Досыта

Часть первая. Голод

Самым сильным чувством в жизни Зины был голод. Самым постоянным и самым всеобъемлющим. Есть хотелось всегда. Впрочем, ничего сверхъестественного в этом не было: голодала не только семья Зины, голодали, и уже не первое поколение, все соседи и все родственники. Голод был частью культуры. Неотъемлемой его частью. Назойливое чувство, отнимающее силы и мешающее думать. Единственный признак жизни — желание есть.

Какой бы ерундой ни занимались ровесники Зины, цель всегда была одна — найти что-нибудь съестное. Любое другое занятие было совершенно бессмысленным, но у Зины было одно заметное свойство, отличавшее от прочих: у Зины была мечта. Сытому и довольному человеку не понять, насколько это трудно — мечтать. Мечтать, когда постоянно хочется есть. У Зины, как и у прочих детей, наблюдалось отставание в развитии. Мозг тринадцатилетнего, вечно недоедающего ребенка, не способен плодотворно учиться и воспринимать информацию, не говоря уже о памяти. Спроси у Зины о прошлом — ничего толком не скажет. Скудные воспоминания, скудная жизнь, скудное пропитание. Временами голод был настолько силен, что в мыслях не существовало абсолютно ничего, кроме примитивного, животного желания есть. Но даже при этом способность мечтать не покидала Зину. Часами можно было лежать и мечтать. Мечтать о еде. О большой миске нежного розового творога с сочными кисло-сладкими ягодами, о полных горстях рассыпчатой распаренной пшеницы, о наполненном до краев кувшине кислого перебродившего молока. Мяса в рационе Зины никогда не было, поэтому наивные детские мечты были исключительно вегетарианскими.

Световое пятно, пробившееся через выход на улицу, едва освещало в глухой темноте щуплое тельце. Тельце, скрюченное в позе эмбриона, мечтало и остатками сил сопротивлялось голоду. Невыносимо зудела голова. Маленькими одуванчиковыми взрывами в пыльный знойный воздух взлетела перхоть из-под грязных обкусанных ногтей, скребущих макушку. В воздух вздымались чешуйки выпадающих, коротких, как щетина, волос цвета ржавой жестянки. Такого цвета можно достичь, если регулярно принимать душ из коровьей мочи.

Но есть хотелось невыносимо. Голод, наконец, вынудил Зину покинуть душную пыльную тень, обещая полкружки парного молока, если как следует постарается. Зина встал, подтянул на веревочке разбухшую до размеров грейпфрута мошонку, и покинул токуль — горбатую конуру из соломы, напоминавшую перевернутый горшок. Шаг — и мальчик нырнул в знойный сухой воздух саванны. Зина зажмурился, не в силах терпеть яркие краски колючего раскаленного полдня и даже не пытаясь рассмотреть расплавленный горизонт из остатков сухой травы и редких деревьев.

Спустя полминуты глаза привыкли к свету, и Зина, подтянув веревочку с мошонкой так, чтобы было удобней ходить, начал искать свою корову. Заметный предмет гордости — гипертрофированных размеров мошонка — отличительная особенность абсолютного большинства мужчин бубалов от любого другого африканского племени. Помимо вездесущего и всеобъемлющего голода еще одну проблему, формирующую культуру племени, составляли паразиты. Особый тип нитевидных глистов-нематод, переносимых комарами, поражал лимфатическую систему, впоследствии вызывая элефантиаз половых органов. Поскольку данной формой бругиоза бубалы заболевали еще в раннем детстве, то в дальнейшем благополучно сосуществовали в условном симбиозе с паразитами всю оставшуюся жизнь, не испытывая серьезных проблем со здоровьем. Умирали же чаще от голода.

Кое-как ковыляя по раскаленному песку, Зина всматривался в горизонт и пытался предположить верное направление, куда бы могла забрести корова. Сезон был крайне засушливым, и большая часть травы успела выгореть, толком не успев вырасти. Несчастным животным приходилось бродить целыми милями в безнадежных попытках найти что-нибудь зеленое и съедобное. Коров обычно звали «Корова». В племени их было не так уж и много, чтобы требовалась нужда их как-то называть. Но у коровы Зины было свое имя. Корова звалась Дада. Это было первым словом младенчества Зины, и еще долгое время словом «Дада» называлось все, что имело отношение к процессу употребления пищи.

Племени бубалов, к которому принадлежал мечтательный мальчик, пришлось выработать одну специфическую традицию, чтобы не умереть от рахита или даже цинги — шутка ли заболеть посреди Африки цингой. Но дефициту витаминов безразличны широты и меридианы, а, следовательно, традиция имела жизненно необходимое значение.

Коровья антилопа, она же бубал, в процессе одомашнивания претерпевает определенные изменения, связанные с эструсом, в простонародном понятии — течкой. Неестественные условия, неестественная диета и прямое воздействие человека заметно меняют натуру животного. У прирученных животных возникают маточные кровотечения, в определенном роде схожие с женской менструацией. Кровь, выделяемая животным, содержит гормоны и витамины, столь необходимые для развития подрастающих организмов, и даже до некоторой степени компенсирует дефицит железа в крайне скудном рационе бубалов. По традиции, чтобы вырасти и стать сильным и крепким, необходимо, задрав скотине хвост, тщательно вылизывать коровье влагалище, тем самым поддерживая процесс появления маточных выделений и стимулируя корову выделять больше молока. Увлеченное вылизывание коровьего влагалища было одним из самых популярных занятий среди вечноголодных детей племени бубалов.

Зина не знал, сколько он уже шел, когда увидел самую ужасную картину в своей жизни. Лежащую корову клевали стервятники. Родную и любимую корову. Даду. Тонкая терракотовая шкура животного, поклеванная во многих местах, обнажила кости, на которые когда-то была натянута. Но Дада была еще жива, она редко и тяжело дышала, поминутно захлебываясь черно-зеленой жижей, исторгаемой из ее желудка. В воздухе стоял тошнотворный кислый запах попупереваренной травы, смешанный с гнилостной вонью гноящихся язв и запекшейся крови. Зина поднял с земли сухую ветку и вяло, насколько мог, попытался отпугнуть птиц. Стервятники вели себя странно и гораздо менее агрессивно, чем могли бы. Зина мог это заметить, но в тот момент он радовался, что приходится отгонять грифов, а не гиен, которые, скорее всего, съели бы и его. Птицы же вели себя неестественно. Они не накидывались на полуживую корову всей стаей. Парой или поодиночке грифы какое-то время клевали корову, затем становились вялыми настолько, что не могли улететь. Отползали от злосчастной туши, корчась в судорогах, извергали из своих утроб клочки коровьей шкуры. Но Зине, наконец, удалось разогнать всю стаю и даже ударить нескольких грифов по головам. Он кричал и ругался, затем упал на колени, обнял израненный круп любимейшего в своей жизни существа и заплакал. Он ревел и выл, обливаясь слезами и задыхаясь от истеричной одышки. Никогда в жизни он не плакал столь искренне и безутешно. Дада чуть дернулась, по телу прошла крупная судорога, и корову в очередной раз вырвало. Если в мире и существовал запах сводящий с ума, то отвратительнейшая вонь, заполнившая легкие Зины, была одним из них. Тяжелый и густой, обволакивающий, режущий глаза едкой химической отравой смрад проник в нутро и словно сжал и вывернул наизнанку желудок несчастного мальчика. Но если было бы чем? Горло обложило горькой желчью и кислотой желудочного сока. Зловоние с отчетливым металлическим привкусом сжимало с каждым ударом сердца голову в тиски. Что-то агрессивное с такой яростью билось в висках, что в глазах побелело, и сознание мальчика растворилось в бледной и удушливой мгле.

Вскоре он пришел в себя. Знакомое чувство, столь же известное, как и голод, схватив за глотку, вернуло мальчика в зной саванны. Зина задыхался от жажды. Собрав остатки сил, он припал ртом к влагалищу животного. Сухим и шершавым, как хвост ящерицы, языком начал остервенело лизать. Животное дернулось, надрывно и протяжно замычало. Еще несколько мгновений припавший к туше ребенок ощущал импульсы, бродившие в умирающем животном. Секунда, другая, и в лицо брызнула густая багровая влага. Зина опешил, поперхнулся, но еще более жадно припал к влагалищу, высасывая остатки жидкости. Невыносимо уставший ребенок лег возле родного, но уже мертвого существа. Один из осмелевших грифов осторожно подкрался к мальчику и клюнул в голень. Зина дернулся. Птица, еще больше осмелев, запрыгнула на ребенка, дав повод для действий остальной стае. В ту минуту мальчик буквально озверел. Он схватил самую наглую птицу за горло, откусил ей голову и выплюнул, глотая бьющую ключом кровь. Стая, отвратительно вереща, разлетелась в стороны и унеслась прочь. Зина встал, заметно пошатываясь. Наклонившись, взял мертвую корову за хвост и попытался тащить. Но, не пройдя и двух шагов, вновь упал, уткнувшись лицом в кочку общипанной, колючей травы.

«Зи-и-и-на! Зи-и-на! Зинга-а-ай-я-а!» — кричала бабушка, когда уже стемнело, но ни Зина, ни Дада так и не вернулись.

Зина — редкое имя для этих мест. Мать Зины была портовой шлюхой и однажды провела целый месяц в компании то ли суматранского, то ли новозеландского моряка. Моряк был толстый, бородатый и добродушный, в смешной лоцманской фуражке, которую не снимал никогда. Он рассказывал на ломаном английском байки о пиратских приключениях и обезьяно-крысах, о загадочном острове в виде человеческого черепа. Мать Зины, естественно, не понимала ни слова, но прекрасно понимала, когда морячку нужна была ее плоть. В своих рассказах и на пике оргазмов морячок с дикой животной страстью выкрикивал «Zingaya!». Каково было значение этого слова: боевой клич, какое-то ужасное проклятие или же просто кабацкая ругань — мать Зины не имела ни малейшего понятия. Но это слово оставило самые теплые и нежные воспоминания в жизни вечно голодной африканки. К сожалению, мать Зины умерла от кровотечения вскоре после родов, едва успев дать сыну имя и подержать его на руках.

«Зи-и-на-а-а! Зи-и-на-а-а!» — кричали взрослые и дети, разыскивая пропавшего мальчика.

Его нашли недалеко от свалки, в паре шагов от коровьих останков. Отнесли домой, забрали то, что осталось от коровы. Поздней ночью, когда из остатков сварили похлебку и накормили все племя, маленькое скрюченное тельце перестало дышать. Спустя час послышались крики и ругань: похлебка из коровьих костей покидала утробы. Люди кричали, стонали и плакали от необоримой рвоты, желудочных колик и невыносимых головных болей. И в тот самый момент в тощем тельце ребенка, переставшего дышать, проснулся голод. Голод. Ребенка, мечтавшего о чашке манки, уже не существовало. Теперь существовал только Голод. Голод, проникший и овладевший каждой клеточкой тела. Зина удивился бы, с какой легкостью ему удалось встать, но Зины больше не было. Был неистовый хищный Голод. Была корчившаяся от колик бабушка. Был яростный и стремительный прыжок, поваливший ползавшую на четвереньках старуху. И Голод действовал. Высохшая старушка даже не сопротивлялась, рвота и колики лишили ее остатков сил. Она тихонько стонала, когда Голод объедал ее нос и уши. Голод упивался вкусом человеческой плоти, нежным хрустом хрящей и солоноватой влагой крови. Чувство было новое, это была целая бездна ощущений. Целая вселенная вкусовых оттенков плоти существа, которое когда-то было бабушкой мальчика по имени Зингайя. Как сочно хрустнула гортань. Ни одно вегетарианское яство, и ни один шедевр веганской кулинарии не могли сравниться с той палитрой вкусовых оттенков теплого, еще трепещущего мяса. Голод испытывал блаженство. Он рвал и впивался зубами вновь, жадно глотая куски мяса, раздирая и проглатывая старые обвисшие груди, прогрызая легкие и печень. Первая трудность возникла с кишками: жевать их и проглатывать было трудно. Скользкие и тянущиеся, они застревали в пищеводе, неизменно приводя к рвотным спазмам. Голод рвало кишками и только что проглоченной плотью и ливером. Он попытался вернуть все обратно, но вкус был отвратителен и отбивал желание есть. Горечь была настолько непереносима, что Голод не мог ее преодолеть. Он оставил бабушку в покое и замер.

Спустя некоторое время до ушей донеслось дикое испуганное мычание коров. Голод проснулся в большей части племени. Зашуршала солома. Голод обернулся. Перед ним стоял другой Голод. Голод, который когда-то был бабушкой мечтательного мальчика. И новый Голод набросился. Спокойная сосредоточенность на грани апатии пришла через несколько укусов. Голод горек, Голод невкусен. Голодом не утолить другого Голода.

Наутро в деревне соломенных хижин уже не было людей. Оставались только обглоданные коровьи кости. Голод шел день и ночь. Голод шел во все стороны. Шел медленно, но без устали. Голод не уставал, не изнывал от жары, Голоду не было больно. У Голода было только одно свойство — голод. Голод продолжал идти. Несколько раз на него нападали гиены, но вскоре убегали прочь. Животные чувствовали. Боялись и остерегались. Голод шел несколько дней. Сколько еще таких же, как он, сейчас шли и не останавливались?

На горизонте заклубилось облако пыли, стремительно приближаясь к Голоду. Голод пошел навстречу. Облако остановилось шагах в тридцати, рассеявшись, оно показало большой джип в желто-коричневых маскировочных пятнах. Джип чуть дал задний ход и развернулся. Позади автомобиля тащился обезглавленный труп на стальном канате, прицепленный за фаркоп. Голод направился к телу, почти подошел, но джип резко рванул и тут же остановился. Голод шел. Ситуация повторилась. Они дразнили Голод. Они повторяли это снова и снова, но Голод шел.

Из люка машины высунулась фигура с ружьем. Кто-то крикнул: «Сотню на то, что ты не отстрелишь ему яйца!»

В двух шагах от желанного тела, в двух шагах от вкуснейшего яства на Земле, в двух шагах от мечты — прогремел оглушительной силы выстрел. Но Голод даже не заметил потери нижней части тела. Он пополз к телу. Схватил тело и впился в него зубами. Он ел. Ел. Ел. Ел! Досыта.

Часть вторая. КДЗ

Ступни молодого фельдшера-акушера были перебиты, а руки стянуты за спиной пластиковыми хомутами. Кондиционер едва справлялся с жарой. В просторном шатре стояли обезьяньи клетки, компьютеры, хирургический стол и гинекологическое кресло, техника неизвестного предназначения и кое-какая ротанговая мебель по углам.

— Ты глянь, падла. Глянь, — Док подтянул за шкирку фельдшера к монитору, — Смотри, я сказал. Смотри! — Док со злобой ткнул акушера лицом в экран, отчего расцвели быстро бледнеющие жидкокристаллические пятна. Капли крови из разбитого носа размазались по дисплею.

— Видишь эти графики? А? Не слышу. Видишь?! Нечего скулить.

Док отвесил тяжелую оплеуху. «Видишь. Вот это — серотонин! А вот то — по эндорфинам и дофамину». На запачканном мерцающем экране красовались ломаные кривые на бледно-голубом полотне графика. «А вот это видишь?» — Док злобно выдал еще одну оплеуху. — «Вот это — по окситоцину».

Док схватил парня за подбородок и дернул в сторону клетки, стоящей на хирургическом столе.

— Во-о-от, — протянул Док, а затем желчно и с ненавистью продолжил: — Смотри на него. Ваших рук дело. Ваших поганых жадных ручонок. Он смотрит сейчас на тебя. В его маленькой недоразвитой башке сейчас столько окситоцина. Столько, что ты ему роднее матери будешь. Он сожрет тебя, падла. Представь себе. Он сожрет тебя. Не из ненависти. Он сожрет тебя от любви и счастья. Ты ему будешь дороже коровьей жопы.

Док захохотал словно безумный. Несколько часов назад, тестируя безногого негритенка, он отметил сей казус. Черная черепушка в тонких иголках-электродах до смешного напоминала наполовину облетевший одуванчик. Тесты на болевой порог и скорость реакции. Вариации Люшера, ТАТ и еще целая батарея узкоспециализированных психофизиологических проб. В одной из серий с картинками попалось изображение зеленого альпийского луга и коровьего крупа на переднем плане. В тот момент зрачки негритенка расширились, а самописцы выдали размашистые скачки.

— Боишься его? Боишься, что скормлю тебя?

Запуганный фельдшер неопределенно мотал головой, «да» или «нет» было непонятно.

— Боишься?

Фельдшер, наконец, кивнул.

— Может, ненавидишь его?

Фельдшер вновь неопределенно замотал головой.

— Ненавидишь его?! — заорал Док, — Презираешь? Он тебе отвратителен?!

Парень был испуган настолько, что физически не смог бы что-то ответить или обозначить.

Док внезапно перешел на тихую речь и почти убаюкивающую интонацию.

— А он тебя не боится. Он не умеет бояться. Видишь, — он махнул рукой на туловище негритенка, — ему даже не больно. Надпочечники не функционируют. Так что: ни страха, ни ненависти он к тебе не испытывает.

Кондиционер, наконец, испустил дух. Но избитый и замученный фельдшер обливался потом вовсе не от жары. Док широко и плотоядно улыбнулся.

— А хочешь знать, что он испытывает? — Док не стал дожидаться одобрения и согласия слушателя.

— Он испытывает к тебе искреннюю радость. Представь себе. Он будет невыразимо счастлив. Когда я буду тебя скармливать.

Фельдшер предпринял безуспешную попытку попятиться назад. Вряд ли в его жизни было что-то настолько пугающее, чем услышанные слова и смех.

— Ну что ты дергаешься? Пора бы уже смириться. Я отпилю тебе ноги. Он их сожрет. Я отпилю тебе руки. Он их тоже сожрет. Я буду резать тебя. Так, чтобы ты до последнего вздоха видел и понимал. Что тебя жрут.

Док отвлекся и начал перебирать хирургические инструменты.

— А он… Он будет тебя жрать. Будет жрать и чавкать от удовольствия. Будет жрать, пока не лопнет.

Док развернулся, мечтательно покивал головой. Задумчиво поводил глазами, и вновь увлекся выбором подходящего инструмента, разглядывая блестящие под лампами металлические лезвия.

— Ну не-е-ет, — протянул он задумчиво, — Не-е-ет. Он не будет жрать тебя, пока не лопнет. Нет. Он лопнет. Но продолжит тебя жрать. Представь себе — какое счастье.

Док выбрал осцилляционную пилу с электроприводом, жгут, бинты. Положил все в металлическую ванночку. Затем тщательно растер в ладонях антисептический гель, взял ванночку и подошел к фельдшеру, припертому к компьютерному столику. Док присел, внимательно посмотрел в обезумевшие от ужаса глаза. Потер переносицу, словно разминая кожу после длительного ношения очков, и добродушно спросил.

— Ну-с? С чего начнем?

Фельдшер обмочился и заверещал.

— Нет! Нет! Прошу Вас! Не надо!

Док чуть откинул голову, будто бы смотрел издалека, но не мог разглядеть. Спокойно, с капелькой удивления спросил:

— Что не надо?

Фельдшер стал задыхаться и заикаться.

— Ска… ска… ска…

Док прижал губы и повернул голову, изобразив внимание и готовность слушать.

— Не надо скармливать. Прошу Вас… Прошу. Не надо скармливать.

Док ткнул указательным пальцем в нос фельдшера, а затем перевел палец в направлении клетки. Добродушно улыбаясь, участливо спросил.

— Но он же будет голодный?

Фельдшер вытаращил глаза, не зная, что ответить. Док заговорщицки прищурил глаз, оттопырив большой палец руки, сжатой в кулак, указал за спину: на клетки с другими людьми.

— С них начнем?

Акушер застыл, еще больше вытаращил глаза и сглотнул. В этот момент он уже не знал, что лучше: быть скормленным первым или быть скормленным последним. Из-под опухших век ручьем потекли слезы.

— Пожалуйста. Пожалуйста-а.

Док встал, потянулся и в задумчивости начал ходить вперед-назад.

— Поговорим?

Фельдшер закивал головой, теперь он ценил каждую секунду, каждое слово, хоть как-то отдалявшее его от «скармливания».

— Спрашиваю тебя еще раз. Зачем вы это сделали?

— Но мы уже все рассказали. Больше нечего. Мы все рассказали.

— Это не тебе решать, мразь. Я буду спрашивать столько, сколько посчитаю нужным. Или тебя все-таки скормить ему. Вас, уродов, еще полдюжины. Разговоримся.

В тесных обезьяньих клетках сидели еще шестеро избитых, в грязных и ободранных медицинских халатах. От этих слов они еще больше сжались, словно вообще не хотели существовать.

— Нет! Нет! Прошу Вас. Не надо! — кричал захлебываясь слезами акушер.

— Сколько вы украли?

— Четыреста семьдесят тысяч.

— Сколько?

— Полмиллиона. Чуть меньше.

— Какие полмиллиона?

— Которые предназначались на утилизацию.

— Утилизировать пятьсот тысяч?

— Нет, — фельдшер заикался от одышки, всеми силами пытаясь держать себя в руках и внятно повторять уже заученные реплики.

— А чего?

— Пятьсот тысяч на утилизацию биоотходов.

— Каких биоотходов?

— Абортивного материала.

— Абортивного материала?

— Да.

— Вроде тебя?

— Да. Абортивного материала. Вроде меня, — вымотанный парень постепенно успокаивался и покорно принимал унижение.

— Что нужно было сделать с абортивным материалом?

— Провести КДЗ.

— Что должны были сделать?

— Кремировать, декарбонизировать и захоронить.

— А что сделали вы?

— Мы подделали документы и вывезли все на свалку.

— Кто мы?

— Весь младший состав.

— Как много вы вывезли?

— Около двух центнеров.

— Сколько?!

— Больше двухсот килограмм,— фельдшер сжался, ожидая очередного удара.

Док замахнулся, но опустил руку, рухнув на плетеное ротанговое кресло. Наклонился, взъерошил седые волосы и закрыл руками лицо.

— Ты понимаешь, что ты всех нас убил? Ты и твой гребаный… Алчный… Младший, мать его, состав.

Акушер нервно закивал.

— Ты понимаешь, что из-за своей подлой жадной душонки — ты угробил целый континент?

Акушер словно оледенел.

— Не понимаешь, падла. Ни черта ты не понимаешь.

Стволовые клетки. Как же. Регенерация мозга при любых повреждениях. О, да. Бессмертие по цене страховки. Практически даром. Нужно было только соблюдать КДЗ. Кремация. Декарбонизация. Захоронение. Всего только: кремировать, декарбонизировать и захоронить. Док откинулся на спинку кресла, поморщился, и весь, разъедаемый злобой, сжал кулаки. Он помнил все эти отвратительные картины, каждый тошнотворный натюрморт. Каждые полфунта черно-красного шевелящегося существа, извлеченного из очередной черномазой шлюхи. Сто миллиграмм на фунт веса. Управляемая карцинома. Панацея в ящике Пандоры. Нужно было только: кремировать, декарбонизировать и захоронить. Он помнил эти черные пластиковые мешки, в которых продолжало шевелиться черное негритянское мясо, шинкованное до состояния фарша. Всё, что они приносили в жертву ради жизни. Все, что он принес в жертву ради жизни. Все это вернулось и воздалось тысячекратно. В миллион раз. Из-за подлой мерзкой человеческой жадности.

— Грифы. Гиены. Собаки. Мухи. Комары. Черви. И негры… Ты понимаешь, мразь? Что это теперь разносится по всему континенту. Это уже в траве, в почве, в воздухе. Оно не живое, — Док указал пальцем на клетку с безногим негритенком, — Но оно и не дохнет.

Замученный фельдшер онемел и теперь не мог даже вздохнуть.

— Знаешь, что я сейчас сделаю? Я дам этой твари себя покусать. Затем дождусь…

Док встал и приблизился к забитому фельдшеру. В упор поглядел в перепуганные глаза.

— …И сожру вас нахер. Буду жрать вас, твари. Буду жрать и кончать от восторга. Буду жрать вас. И испытывать блаженство. Потому что вы все это заслужили…

Он поднял руку, но не стал бить, а лишь очередной раз безразлично махнул. Вновь откинулся на спинку кресла. Закрыл глаза и замолчал. Видно было, как играют желваки, как прорезаются морщины на лбу, как сжимаются и бледнеют губы. Потом он прошептал почти беззвучно.

— Потому что мы все это заслужили.