Орлан

Не проклинайте любовь — в ней уже заключено проклятие.

Воловий язык гладил его горло, противно потрескивая недельной щетиной. Второй воловий язык уперся куда-то под почку и колол очень чувствительно даже через толстую кожу стеганки.

— Гуго Бинди? — выдохнул он осторожно. — Из товарищества Черных Кругов?

— Да, это я. Чего надо?

— Для начала надо, чтобы вы приказали своему «уховерту» убрать свои железяки от моего горла и моей спины.

Гуго Бинди сидел, развалясь, на здоровенном отделанном эмалью и серебром сундуке с монограммой Христа, листами аканта и экзотическим плетением по стенке. Спина негоцианта опиралась на центральный шест его богатого шатра. На столбе весел большой венецианских фонарь из дутого стекла. Фонарь горел в четверть силы, и в шатре были видны только сам хозяин, его сундук с блестящей отделкой и угол нетронутой походной кровати.

— Ты кто такой непонятный человек, что вваливаешься посреди ночи к самому главному поставщику христианского войска? А? И как ты пролез через мою стражу?

«Уховерт» за спиной еще плотнее придавил клинками непрошенного визитера. Ему видимо не понравилось это прозвище.

— Страх Господень — слава и честь… — сказал, наконец, ночной гость важного купчины. Правая рука его выписала полукруг — греческую букву С — 100, число изобилия.

— А? — Купчина мгновенно изменил выражение своего лица. — …и веселие, и венец радости. Отпусти его, — сказал купец «уховерту» позади гостя.

Воловьи языки втянуло во тьму. Мэтр Гуго Бинди запалил свечу и подошел ближе.

— Ну и кто ж ты такой непонятный? А? — свеча осветила жесткое лицо, гладкий каменный подбородок, скулы. Гуго потянул к лицу человека корявые пальцы. Глаза, неподвижные в мятущемся свете тонкой свечки — черные как уголь, со спрятанным в самой глубине клинком света, смотрели на купчину и сквозь него. Гуго отдернув руку, отпрянул.

— Ха-ха… Ладно. Ладно, гостенек. Говори чего надо.

— Мне нужно в Акру.

— Куда? А может сразу в рай? Или…

— Заткнись. Слушай меня. Мне нужно в Акру. Там в подземелье Проклятой башни сидит человек — вор, Черный Гозаль. Мне нужно вытащить его оттуда. Живым. Ты поможешь мне. За это я отдам тебе корабль Саладина, который вез золото и припасы магометанам в крепость.

Купец Гуго снова опустился на сундук.

— Ты не врешь?

Ночной гость сунул руку за пояс. Вытащил смятый свиток с большой позолоченной печатью. Печать была сломана. Человек бросил свиток купцу на колени.

— Это письмо Саладина осажденным. Проверь печать. Корабль уже у меня, и ты получишь его, когда я вернусь из Акры с Черным Гозалем.

Гуго Бинди бегло пробежал письмо, оглядел печать.

— Хорошо! — Гуго бросил свиток на стол. — Я возьму сам корабль и еще весь груз. Я рискую…

— Да. — Человек едва заметно кивнул.

Гуго потянулся к столу.

— Обмоем сделку. — Купец вытащил кувшин и два кубка. — Я подумаю, что можно сделать. Может, отправлю кого-нибудь из королей иль герцогов на штурм, а может еще как изловчусь. Подумаю с утречка на свежую голову. Пей.

Человек подошел к столу, оставшиеся в темноте за спиной «воловьи языки» раздражали.

— Пусть твой «уховерт» уже уберет свои железяки. И пусть успокоится, а не то еще подрежет сам себя. Ненароком.

Гуго Бинди уже заглотил свой кубок.

— Уховерт-то? Сам себя? — Гуго хохотнул. — Хох! Это вряд ли! Анита! Подойди, выпей с нами.

На свет вышла женщина. На ней было кожаное блио, короткое сюрко, отороченное мехом; на ногах высокие кожаные шоссы и мягкие сапожки, перетянутые ремнями от тонкой лодыжки до голени. На поясе двойной ремень поддерживал двое потертых ножен. Два коротких острых прямых меча с обоюдоострым клинком, очень широким у рукояти, и длинной крестовиной были у нее в руках. Эти итальянские мечи называли «воловий язык» — страшное оружие для ближнего боя, тем более в паре. Они носили звонкое имя — чинкуэда.

— Если ты еще раз назовешь меня «уховерт», а отрежу тебе эти самые уши… — голос женщины был резкий и глубокий, непонятный человек посмотрел ей прямо в лицо…

— Черт! — у Гуго Бинди подогнулись ноги, он смотрел на этих двоих, и на миг ему показалось, что мигни сейчас незнакомец, и эта чертовка не задумываясь ни на секунду, отрежет ему, своему хозяину Гуго Бинди не только уши, но самою голову. — Черт! Как сверкнули ее глаза! А губы… Сучка, она будто уже отдается этому дьяволу…

Это было падение, стремительное немыслимое падение — глаза в глаза, в ночь с безумной высоты, во мрак. И эти двое рухнули, сорвались друг в друга, как две бездны сами в себя. Черт! Это была не любовь, это была смерть с первого взгляда, с самого первого… это была смерть. И мэтр Гуго, прожженный и хитрый, и чуткий как зверюга сразу понял это — сразу! это смерть и ее надо прогнать от себя или самому бежать — бежать пока эти двое еще стоят и тонут друг в друге, а когда их выплеснет наружу… О! тогда мудрый мэтр Гуго должен быть далеко…

— Эй! Очнись, очнись, хозяин. — Женщина-смерть тряхнула мэтра Гуго за плечо. Мужчина-смерть стоял рядом, но он не смотрел на испуганного оторопевшего купчину. Он смотрел только на нее — на нее одну.

Из шатра они вышли вместе. И только тогда купец нашел в себе силы разлепить пересохшие губы и спросить во тьму, сглотнув огромный комок страха:

— Как тебя звать, незнакомец?

— Зови меня Непонятный.

Лагерь христиан, начавшийся на холме Туронском у Акры, превратился за два года осады в большой европейский город с ремеслами, механическими искусствами и рынками. Горы и холмы, склоны и долины покрыты были палатками христиан — итальянцев, англичан, германцев, французов. Глубокие рвы, земляные окопы и валы окружали лагерь и придавали ему вид крепости.

— Проклятая башня — вот она, любуйся… А как тебя все-таки зовут по настоящему, Непонятный? Как-то глупо шептать это слово ночью.

— Я и сам забыл свое настоящее имя, Анита. Так что можешь называть меня как захочешь.

Эти двое стояли на деревянном помосте последнего земляного вала, ближе всех подходившего к осажденной Акре. Анита сняла бархатную шапочку, волосы у нее были короткие и густые, и лежали плотно, как перья у черного врана, острая прядка упала на лоб, но сбитая ветром тут же снова потерялась в вороновой густоте. Проклятая башня молчала.

— У меня был…— Анита замешкалась, подбирая слово. — …он был как Бог. Обычная история. Он подобрал меня на улице, когда трое ублюдков каморрьеров хотели… Одному я выбила глаз щепкой, но двое все же зажали меня. Он зарубил их и взял меня к себе. Всю расхристанную. Даже не спросил, согласна ли я. Я была согласна. Он был как Бог, а мне было всего тринадцать. Я воспитывалась при монастыре камальдулов, а он водил отряд кондотьеров… Мы ходили даже на Сицилию драться с норманнами. Он научил меня всему и подарил чинкуэда. Его звали Орландо.

Анита замолчала. Она вскинула голову под самый ветер, как будто это он выбил нечаянные слезинки по самым углам глаз. Непонятный смотрел на Проклятую. Он морщился, ему, словно, неловко было за эту сильную женщину стоящую рядом. Ему было болезненно неловко за нее. Или за себя?

— Ты хочешь сказать, что я похож на твоего первого мужчину, и ты будешь звать меня Орландо. Да?

— Нет! Ты не похож на него! Нисколько! Совершенно! Абсолютно! С ним была жизнь — с тобой смерть. Я раньше не верила в предчувствия, но это как падение из когтей огромной жестокой птицы — от самых облаков в последнюю бездну. И я живу в этом стремительном падении и падаю, падаю. Мне, кажется, что я скоро умру. Я умру. А ты останешься жить и полетишь дальше. Я буду звать тебя — Орлан.

Орлан усмехнулся Проклятой башне.

— Я, наверное, тоже должен сказать что-то… такое. Не знаю, что сказать. Я любил одну девушку с белыми волосами. В снах. А когда увидел ее воочию, хотел убить. Почему? Наверное, я не могу любить по иному. Может быть, ты права и рядом со мной смерть, может быть я сам смерть, и тебе нужно бежать. Бежать пока ты…

— Я не боюсь. Я сама смерть. Я буду ей. Я пойду с тобою в Проклятую башню.

— Ты знаешь, Анита, раньше, когда филистимляне жили в этих краях и строили свои замки, на этом месте как раз была башня. Может на ее фундаменте и стоит Проклятая, но та называлась по иному. Она называлась башня Астарты. И каждый сотый день, начиная с первого восхода Денницы — Утренней Звезды в башню спускался с небес светлый ангел и становился мужем Астарты. Они обретали единство в своей любви, даже имя их становилось единым. И все праздновали их любовь и верили, что она принесет всем счастье и изобилие… хотя бы на сто дней…

Анита, кажется, уже не слушала, она тряхнула быстрыми волосами, вытянулась — черная, гибкая, опасная, хищная.

— Плевать. Хватит нюнить. Вот смотри. — Анита показывала тонким клинком чинкуэда. — Мы пойдем ночью через два дня в новолуние. Сначала будем пробираться за остатками земляного вала, потом поползем вдоль разваленных туров, оттуда по голой земле до канавы, что упирается в стену. Там есть подкоп под фундамент. У Бинди в городе свой человек. Он раскопал ход со своей стороны. В Акре магометане давно жрут крыс, баранина и зерно идут там на вес золота, а старик Гуго Бинди никогда не упускает возможности нагреть руки. Под стеной есть узкий лаз, такой, что может пролезть человек без доспехов. Мы окажемся где-то в подвале башни. Если повезет.

— Не ходи со мной. Пожалуйста, Анита.

Она стояла к нему спиной. Ему показалось, что у нее ужасно, болезненно, невыносимо хрупкие плечи. Он обнял ее… неожиданно для самого себя. Но не для нее. Она склонила голову ему на грудь. Он неумело коснулся губами ее вороновых волос. Сжал крепче.

— Да. Вот так. Так, наверное, обнимает смерть. Так сладко.

Они стояли на штурмовом валу открытые, беззащитные, так близко к Проклятой башне, что ни один из сарацинских лучников не осмелился даже глянуть на них. И Проклятая башня, казалось, смежила свои бойницы. И на ее стене то ли узором камней, то ли просто причудливой игрой тени и света вдруг проступил знак — полумесяц, полукруг, греческое С, сто…

— Как она называлась тогда, давно? Проклятая…

— Башня богини Любовь.

Действие похоже на сон. Как будто ты находишься внутри и одновременно снаружи — действуешь сам и смотришь со стороны. Действие — запах, вид, движение, страх. Цвета нет. Действие четкое, контрастное, как вырезанные из черного картона фигуры. Одна из этих фигур — ты. Ты спишь, человече?

Новолуние. Темень — выколи глаз. Даже звезды, кажется, лишь сильнее чернят темноту. Два человека червиво извиваясь, ползут в черной земле. Мужчина и женщина — они несут смерть и ползут за смертью. Проклятая башня…

Со стен башни сбрасывают факелы. Они гудят пламенем, пролетая по короткой дуге, и остаются догорать на земле, выхватывая в светлый круг часть темноты. Факелы бросают снова.

Двое уже в канаве, под самой стеной. Узкий лаз завален камнем. Орлан отваливает его, используя как рычаг обломок обгорелой балки. На Проклятой башне переговариваются часовые.

Орлан ползет руками вперед. Ход очень длинный и идет вниз. Мучительно хочется подняться во весь рост, разломать, раздвинуть над собой камень и спрессованную землю. Хочется кричать.

Лаз заканчивается в темноте. Пахнет сыростью и человеческой гнилью. Анита встает рядом. Щелкает огнивом, дует на трут, зажигает тонкие просмоленные лучинки. Где-то должен быть факел.

— Нас должны были ждать здесь? — Орлан поднимает свою лучину повыше, оглядывается. Они в узкой камере, впереди темнеет неровный проем двери.

— Да, здесь должен быть наш человек… — Анита идет вперед, раздвигая тьму перед собой тонким клинком чинкуэда.

Коридор узкий, такой, что плечи касаются стен, факел так и не нашли. Лучинки горят слишком быстро. Кажется, они пошли не в ту сторону, коридор повел вниз, изогнулся, стал еще уже.

— Стой!

Впереди слышны голоса. Мужчина и женщина погасили лучинки, крадутся в темноте. Коридор узкой щелью выходит в светлую комнату. В ней, судя по голосам — трое.

Анита прыгает в комнату. Орлан увидел, что у нее закрыты глаза. Зачем? Орлан бросается за ней и тут же отшатывается ослепленный. Свет убогой масляной лампы подобен удару для наполненных тьмою зрачков. Слышатся вскрики. Коротко звякнула сталь.

— Все.

Орлан смог разжать веки. Это пыточная камера. Стол с набором тисков, стальными захватами, проволочными петлями, какими-то механизмами. Жаровня, полная углей, пышет огнем. Двое охранников лежат на полу, один пытается встать, Орлан добивает его. Анита уперла клинок под горло дряблому человеку в набедренной повязке. Тот мелко трясется.

Все. Орлан замер. Действие вокруг него качнулось, сдвинулось и встало на место. Сон кончился — Орлан проснулся.

— Ты палач? — Орлан ударил голого по лицу, отбросив жидкую тушу в угол. — Где заключенные?

— Нету. Зарезали всех… кормить нечем… голодаем. — Палач вытер под носом. Увидел кровь на своей ладони, судорожно смазал ее о набедренную повязку. Начал подвывать по-бабьи.

— Всех убили? Говори, говори, мразь!

— Да, всех.

— Был у вас вор — Черный Гозаль? Говори!

— Был, да… сгнил наверное. Мы его в яму бросили.

— Живого? Живого, спрашиваю, бросили?!

— Да… но… не кормили…

— Показывай. Веди. Вперед, мразь!

Втроем вышли на лестницу, стали спускаться. Кладка стен здесь была древняя, вечная. Самый нижний уровень подземелья заканчивался ямой.

— Там, — показал палач.

Орлан спустился в яму. В яме был смрад, грязь, гной. И человек. Орлан вытащил его на лестницу.

— Это он? Гозаль?

— Он, он! Как не он! Он самый! Надо же, живой. Вот двужильный гад! Без еды, весь поломанный…

— Заткнись. — Орлан двинул кинжалом. Палач рухнул на пол, дернулся всего один раз.

Орлан поднес ко рту Гозаля узкий флакончик, разжал зубы, влил несколько капель. Тот закашлялся, вздохнул со всхлипом глубоко и болезненно, содрогнулся всем телом. Но потом отдышался, открыл глаза.

— Гозаль?

Гозаль кивнул.

— Пей.

Орлан подал флягу с водой. Гозаль сделал несколько шумных глотков.

— Хватит. Говорить можешь?

— Гх-ха… Да…

— Ты принес в Проклятую башню одну вещь, где она? Ее отобрали? Или ты успел ее спрятать?

Гозаль криво улыбнулся.

— Они… взяли меня, когда я уже шел обратно… суки драные.

— Куда ты ее дел? Говори! Если покажешь, я вытащу тебя отсюда.

— Там. Есть другая лестница, и дыра в старой кладке. Древний склеп, подвал. Поднимите меня. — Гозаль увидел Аниту. — Это кто? Баба?

Они шли быстро. Волочили Гозаля, тот еле переставлял ноги, весу в нем почти не осталось. Они торопились. Каждое мгновение кто-нибудь мог найти в палаческой трупы. Может быть, уже нашел. Счастье, что караулы редко спускались в подвал — все караулили стены. Только один раз наткнулись на худого солдатика. Орлан, словно оправдываясь за свою оплошность в пыточной камере, первый снес ему голову. Труп оставили валяться в коридоре.

Каменным уступчатым колодцем спустились в склеп. Стены были покрыты тусклыми фресками, барельефами и резьбой, в центре алтарная плита как в языческом храме — каменный полукруг — С.

— Здесь, — Гозаль опустился на каменный пол, прислонился к стене, — фу, запыхался. Дайте пожрать…

На плите стоял каменный… что?

— Что это? — Орлан поднял камень. — Что это? Где Чаша?

— Это то, что я принес сюда. Никакой чаши не было.

— А это что? Анита, посвети мне. — Орлан разглядывал продолговатый камень. Это был мрамор, вытесанный подобно маленькой колонне, округлый в сечении с плоским острием. По мрамору вились узоры.

— Черт! Проклятье! Это Копье Астара! Дураки! Проклятье, какие дураки! — Орлан выпустил камень из рук. — Все зря! Опять все напрасно! Черт!

— Что это, Орлан, объясни?

— Это Копье Астара, помнишь, я рассказывал: башня Астарты, богини любви… и ее возлюбленный Денница Зари, Астар, который сходит к ней каждый сотый день. Проклятая башня! Астар — муж Астарты, ее мужская ипостась… Ему долго поклонялись в Йемене. Даже когда приняли ислам. А это древняя башня Астарты, храм… понимаешь, здесь молились богине, она живет здесь… и вот они жезл мужа, мраморный пест, копье, хер… дураки… сунули богине… Сегодня же сотая ночь с первого восхода Денницы. Они думали это даст сил и башня никогда не падет… Вот смотри — диск и лежащий серп, Венера и Луна. Круг и полукруг — С. Бесконечность и сотня. Бесконечное повторение стодневного цикла. Светлый ангел Астар и богиня любви Астарта — они должны были сходиться вечно, каждые сто дней. Йеменские жрецы наняли этого дурака, чтобы он притащил камень в башню. Тайно, даже от своих магометан внутри крепости, они же тупые фанатики, где им понять… а он попался.

— Я донес.

— Да. Донес. Но засыпался на обратном пути. Ха-ха, они, наверно, думали, что ты собирался что-то украсть, а ты наоборот, сделал подарочек! Ха-ха! Еще и пытали тебя! Ха! В благодарность!...

— Успокойся. — Анита взяла Орлана за руку. — Успокойся, Орлан. Нужно уходить.

— Да, Анита, да. Сейчас. — Орлан сжал ладонями виски. — Все. Уходим. Будем пробираться в порт, там должна ждать лодка.

Орлан потянулся к выходу, но тут где-то наверху раздался каменный грохот. Грохот угловатой глыбой прокатился по узкому желобу колодца, усиливаясь и нарастая, нарастая… Он ворвался в камору склепа, мгновенно заполнил ее всю и опрокинул, отбросил людей на тесные гранитные стены. Там наверху жерло колодца накрыла каменная плита.

Проклятые мукафиры опять все испоганили. Старший караульный Алибек в досаде пнул труп палача. Тупой стражник Касим безучастно пялился в черноту ямы и держал факел. Алибек раздраженно махнул рукой, Касим нагнулся и скинул труп вниз. Проклятые мукафиры. Он опоздал всего чуть-чуть, а эти ослы, вместо того чтобы тихо ждать, полезли резать караульных. А бедного палача забили около самой ямы. И нет, чтоб прибрать за собой, хотя бы этого в яму скинуть, ведь на самом краю лежит — пни только, так нет, бросили все и убежали. Бараны.

Старший караульный Алибек ругался, чтобы отогнать страх. Исчезновение четырех человек, пятна крови, которые не удастся затереть — вот что он получил от проклятого Бинди вместо обещанного мешка проса. Хорошо еще, что он первый все это увидел. Касим не проболтается, он верный как собака и тупой как буйвол. Но как объяснить все это начальству? А если дойдет до сипах-салара Каракуша? А до эмира Маштуба? Лучше Алибеку самому будет броситься на нож, если его заподозрят в предательстве и сношениях с врагами правоверных. Ох, Аллах!

Алибек отправил Касима убирать трупы — сначала в пыточной, потом в коридоре, где стоял малахольный часовой. Теперь надо найти мукафиров. Они наверняка спрятались в башне, забились в какую-нибудь щель. Алибек насторожил самострел и пошел обходом по подземелью Проклятой башни.

Башня была проклята. Эта башня была действительно проклята, но проклятием не человеческим.

Ужасна старость. Страшна и ужасна всякая старость, что есть в природе — старость людей, вещей, всего. Ужасна, ибо неизбежна. Но счастье, что от старости есть спасение — смерть.

Страшна и ужасна старость людей — ненавистная и жалкая, но в сотни раз страшнее и ужаснее старость богов, ибо нет от нее спасения. Как нет спасения от бессмертия.

Нечеловеческое проклятие таилось в башне, ибо не в силах ни один человек проклясть бессмертием. Бог в силах. Но именно люди разбудили это проклятие через сотни лет — в новолуние.

В башне жило нечто, Оно — древнее и бессмертное, старое, завистливое к жизни и злое, отвратительное своей старостью, вечностью… безликое, безымянное. И тем страшнее и отвратительнее было Оно — проклятое, чем прекраснее было когда-то — живое. Что было Это? Сама темнота, разбуженная огнем факелов? Или тонкая внезапная дрожь вековых камней под беспечными шагами? Или неосторожный звук, вдруг падающий в молчании коридоров, тупиков и провалов, бьющийся от стены к стене? Или змеящийся сквозняк потревоженного людьми склепа — пронзительный, леденящий, и душный, и затхлый? Это не могло иметь и не имело определения на языке людей. Люди чувствовали Его просто — как страх. Страх, стоящий за спиной. Страх и Безумие.

У Алибека устала рука. Самострел был тяжелый, Алибек держал его одной рукой, во второй был факел. Алибек шел, прижавшись правым плечом к стене — шел медленно, шаг… шаг… Он резко оборачивался назад — описывая факелом полукруг, наставлял самострел в черную пустоту, замирал, не отрываясь от спасительной стены, такой надежной и твердой. Сзади, сзади наверняка кто-то был, Алибек чувствовал это — он там, в темноте, но как ни оборачивайся к нему, как ни крутись, разрывая темноту факельным гудящим пламенем, он все время оказывается позади, за спиной Он протягивает руку, тянется к твоему плечу длинными паучьими пальцами медленно, медленно… Назад! Алибек ударял факелом тьму, она отшатывалась, сдвигалась в глубину коридора, уходила в каменные ниши. Снова назад!

Старшему караульному стало страшно. Он спускался все ниже и ниже, и все сильнее становился его страх. Алибек уже чувствовал, как вторгается и разрывает его изнутри кол городского палача, как впивается в спину кинжал притаившегося во тьме франка. Нет! Алибек остановился, вскинул самострел… Мукафиров надо убить! Это они крадутся за ним, прячутся в темноте, глумятся недосягаемые в непроглядной беглой тени. Да, он скажет, что нашел их в подвале и убил. Его еще и наградят! А трупы? Зачем он прятал трупы своих солдат? Это они спрятали! Хотели замести следы, но старший караульный Алибек выследил неверных и всех убил. Убил, убил! Жалко, что в живых никто не остался, чтобы допросить… Он убил всех! Алибек сузил глаза… Но вдруг их слишком много для него одного? Трое или четверо? С двумя он бы еще справился, но… Надо позвать Касима. Только Касима, его и никого другого, больше никому нельзя верить. Алибек уже повернулся к выходу, но вдруг услышал — сразу, всей своей вздыбившейся мурашками спиной…

Касим спустил трупы караульных в яму. Для чего это нужно было сделать, Касиму было наплевать. Он презирал дураков, их дурацкие поступки, слова и приказы. Он презирал своего начальника Алибека, потому что тот был дурак. И поэтому Касим никогда не спрашивал, для чего тот требует от него сделать то или иное. Алибек своей дурацкой головой наверняка и сам не знал этого.

Касим был умный, и поэтому он не сказал Алибеку, что у палача на голой жирной шее болтается золотой медальон. Касим почти сразу сообразил, что медальон палача он может оставить себе. Ведь палач умер.

Стражник вернулся в пыточную камеру. Жаровня ярко пылала, и в пыточной было жарко и влажно. Поэтому палач ходил все время почти голым — дурак. Касим положил медальон на ладонь и стал смотреть на него. Там был голубь. Красивый голубь с раскрытыми крыльями и острым клювом. Заключенный в подобный месяцу полукруг. И еще буквы. Касим смотрел, смотрел… Ему вдруг почудилось, что кто-то едва слышно подошел сзади, и тоже стал смотреть на медальон через его плечо. Касим почувствовал, как на шее поднялись волоски — Касим обернулся.

Никого. Стражник сделал несколько шагов вокруг жаровни. Никого нет. Но кто-то был, Касим уверен в этом. Кто-то смотрел на его медальон. Дурак. Вот опять… Касим крутнулся вокруг себя — кто-то будто все время убегал от его взгляда, прятался за уголками глаз. Или показалось?

Касим в последний раз глянул на медальон. Знатная вещь, решил Касим и надел медальон на шею. Вот только голубь почему-то стал беспокоить… Что-то Касим должен был сделать с голубем. Эта уверенность появилась где-то на самой границе разума. Что-то сделать… что-то… Но что?

— Должен быть ход… обязательно должен быть потайной ход из храма на поверхность. Здесь все время воевали. А жрецы должны жить и хранить сокровища. Да, должен быть ход… — Орлан заметался по склепу. — Ищи! Ветер, тяга, ищи вдоль стен! Анита, лучину!

Как безумные они с Анитой рыскали по склепу. Бесполезно. Лучина кончилась, факелы затушили сами — свет лучше поберечь. Обессилевшие, опустошенные растянулись на голых камнях. Гозаль погрыз лепешек, напился воды и теперь, кажется, спал. Анита прижалась к Орлану.

— Может быть, они выпустят нас, Орлан? Может быть, они откроют плиту? А? Мы выберемся, сдадимся, это лучше чем здесь…

Орлан молчал.

— Орлан, а кто он, этот Астар Денница Зари? Кто он сейчас?

— Он Злой. Его называют…

— Как? Ну не молчи же! Кто этот Светлый Ангел? Кто?!

— Его называют… Люцифер.

Молчание. Долгое каменное молчание.

— Орлан, мне кажется, в темноте вокруг нас собираются древние бесы… мне страшно, Орлан. Я скоро умру?

Умрешь? Ты умрешь? А я? Орлан засмеялся. Это была не истерика, ему действительно стало смешно. Он смеялся над своей надеждой найти, наконец, Чашу и над своим разочарованием, над наивностью Йеменских мудрецов, заставивших притащить в склеп древнюю каменюку, смеялся над неуловимым вором Гозалем, над глупыми девчачьими словами этой стальной женщины, смеялся над склепом и смертью, смеялся над Проклятой и ее проклятьем. Он покатывался надо всей этой жутко уморительной ситуацией с такими драматическими и совершенно нелепыми в этой драматичности атрибутами — древними богами, священными предметами, храмами, склепами, тьмой, новолунием, стодневными циклами и прочей околесицей. Орлан смеялся долго, пока не услышал, как из тьмы за его спиной кто-то неосязаемый вторит его смеху.

­ Касим! Касим, я нашел их, они в колодце в самом низу, если идти по старой лестнице. Слышишь, ты, дурень! Возьми саблю, идем со мной. Да быстрее! Я завалил колодец камнем, но мы должны сами добить франков, а то их может найти кто-нибудь другой. Шевелись, увалень!

Касим медленно пошел за Алибеком. Опять этот дурак придумал какую-то глупость. Голубь… Голубь… Что же он должен сделать с голубем. Поймать?

— Не бойся, Анита, здесь никого нет. Отдохни…

Анита затихла, задышала ровно. Орлан потихоньку встал. Анита не шевелилась. Уснула? Орлан подошел к разлому в стене, которым они попали в склеп. Вверх шел наклонный колодец с выступами, подобно ступеням. Выбраться наверх? Может быть плиту можно откинуть?

Орлан прислушался. Почему-то было тихо. Орлан ждал криков, звона оружия, шарканья ног, но было абсолютно тихо. Впереди еще почти треть ночи и рассвет, когда сон самый крепкий, может быть, он смог бы уйти… с Анитой? Колодец как труба усиливал каждый шорох, каждый шепот, что раздавался наверху. И Орлан услышал то, что давно ждал — к колодцу подбирались люди. И еще услышал — кто-то встал за его спиной.

— Тихо! Вот под этим камнем. — Алибек показал на плиту, неровно приваленную к разлому. — Ты возьмешь самострел и полезешь вперед. Я за тобой. Берись… Камень тяжелый, я еле обвалил его. Берись с того края, я с этого… И-и раз! Эй, ты чего? Берись, говорю.

Касим выпустил плиту, потоптался неуверенно.

— Начальник… Голубь. Я должен выпустить голубя.

— Чего?! Какого голубя, осел?! Хватай плиту!

— Голубь, начальник… Я должен выпустить его.

Касим развернулся и полез из подземелья.

— Стой! Стой, баран! Я приказываю тебе! Вернись!

Касим не отвечал. Чего отвечать этому дураку — все одно не поймет. А голубь… его надо выпустить. Обязательно. Касим начал подниматься по лестнице.

— Орлан, они хотят открыть колодец… — Анита стояла за спиной, Орлан вздрогнул. Наверху заскреб камень, потом остановился. — Отойди, Орлан, я пойду первой…

Из темноты, из каменного угла самой темной преисподней раздался смех.

Анита выхватила мечи.

— Дьявол!

Смех продолжался.

— Не торопитесь. Не торопитесь, прошу вас… не торопитесь…

Алибек в бешенстве бил кулаком о камень. Баран! Баран! Зарежу, зарежу проклятого тупоумного Касима!.. Только выпутаться… вылезти из этого дерьма… Алибек почувствовал, что за его спиной кто-то стоит. Кто-то огромный и страшный, сейчас он коснется…

— Начальник.

Алибек развернулся, поднял факел. Это вернулся Касим.

— Беритесь за плиту, начальник. Надо выпустить голубя. Он здесь.

По чуть-чуть, по пол-локтя за раз, плита сдвинулась с колодезного горла. Алибек сунул Касиму самострел.

— Лезь вперед.

— Подожди, начальник. Голубь…

— Какой голубь, баран проклятый?! Лезь, паршивая скотина! Лезь, говорю!

— Дурак ты, начальник…

— Они убрали плиту, я пошла.

— Стой. — Черный Гозаль зажег факел. Он стоял почти твердо, только рукой держался за стену. — Я впереди. Дай нож…

Касим свесился в колодец.

— Голубь! Голубь! Голубь…

Стражник просунул руку внутрь каменного жерла и светил факелом. По наклонному уступчатому желобу медленно поднималось, будто выдавливаясь из низовой темноты то плавно, то толчками, что-то черное. Слава, Аллаху, Касим сделал то, что надо, а дурак Алибек уже не будет ему мешать.

— Голубь…

Из колодца вывалился изможденный человек в лохмотьях. Он дышал тяжело и со свистом.

— А где голубь?

Изможденный человек поднялся.

— Я — голубь. Черный… А это, у тебя на груди, мой талисман.

Касим почувствовал, как ледяной спазм перехватил его горло, и еще почувствовал — его обманули. И то, что пряталось от его взгляда за спиной, сейчас встанет перед ним, и Касим увидит его, и это очень страшно, но… Дурак, дурак.

Когда Орлан и Анита поднялись из колодца, они снова услышали, как во тьме смеялся дьявол.

Злой. Это не я. Это не я предал ее, отдал. Гозаль шмыгнул во тьму, а Анита сама вышла навстречу ночной страже. Она не сказала ничего, и я не успел. Она сама… мы были уже рядом с гаванью, а там ждала лодка. Я не мог встать рядом с ней. Ты же знаешь. Ты же сам знаешь, что я не мог! Ты ведь сам это придумал! Ты! Ты заставил меня искать Чашу! Ты привел меня сюда в сотую ночь… Я хотел поговорить с Анитой, сказать что-то важное, но она ушла первая. Что я мог сделать? Да, я разбил этот дурацкий каменный жезл. Копье Астара, бессильный член мертвого мужа проклятой выродившейся в бесплотный страх старой и дряхлой суки. Любви. Нет, любовь не трогает меня, ты же знаешь — я и так проклят. Теперь этот город точно возьмут. Да, это моя месть. А тех, кто рубил Аните ноги и отрезал груди, король Ричард выведет на поле перед Аккрой и обезглавит. Точно. Нет, он не ошибется, ведь он убьет их три тысячи. Это моя месть за тебя, Анита…

Орлан. Я знаю… я знаю, что на этих улицах, я умру. Ты зря смеялся надо мной. Ведь это же был не страх, не девичья придурь, я не боюсь умереть за тебя. Может быть, я умру не здесь, а дальше, у самого порта, а может в следующем проулке, где слышна перекличка караулов. Я умру, а ты останешься жить и полетишь дальше. Мой Орлан. И будешь лететь, пока не упадешь и падение это, я чувствую, будет страшнее смерти. Мне так жалко, так жалко тебя. Прощай. Я люблю тебя, Орлан. Только, пожалуйста, не ищи меня… там, когда я умру. Я не буду мешать тебе, я не буду звать тебя, Орлан. Я не буду ждать тебя.

­ Уходи, Орлан. Я… — лязгнули темные чинкуэда. Анита, оттолкнулась спиной от кривого простенка, вышла на свет, — Я задержу их.