ровно сто километров. Последний нолик на счетчике едва не ушел в единичку, застыл половинкой бублика.

— Назад? — глянул я с опаской на деда.

— Выходим, — бросил он и щелкнул дверцей.

Я скатился на обочину, включил аварийку и растолкал Тимофея Ивановича. К моему удивлению, он недовольства не высказал, выбрался из машины с покорностью обреченного на казнь.

Туман лежал у наших ног, заливая весь мир. Кое-где из него поднимались темные одинокие деревья, похожие на задремавших путников, и внутри у меня что-то дрогнуло, поверилось вдруг — там кто-то есть, он ждёт, незримый, и так же дрожит от ожидания встречи в неведомой точке, где нет ни пространства ни времени, где сходятся грани веков. И мы, три поколения на пустынной дороге как столетие, как эпоха, единый род человеческий, корень вселенского древа жизни.

В странном волнении я присел, поправил Тимофею Ивановичу капюшон, завязал слабый шнурок:

— Тим, мы сейчас пройдемся немного. Нужно будет считать до ста шагов, не забыл как?

Он помотал головой.

— Молодец. Как пройдешь ровно сто — остановишься, а мы дальше с дедом пойдем. Но будем неподалеку. Кричи если что, ага?

Он кивнул.

— Вот и хорошо. Если к тебе кто-то придет, ну, незнакомый, ты не бойся, ладно?

Он опять кивнул, а в глазах загорелся интерес. “Не пропадет”, — подумал я и поднялся. Взял ладонь Тимофея Ивановича в свою:

— Мы готовы.

— Вперед, — произнес дед и первым шагнул навстречу будущему.

Обочина круто пошла вниз и скоро туман скрыл Тимофея Ивановича с головой, мы с дедом брели, погрузившись по грудь, словно в реку. Брюки сразу промокли, ноги спутывали густые травы, но мы не сдавались и считали на три голоса, каждый своё:

— Двадцать два… тридцать три… сорок четыре…

Тимофей Иванович скоро выкрикнул:

— Сто! — и выдернул свою ладонь из моей.

Я же считал:

— Шестьдесят семь… шестьдесят восемь…

Где-то в стороне слышалось дедово:

— Семьдесят три… семьдесят четыре…

На восемьдесят шестом я едва не упал, споткнувшись о тугие корни кустов, но шаг выдержал, прошел положенные четырнадцать и замер. Туман поднялся и окутал меня так плотно, что я не видел ни моргания аварийки моего автомобиля, ни близких деревьев, ни даже неба. Ноги погрузились по щиколотки в холодную воду, и я мгновенно продрог. А едва продрог, сразу принялся жалеть о том, что так легко поддался на затею деда. Лежал бы сейчас в теплой постели, седьмой сон видел. А потом — чай горячий, блины, коньячок. День рождения всё же. Тройной, можно сказать…

— Тим! — крикнул я. — Тимоша!

— А-а? — донеслось тихое, будто комариный писк.

— В порядке?

— Да-а.

Время шло. Я мерз и тихо матерился, представляя, что завтра уж точно на больничный. Утро разгоралось светом над моей головой, туман истончался и скоро уже я различил недалекое дерево, и куст в двух шагах. И показалось очевидным, что затея деда прошла зазря. И жаль его стало отчего-то.

Тут послышался легкий шум, будто кто-то осторожно пробирался сквозь траву прямо передо мной и на мгновение мне стало страшно — зверь, наверное, какой по своим делам идет, косуля или кабанчик. Я переступил ногами на месте, чавкая водой, и шуршание затихло. Представил, как зверь принюхивается сейчас, пытаясь понять, кто там впереди пыхтит и чавкает, и стало смешно, позвал тихо:

— Ну, иди, иди сюда, не бойся…

Деликатное шуршание возобновилось, кто-то двигался прямо ко мне. Туман сгустился там, потемнел, я внимательно приглядывался к этому сгустку, соображая, не пора ли дать стрекача, как вдруг ко мне вышел ребенок лет двух на вид. С белыми растрепанными волосами, в светлой рубахе до пят, он глядел на меня карими круглыми глазенками, приоткрыв рот.

— Привет, малыш, — я присел. — Потерялся, да?

Он не ответил, только глаза его живо блестели, и я решил, что карапуз попросту испугался незнакомого дядю.

— Не бойся, что ты. Тебя как звать-величать?

Сообразил тут, что в два года дети и не говорят толком. Но малыш вдруг поджал губки и сказал вполне внятно тонким мягким голоском:

— Меня никак не зовут ещё.

— Совсем? — удивился я.

— Совсем.

До меня, наконец, дошло, что любому малышу, даже если он и совсем без имени, негоже бродить в одной рубашонке поздней осенью за городом:

— Где твои папа и мама? Ты заблудился, да?

— Нет, — он замотал головой, отчего его вихры колыхались смешно.

— Ты же замерз, — догадался я. — Иди на ручки ко мне

Потянулся к малышу, и ладонь моя прошла сквозь него, как сквозь дым. Я покачнулся и сел от неожиданности в воду.

— Так, — только и получилось произнести. — Так…

Тут только я заметил, что лицо малыша неестественно белое и как бы светился изнутри, и сам он будто невесом, не опирается о землю, трава под ним несмята. Пришлось протереть глаза. И прокашляться.

— Тебя, говоришь, никак не зовут? — как-то смог я вытолкнуть сквозь гортань.

Малыш покачал головой.

— А папа и мама у тебя, наверное, есть?

— Нет, — проговорил он и глазки его, показалось мне, налились влагой. — Я к вам хотел.

— К-к нам? — переспросил я. — Ага?

Он закивал, соединил перед грудью ладошки:

— К вам. Очень хотел. А вы решили не брать меня из-за кредита.

В голове моей случился маленький смерч, из которого вдруг с ясной отчетливостью всплыл недавний наш разговор с женой о втором ребенке и двадцатилетнем кредите на квартиру. Мы решили, что двоих растить будет тяжело, нужда заест. И отказались от ребенка.

— Ах, ты, — вырвалось у меня.

— Возьмите меня, — проговорил малышок, и губки его изогнулись так, что казалось, он вот-вот заплачет. — Пожалуйст-а.

— Конечно, сынок, — я протянул машинально ладонь и коснулся его теплой головы, погладил льняные волосы. — Конечно, возьмем.

Он улыбнулся робко:

— Я буду хорошим.

— Как же, будешь, — в голове моей вертелись обрывки мыслей, как белье в стиральной машине, ни одну я не смог ухватить. — Главное, чтобы просто был. А там разберемся.

Малыш просиял и вдруг перестал быть туманом. Схватил мою руку тонкими пальчиками:

— Пап, я видел там Тимошу. Можно я с ним поиграю немного?

— Конечно, конечно. Играйте.

И он мгновенно исчез, только трава зашуршала. Я сидел ещё долго, пока, наконец, не оцепенел от холода и не сообразил, что я, в общем-то, на этом свете. Покряхтывая, поднялся, вытер мокрые руки о штаны.

Туман стаял. Зелёными травами навстречу поднимающемуся солнцу уходил мужчина в кепке и легкой рубашке с коротким рукавом. За руку он вел малыша в рубашонке до пят.

Дед приблизился неслышно и встал рядом.

— Этот мужчина, — я приглядывался к уходящим, подняв руку козырьком. — Это же…

— Верно, — отозвался дед. — Это мой отец.

И улыбнулся вдруг:

— Он сказал — мне ещё одного внука дождаться повезёт.

Я обнял его широко, как в детстве, обхватил руками, как не делал, наверное, лет тридцать. Прижался виском к виску:

— Увидишь, пап. Конечно, увидишь…

Сминая высокую траву, к нам бежал Тимофей Иванович, третий юбиляр и вопил во весь голос:

— Папа, деда! Я мальсика видел! Я с ним играл! Он мой братик!