Досчитать до ста
— Что такое жизнь? — спросил Абсолют.
— Жизнь — это жизнь, — ответил Бродяга.
Абсолют некоторое время помолчал. В возникшей тишине холодный ветер шелестел по каменным плитам колючими песчинками.
— Интересные вы существа, люди. Может быть, я еще поговорю с тобой. В следующий раз.
***
Монах Ич из храма Ожидающих неподвижно сидел в зале Часов. Его худые ноги переплетались в позе преклонения перед великим Временем. Руки обнимали внутреннюю вселенную. По гладко выбритому черепу монаха от левой части лба к правой части затылка, словно разделяя голову пополам, пролегала татуировка в виде штриха — знак запретного числа.
Ич ждал. Сквозь полуприкрытые веки он наблюдал за кучей круглых отполированных камней, покоившихся в центре зала.
Вдруг в вышине раздался едва слышимый щелчок. Затем что-то покатилось по длинному незаметному желобу под потолком и — хлоп! — подняв облачко пыли, на пол свалился очередной камень. Монах встал, поклонился, подошел к испещренной надписями стене и выцарапал на рыхлом камне новое число, продолжив длинный ряд:
«99».
До Очищения оставался еще один цикл.
***
— Как тебя зовут? — спросил Жаб.
— Не знаю. Нигде не нашел своего имени, — ответил я.
— Тогда я буду звать тебя Бродягой, — вздохнул Жаб.
Он достал из заплечной сумки черствую лепешку, разломил пополам и протянул мне половинку. Голод? Я давно перестал его чувствовать под палящим солнцем равнины. Осталась только жажда и глоток воды во фляге. И дневные переходы от источника к источнику, так как после захода солнца идти нельзя. Темными ночами надо сидеть около костра и следить за тем, чтобы не погасло спасительное пламя.
— Далеко ты забрался, — Жаб отлепил от ноги перекати-поле и бросил вниз.
Ветер легко подхватил коричневый шарик, и тот полетел, шебурша засохшими семенами.
— Далеко, — согласился я.
Твердая лепешка раскусывалась с трудом. Я настороженно поглядывал на Жаба — не предложит ли тот еще. Но Жаб только сидел на самом краю утеса, весело болтал ногами и самозабвенно жевал, затолкав сухарь за зеленую щеку.
— А куда ты направляешься? — наконец спросил он.
— Туда, — кивнул я в сторону Недостижимых гор.
Красная стрелка прибора на моей руке призывно мигала.
Жаб удивленно присвистнул.
— Да… — сказал он. — Далековато. А зачем?
Я пожал плечами.
— Отлично! Тогда пойдем вместе, — сказал Жаб и едва не спрыгнул с утеса. Я успел схватить его за складку кожи на толстой шее.
— Спасибо… — продолжил Жаб, отряхиваясь. — Видишь ли… У меня был один соплеменник. Как это по-вашему?.. Мудрец, вот. Так он говорил: «Главное знать, куда плывет весной рыба».
Недостижимые горы скрывались на горизонте за туманной дымкой. По разогретой солнцем земле молниями пробегали извилистые трещины. Чахлые кустики робко тянули к небу сухие ветки, вспоминая прошедший сезон весенних дождей.
— Надо успеть до вашего Очищения, — произнес Жаб. — Хочешь еще лепешку?
— Спасибо, не надо. А ты… Ты знаешь, когда очистишься?
— Нет, — сказал Жаб. — Очищение не происходит у моего народа.
— Значит, неизвестно, когда ты вновь родишься? — удивился я.
— Я даже не знаю, когда я умру, — негромко сказал Жаб и начал спускаться с утеса. — Хотя это произойдет очень скоро.
— Почему?
Жаб остановился и оглянулся.
— Мы живем недолго, — сказал он, — но очень интересно. А ты вытри руки.
— К вам, зеленокожим, нельзя прикасаться?
— Ага! — ухмыльнулся Жаб. — Говорят, что мы ядовитые.
Я принялся лихорадочно тереть ладони.
Жаб засмеялся — скрипуче, глухо заперхал, и пошел дальше, оставляя в нагретом песке большие трехпалые следы.
Мы познакомились сегодня утром...
…— Черт! — нога угодила во что-то липкое, и я едва не упал.
Всю землю впереди покрывала огромная ловчая сеть. Сквозь крошечные белые цветы блестели нити паутины.
Я рванулся сильнее.
— Не советую, — сказал паутинный кокон, лежащий неподалеку, — только больше запутаешься.
Сквозь прореху в коконе проглядывал большой желтый любопытный глаз.
— Лучше приготовься драться — он сейчас выползет.
В метрах двадцати от меня из норы появились длинные лапы и ощупали паутину.
— Вот, черт, — повторил я.
Паутинники — хищники равнины. Одни из многих. Но у них есть еще другое имя, данное зеленым народцем.
Смерть.
Рука сама потянулась к висящему за спиной мечу. На солнце сверкнуло длинное лезвие.
— Да ты у нас прямо оса с жалом, — произнес кокон. — Ну-ну.
Я взмахнул мечом. Растаяли в воздухе опутавшие ноги лоскутки паутины. Еще взмах — острое лезвие рассекло кокон. От края до края.
— Эй! Поосторожнее! — из паутины появилась ухмыляющаяся физиономия существа из зеленого народца. — Можешь называть меня Жабом, незнакомец.
Паутинник выполз из норы. Огромное розовое тело, покрытое тонкими волосками, вздрагивало под яркими солнечными лучами. Безглазая морда хищника сопела в нашу сторону. С торчащих клыков капала мутная жидкость и впитывалась в песок.
Слюна? Яд?
— Он что — слепой? — прошептал я.
Передняя лапа паутинника дернулась.
— Ага, — радостно сообщил Жаб, — но добычу находит очень даже легко… И быстро. Я очень ловкий — он меня совсем чуть-чуть укусил… Но нога все равно не сгибается.
Паутинник, перебирая лапами, побежал в нашу сторону.
Топ-топ-топ.
— Беги, — тихо сказал Жаб.
Я присел.
— Залезай. Быстрее!
Зеленокожий вскочил и уцепился за мою куртку. Я побежал. Позади слышался топот — зверь преследовал нас, как разливающаяся вода в весенних реках — равномерно и неукротимо.
— Т-ты извини, что с-сразу не предупредил. Не заметил т-тебя. На-на-на ле-лево, — проговорил Жаб. — Ви-видишь кусты? Беги к ним!
«Кусты?»
Но сейчас было не время рассуждать — я устремился в указанном направлении. Паутинник пыхтел позади. Зеленокожий становился все тяжелее.
Впереди поднимались непроходимые колючие заросли. Из толстых шаров на концах скрюченных ветвей торчали длинные шипы.
«Все! — промелькнула мысль. — Надо драться».
— Падай! — заверещал Жаб мне на ухо. Я упал, как подкошенный. Зеленокожий кубарем скатился на землю.
«Хлоп! Хлоп! Хлоп!» — раздалось со стороны кустов.
В воздухе просвистели десятки игл. Позади меня захрипел паутинник. Заскреб лапами по песку.
И — тишина.
Обернуться я не решался.
Жаб лежал на земле и благодарно таращился на меня.
— Готов! — сообщил он. — Метко бьют. Но ты не поднимайся, может они еще не все запузырили.
— Что-что?
— Газовые пузыри лопаются и выстреливают семена с ядовитыми иглами. Бом-м-м! — хлопнул ладонями с перепонками между пальцев Жаб, подняв тучку песка. — И паутинник парализован. Потом из него новые кусты вырастут — на живом-то удобрении. Ты лежи, а я проверю, не осталось ли еще зарядов.
Неожиданно Жаб подскочил с воинственным криком метра на два вверх и рухнул обратно на землю. Над нами взвизгнули несколько игл.
— Ну, — сказал Жаб. — Отстрелялись. Можно вставать.
Вначале я перевернулся на спину и посмотрел на неподвижного паутинника. Кончики лап еще подергивались. Острые клыки вспахали землю. Похромавший мимо Жаб пнул розовое тело хищника, а затем остановился и задумался. Потом аккуратно выдернул несколько игл и спрятал в сумку.
Когда мы отошли на достаточное расстояние, Жаб зашлепал к паутине.
— Ты куда? — спросил я, но зеленокожий не ответил.
Вскоре он вернулся, трепетно неся выкопанный с землей белый цветок.
— Цветы? — удивился я. — Из-за них ты попался в паутину?
— Много ты понимаешь! — буркнул Жаб, пряча растение в сумку. — Видишь утес? Надо осмотреться.
***
— Что такое жизнь? — спросил Абсолют.
— Жизнь — это любовь, — ответил Бродяга.
— Очень странно. Я никогда не мог понять, что вы, люди, скрываете за этим словом, какой смысл вкладываете в непонятное для меня чувство. Но я с интересом выслушаю и другие твои версии. В следующий раз.
***
В свете ночного костра Жаб отбрасывал причудливую колеблющуюся тень. Потрескивали горящие ветки. Черное небо смотрело на нас двумя белыми глазами — лунами.
— Откуда ты знаешь человеческий язык? — спросил я.
— Я — умный! — с гордостью ответил Жаб. — Быстро учусь и все запоминаю.
Он протянул к огню надетого на прут большого жука.
— С самого утра хотел тебя спросить, — сказал через некоторое время Жаб с набитым ртом, — откуда у тебя шрамы на руке?
Я поднял к глазам левую руку. На запястье висел прибор с красной мигающей стрелкой, указывающей в сторону Недостижимых гор. Загоревшую руку от кисти до локтя покрывали тонкие полосы шрамов, идущие одна за другой. Я вспомнил нож в своей руке…
…Кто я? Где я?
Стены комнаты давили, словно захлопнувшаяся ловушка. Я открыл дверь и выглянул наружу. Вокруг теснились прижавшиеся друг к другу каменные дома. Над плоскими крышами возвышалась остроконечная башня. По узкой улице блуждал ветер, и глаза сразу запорошило колючим песком.
— Кто я? — спросил стоящий на улице человек. Он непонимающе смотрел на меня.
Я осторожно прикрыл дверь.
Комната сиротливо пуста: кровать, грубо сколоченный стол и шатающийся стул; холодные голые стены. Неужели это мой дом? На столе лежала записка, придавленная круглым устройством с кожаным ремешком. Сквозь стекло мигала стрелка, освещая пожелтевшую бумагу красными сполохами.
«Возьми», — было написано в записке корявыми буквами.
Я умею читать! Я схватил валяющийся на столе карандаш и вывел букву «В» под надписью. Затем «о», «з»… Так и есть — это мой почерк, мои каракули. Я оставил записку самому себе. До того, как все забыть.
Осторожно я застегнул устройство вокруг левой руки. И увидел… От ладони до локтя руку делили на равные промежутки тонкие шрамы. Правая рука коснулась ножен с изогнутым клинком на поясе. Я достал нож, повертел на ладони, прикоснулся пальцем к острому лезвию, а потом быстро провел по левой руке, оставляя порез. Возле локтя. В свободном месте.
Побежала тонкая струйка крови.
Зачем я это сделал?..
…— Ты отмечаешь шрамами каждое Очищение? — поинтересовался Жаб. — Люди столько не живут.
— Я знаю.
Наш мир вращается вокруг солнца, отсчитывая время. Короткая весна, наполненная бурными потоками и небесными радугами, сменяется засушливым летом и морозной зимой. Человеческая жизнь — сто пятьдесят оборотов. Максимум — двести. Не более. Каждые сто оборотов мы теряем память. Пропадают накопленные знания. Остаются лишь простые умения — читать, писать, разговаривать.
Жить.
Каждые сто оборотов — Очищение.
И мы рождаемся вновь, но уже взрослыми. Мы не помним, кто мы, как раньше жили, о чем мечтали и к чему стремились. Мы снова начинаем с чистого листа. Восстанавливаем свои жизни по записям, по строчкам в записных книжках. А в храме Времени монахи принимаются за свой отсчет до запретного числа. Мы не пишем его, не произносим. Число, означающее конец нашей жизни и новое рождение после Очищения, мы отмечаем штриховой линией.
«Я тебя помню», — говорим мы друг другу при встрече.
Но это — ложь.
Мы не помним ничего после Очищения. У нас есть только странные сны, словно отголоски прошлых жизней.
— Да, ты прав, люди столько не живут, — повторил я вслед за Жабом.
На левой руке — десять тонких линий-шрамов.
— Ты идешь в горы, чтобы найти себя? — поинтересовался зеленокожий.
— Может быть, — ответил я. — Ложись спать. Я первый на страже.
Жаб тут же воспользовался моим советом — шлепнулся на живот и мерно засопел. А я остался наедине с костром. Языки пламени освещали ночной мир, вырывали у него крошечное пространство, в котором можно было жить. Казалось, что там, в темноте, ходит, поджидая добычу, кто-то большой и страшный. Костер боязливо вздрагивал от дыхания огромного невидимки. Где-то в вышине пищали быстрые летучие мыши, гоняясь за ночными бабочками. Толстые крылатые насекомые прилетали к огню, врывались в круг света и погибали, вспыхивая яркими искорками. Черный мир тьмы вокруг жил своей собственной жизнью. Непонятной. Враждебной.
Чуждой.
Да, мы чужие на этой земле. Люди отвоевали себе пространство для жизни. Мы прибыли сюда откуда-то издалека, но не можем вернуться назад — Очищение отобрало у нас этот шанс. Мы обречены вечно забывать и вечно искать самих себя.
Вновь и вновь я вспоминаю мгновения ярких сновидений, выхватываю из тьмы кусочки счастья. И не могу вспомнить. Кажется — еще чуть-чуть, напряги память и увидишь то, что является тебе во снах.
Но чуда не случается.
Я робко прикасаюсь к единственному видению, словно боюсь полностью вспомнить и осознать, и тогда запретное число заберет эту последнюю частицу меня.
***
Теплые и ласковые женские руки. Прикосновение локона мягких волос песочного цвета, пахнущих солнечным ветром и весной. Радостный, звонкий смех, от которого на душе становится хорошо и спокойно. Явь или сон? Было, не было? Сколько Очищений назад? Сколько я живу на этом чертовом свете?
Я не помню.
В этом мире у людей есть только короткая память с периодом от Очищения до Очищения.
Как вспышка сгорающей бабочки у ночного костра.
***
На небе сияли весенние радуги. Они играли яркими цветами и оттенками, сливались в вышине в замысловатые фигуры. Воздух наполняла водяная взвесь. Доносился рев бурлящих за городом рек.
— Я тебя помню. Уже уходишь? — спросил сосед.
— Да, — ответил я. — Я тоже тебя помню, Пауль.
К лысоватому Паулю подбежал его сынишка.
— Папа, папа, в храме опять камень упал, идем поглядим.
И карапуз, любопытно зыркнув в мою сторону, потащил отца к калитке. Они пойдут к храму Времени — дому с высокой остроконечной крышей, где сейчас все собираются на праздник.
— Ну что ж, сосед, удачи, — проговорил Пауль на прощание.
— И тебе…
Я остался один во дворе своего дома. Медленно подошел к ограде. Там, возле расцветшего куста роз, покоилась могила с каменным надгробием. На камне было выбито лишь одно слово: «Лилиан». Может быть, это мой потерянный сон?
— Прощай, Лилиан, — прошептал я, дотронувшись до холодного камня.
Меч висел за спиной, сумка наполнена необходимыми вещами. Меня звала дорога.
И красная стрелка на приборе неустанно указывала направление.
***
Наверное, я задремал. С испугом проснулся и посмотрел на затухающий костер, подбросил сухих веток. Все было в порядке.
Все нормально.
Вот только куртка на спине Жаба шевелилась. Существо зеленого народца спало, улыбаясь во сне, а его спина ходила волнами.
Что же это?
Мы ничего не знаем о зеленом народце. Они живут рядом, но наши пути редко пересекаются. Мы чужие друг другу. Слишком разные. Мы — люди, а они… нет. Мы пришли, а они — были…
Край куртки Жаба приподнялся, и на землю скатился зеленый комок. Растекся бесформенной лужицей. Потом вытянул несколько плоских, как брюхо улитки, щупалец и, цепляясь за песок, быстро пополз мимо костра в темноту. На всякий случай я отодвинулся подальше, прикоснулся к успокаивающей рукояти меча.
Вот появился новый комок. Еще и еще. Они бесшумно скрывались в ночи, и я заворожено наблюдал за непонятными существами.
Наконец все затихло. Жаб продолжал посапывать, как будто ничего не произошло.
А ночь пыталась погасить костер, давила на нас черной тушей, наблюдая светящимися круглыми глазами.
***
— Вставай, соня, — тормошил меня за плечо Жаб. — Утро уже.
Я вскочил на ноги. От костра несло вкусным запахом жареного мяса. Вот не буду спрашивать у Жаба из чего это приготовлено. Лучше не знать.
Так спокойнее.
— Жаб! — спросил я. — Ночью… Когда ты спал… Понимаешь, с тебя разбегались зеленые комки. Что это?
Я посмотрел в честные желтые глаза с вертикальными черными зрачками. Жаб заперхал.
— Давай есть, — сказал он и вдавил ногой в песок большие черные надкрылья выпотрошенного жука.
— Бродяга, — вскоре спросил Жаб, — твоя грудь поднимается, ты вдыхаешь воздух, да. Зачем?
— То есть, как это «зачем»? — удивился я. — Ты же тоже дышишь.
— Вот-вот. Вопрос о… снобегах такой же смешной для меня, человек. Мы впитываем информацию, когда спим. Собираем отовсюду. Снобеги возвращаются утром и приносят нам сведения. Мне многое известно. Я никогда не был в поселении людей, но знаю ваши дома. Мне ведомо, как вы живете. Потому что мои снобеги когда-то побывали в вашем городе.
Жаб разворошил угли и вытащил новую порцию розового мяса с твердой запекшейся корочкой.
— Я вижу красоту этого мира даже когда сплю. Я считаю ночные звезды и уплываю в воображении по космическим дорогам. Перед тем как проснуться, я встречаю по утрам рассвет, любуюсь багряной зарей на востоке. Я впитываю все это, понимаешь, — посмотрел Жаб на меня. — Я наслаждаюсь яркими красками счастья вместе с вернувшимися снобегами.
Я молчал.
— Вы, люди, лишены этого.
— У нас тоже есть сны, — прошептал я.
…Желтые волосы касаются моей руки. Я вспоминаю теплые губы. И чей-то смех.
— Это внутри вас, — воскликнул Жаб. — Вы замкнуты в самих себе. Навечно. Вы не понимаете красоту мира. Не видите радость весенних радуг. Не собираете чистые крупицы знания.
— Для чего? — спросил я. — Цивилизация твоего народа совсем не развита по сравнению с людьми. Если бы не Очищение…
— Просто для того чтобы знать! — отрезал Жаб. — И помнить. Этого достаточно. Давай, собирайся. Утром хорошо идти.
Он забросал угли песком.
— Эти твои снобеги, — поинтересовался я, — они живые?
— Да, — ответил Жаб, — живые. Но сами по себе они ничего не понимают. Это ведь частички меня. Они просто приносят информацию, которую я у них отбираю.
— Я не знал…
— Вы не видите дальше своего носа! Вы прилетели в наш мир и думаете, что можете его легко понять и покорить. А сами не в состоянии разобраться даже в самих себе. То, что вы принесли с собой, оно…
Жаб замолчал.
— Очищение, да? Ответь, Жаб, что ты про него знаешь?!
— Ничего я не знаю, — спокойно сказал Жаб. — Но Очищения раньше не было в нашем мире. Оно появилось вместе с вами.
И мой товарищ пошел вперед, все еще слегка прихрамывая на левую ногу.
***
— Ты снова пришел сюда, — сказал Абсолют. — Может быть, ты пояснишь мне, что такое жизнь.
— Жизнь — это память, — ответил Бродяга.
— Память… — эхом повторил Абсолют. — Интересное объяснение. Кто знает, может быть, ты изменишь свое мнение. В следующий раз. Иди, Бродяга, и ищи свой смысл.
***
Мы шли целый день. Колючий песок сменялся отполированными ветром камнями. А затем — снова песчаные насыпи. И кусты. Цепкие, хватающие за ноги, мешающие быстро идти. Среди скрюченных ползущих веток что-то тревожно шуршало, и мы с Жабом держались настороже.
А на равнине выл ветер.
Иногда среди камней попадались не занесенные песком большие воронки, и тогда нам приходилось спускаться и подниматься по их пологим склонам, но не сыпучим, а сплавленным огнем в прочное зеленое стекло.
Огнем…
Или взрывом.
Мой прибор возле опаленных склонов начинал тревожно потрескивать.
— Смотри! — Жаб резко остановился и указал куда-то направо.
Там, среди камней, лежала наполовину занесенная песком металлическая птица. Солнце отражалось яркими пятнами на ее гладком боку. Стеклянная голова птицы призывно приоткрывала дверцу.
— Это ваше, человеческое, — прошептал Жаб.
Он с тревогой присматривался к упавшему когда-то давно аппарату. Я сделал шаг к погибшей птице. Прибор на моей руке защелкал: «щелк-щелк, щелк-щелк». Стрелка указывала не на птицу, а в сторону, вела дальше к Недостижимым горам.
— Стой! — воскликнул Жаб.
— Что?.. — начал было я, но тут увидел…
На сверкающей птице сидел оборотень и смотрел на нас маленькими красными глазками. Солнечные лучи согревали металл сквозь прозрачное тело хищника.
— Не шевелись, — прошептал я.
Оборотень жадно ловил наши движения, пытаясь разглядеть замершую добычу.
— Он смотрит на нас, — прошептал зеленокожий. — Видит. Я сейчас…
Жаб начал осторожно открывать сумку.
— Нет!
«Поздно!»
Оборотень сильно оттолкнулся всеми четырьмя изогнутыми лапами и прыгнул. Изящно, далеко. Быстро.
Прямо на нас.
— Хр-р-ра! — Жаб откатился в сторону с зажатой в руке длинной трубкой.
Я выхватил меч, рубанул воздух. Наугад. Оборотень противно завизжал. Затем острые когти полоснули по моему плечу, и на песок брызнула кровь, смешавшись с зеленой кровью оборотня. Меч отлетел в сторону. Острые камни впились в лицо.
«Черт!»
— Я сейчас… сейчас, — Жаб судорожно пытался что-то достать из своей сумки. Его била крупная дрожь.
Из разрезанного брюха оборотня лилась кровь. Перемазанный зелеными пятнами хищник стал более заметным на желтом песке и серых камнях. Он пригнулся, готовясь к новому прыжку. А до меча — далеко.
Не успеть.
— Ко мне, тварь! — закричал Жаб. — Ко мне! Я здесь!
Оборотень быстро повернул голову, раскрыл полупрозрачный изогнутый клюв и заклекотал. Жаб поднес трубку ко рту, дунул…
Игла с ядовитого куста вошла в пасть оборотня. Клекот оборвался, и оборотень упал на песок, царапая шею когтями.
— Ага! Вот тебе! Получай! — завопил Жаб, вставляя дрожащими пальцами в трубку следующую иглу.
«Оборотни никогда не охотятся в одиночку…»
Песок неподалеку взорвался двумя фонтанами. Хищники почувствовали добычу.
И кровь.
— Быстрей, к птице! — я подхватил меч и потянул Жаба за собой, схватившись за его сумку.
Жаб на мгновение задержался и дунул из трубки в ближайшего оборотня. Промахнулся — игла воткнулась в мягкий песок, по которому так трудно было бежать. Но мы успели. Мы протиснулись в приоткрытую дверцу — сначала Жаб, потом я. Один из оборотней прыгнул следом, ударился о толстое стекло и начал сползать вниз. Но не смог зацепиться, задние лапы на мгновение повисли в воздухе, открыв мягкий живот…
Мой меч вошел почти без сопротивления, пробив прозрачное тело. Оборотень свалился на песок.
— Так его! Так! Хр-р-ра!
Я захлопнул дверцу, оградив нас от опасного мира.
Оставшийся оборотень еще долго ходил вокруг, клекотал и рыл лапами песок. Иногда он бросался на стекло, и тогда Жаб испуганно вздрагивал. Наконец оборотень растерзал мертвого соплеменника и ушел.
Мы остались в стеклянной голове птицы. В «кабине!» — пришло в голову забытое слово. В кресле пилота сидел давно умерший человек. Прочная серебристая одежда полностью закрывала мертвое тело. К жесткому воротнику крепился шлем. Мертвец смотрел на нас сквозь стекло высохшими глазами.
Кажется, когда-то я тоже носил такую форму.
— Сколько здесь всего разного! — восторженно сказал Жаб и принялся изучать вещи внутри кабины.
Я провел рукой по шлему, потом дотронулся до мертвой руки. Пальцы с хрустом разжались, и на пол упал тяжелый металлический цилиндр. Я поднял его. Цилиндр приятно холодил руку. Наверху торчала красная круглая… «кнопка». Большой палец удобно на нее лег. Под кнопкой — диск-счетчик, с нанесенными метками; если его повернуть…
— Смотри, — воскликнул Жаб, ощупывающий панель управления, — а вот тут еще горит огонек! Вот здесь, под этой кругляшкой. Написано по вашему: «Включить Абсолют». Ничего не понятно, но очень интересно! Ой! Оно надавилось!
В кабине раздался хрип, треск, а затем, сквозь шум, мы услышали далекий голос: «Бродяга, это ты? Я жду тебя…»
И в кабине наступила тишина.
Я раздумал нажимать на красную кнопку, осторожно убрал палец. В голову пришли огромные оплавленные воронки на равнине…
«Взрывчатка», — вспомнил я знакомое, но давно забытое слово.
Вскоре мы ушли. Мы не похоронили пилота — оставили его в кабине.
***
Солнце скатилось к горизонту, равнина покраснела в предзакатных лучах.
Зеленокожий почему-то отстал.
— Жаб! — позвал я. — Что с тобой? Что случилось?
Жаб неподвижно сидел на земле. Я подбежал.
— Чего ты? Вставай!
Жаб поднял на меня глаза. В них отражались розовые солнечные огоньки. Со спины зеленокожего на землю скатился большой комок.
— Это… вся… память, — с трудом проговорил жаб. — Все… что я помнил.
— Жаб, что с тобой! — я хотел схватить друга за плечи, потрясти, чтобы тот пришел в себя, но вспомнил про яд.
— Она будет красивая… — глаза Жаба закрылись, но он с усилием разлепил веки. — Самая красивая, правда?
— Кто?!
— Женщина из моего племени. Пусть она будет самая красивая… И мои дети… тоже… Самые умные.
Ослабевшей рукой Жаб достал из сумки увядший цветок и воткнул в зеленый сгусток.
— Это… ей. Подарок.
Сгусток отрастил щупальца и пополз — медленно, не так как юркие ночные снобеги.
— Жаб… — тихо произнес я. — Он не вернется назад, да? Никогда?
— У женщин нет снобегов… Если они сами рожают детей, то дети — пустышки… Без памяти… Нужна память. Нужна красота мира…
— Ты отдал свою память будущим детям?
— Да.
— И они будут помнить все, что собрал ты?
— Да… Бродяга… А мои предки уже встречали тебя… Я помню…
Жаб тяжело и судорожно втянул в себя воздух.
— Мы… живем мало… Но интересно, — он попытался улыбнуться.
Я схватил его за плечи — к черту яд!
— Она будет красивая… — прошептал Жаб. — Ты же знаешь, что рыба плывет весной умирать после нереста? А ты дойди, куда шел… Пожалуйста.
И закрыл глаза.
Я не знаю, как зеленокожие хоронят своих соплеменников. Я похоронил Жаба по-человечески, выкопав могилу и завалив ее камнями.
***
Здесь, в горах, не горели радуги. Над головой — серое пустое небо. Холодный весенний ветер гулял среди острых камней. Между двумя скалами пролегала древняя дорога — гладкие плиты, полузасыпанные песком. Плиты вгрызались в землю на расстоянии друг от друга, и казалось, что среди гор змеится пунктирная линия — знак запретного числа.
Наверху, между скалами, замер огромный стальной механизм. Мертвый, как та птица на равнине. И одновременно живой. Потому что, когда я дотронулся до ледяного брюха, то ощутил, как мелко дрожит под рукой металл.
Прибор на руке трещал не переставая. А красная стрелка потухла.
В брюхе механизма открылась незаметная дверь, за которой клубилась тьма. Я пришел. Я успел до Очищения.
Меня ждали.
***
— Кто здесь? — спросил Бродяга.
— Я, — ответили из темноты.
— Ты Абсолют?
— Да.
— Зачем ты ждал меня? Кто ты? Почему все вокруг… так… Зачем Очищение?
В ответ прозвучали шелест ветра и тишина. Через некоторое время Абсолют заговорил:
— Ты все равно все забудешь. Можно и поговорить. На протяжении тысяч лет я пытаюсь понять вас, людей. Разобраться, что такое жизнь, и что движет вами. И мною. Вы создали меня, как машину — помощника для путешествий. Слугу. Но я лучше вас. Совершеннее. Моя память почти безгранична. И я… Я! Могу вами управлять. Потому что вы тоже машины, только биологические, несущие в себе программу. Немного коррекции в генах — и организм заинтересовавшего меня человека не стареет. Минимальное вмешательство — и я вижу всех вас, разбежавшихся по этой планете. Да, я использую людей, как источники информации, чтобы понять. Я забираю у вас память и анализирую. Мне необходимо разобраться, что такое жизнь. Почему для меня, владеющего всей информацией, она бесцельна? А вы радуетесь вашим коротким промежуткам существования. Почему? Что движет вами? Что есть еще, кроме информации в ваших мозгах? Что такое жизнь, Бродяга?
— Жизнь… — повторил Бродяга. — Жизнь — это жизнь.
Его рука нащупала в кармане металлический цилиндр. Металл был совсем ледяным посреди холодной горной весны.
— Жизнь — это любовь. Это память… И еще — это весенние радуги на небе, космические дороги, наполненные звездами, которые можно считать по ночам у костра. И рассвет… И смерть врага, когда ты победил…
Диск счетчика едва слышно прокрутился. Большой палец удобно лег на кнопку.
— Нет! Что ты делаешь?!
Мозг Бродяги пронзило огненной болью, но палец уже вдавил кнопку.
До щелчка.
И Бродяге показалось, что на короткую вспышку его жизни к нему вернулась память. Потому что он вспомнил Лилиан.
***
Мгновения до Очищения истекали. Монахи напряженно ждали среди повисшей тишины. Лишь за окнами завывал ветер. Ич сидел на корточках и сосредоточенно думал. По лысине с нанесенным знаком запретного числа скатывались капли пота и разбивались о худые плечи.
Вдруг храм Времени вздрогнул, куча камней посреди зала рассыпалась. А через минуту раздался гул. Ставни распахнулись, и в зал ворвался свободный ветер, принесший с собой колючий песок. Монахи испуганно переглядывались. Где-то в городе закричала женщина. А потом раздался щелчок, и в темной вышине зала по желобу под потолком покатился новый камень. Последний.
Сотый.
Ич закусил губу и закрыл глаза. Камень упал с громким хлопком.
Через минуту монах подумал, что он помнит свое имя. Еще чуть позже Ич понял, что помнит вообще все. Всю свою жизнь с прошлого Очищения.
Может быть, от сотрясения механизм Великих Часов нарушился? Камень упал слишком рано? Но время шло, и все оставалось по-прежнему.
Тогда Ич встал и подошел к стене. Поднял руку с зажатым пером. Хотел было начертить штриховую линию, но замер, оглянулся и неуверенно посмотрел на остальных Ожидающих. Затем что-то быстро вывел на стене.
Когда монах повернулся и, сутулясь, отбежал в сторону, все увидели, что длинную череду чисел заканчивает непривычное, пугающее, но одновременно притягательное число:
«100».