Карантин

Интересно, они там понимают, что в таких условиях мы просто сдохнем?! У меня вот, например, работа была, новый заказчик, все дела… А теперь что? Сколько мне сидеть взаперти? Пока нас не перестанут кормить? Или же пока мы все не сдохнем?

— Сохраняйте спокойствие! — вещал густой бас, растекаясь по улице, будто концентрированная мгла. Он сливался с ночью, словно они были давними любовниками. Сначала их союз, возможно, казался диким, но теперь никто не знал, как выглядело бы одно без другого. Они слились в единой симфонию тьмы, мрачности. Этюд в черных тонах.

Связи с внешним миром нет… кроме, разве что, окна. Но лучше бы и его не было, потому что за ним — вечная ночь, вечный призыв:

— Сохраняйте спокойствие!

Стекло не разбить, можно даже не пробовать. Пожалуй, будь у меня в квартире так, он бы мне не помог. Это стекло имело особый состав, отличный от обычного. И все же я, наплевав на логику, время от времени пытался его разбить — швырял и стулом, и табуретом, и молотком бил со всего размаху. Но все было тщетно: на проклятом стекле даже царапин не осталось. Я не был идиотом и прекрасно понимал, что мои попытки лишены всякого здравого смысла. Но я бы посмотрел, как вы тихо-мирно сидели бы на своих диванах днями и неделями, как бы чинно кивали, слыша очередное информационное сообщение с улицы и даже не помышляли о побеге…

Почему?

Потому что вам некуда идти. Воздух заражен страшным вирусом, и если вы разобьете окно, то заразитесь им, а если заразитесь, то вас убьют стоящие снаружи.

Только вам решать, что страшнее — смерть от автоматной очереди или одиночества.

Я давно выбрал первое, поэтому и ломал табуреты о стекло, поэтому, пыхтя, пытаюсь выбить дверь своей квартиры. Это похоже на этапы тяжелой болезни: сначала вы с трудом понимаете, что происходит, потом начинаете осознавать, что больны, и вам становится страшно. Затем на очереди истерика, которая в конце концов закончится полным, непробиваемым равнодушием. Это случится тогда, когда вы окончательно запутаетесь; когда станет непонятно, нужна ли вам вообще жизнь или нет… Нет, всплески будут случаться, но все реже и реже…

Как жаль, что они не оставили мне нож или бритву — это заменило бы мне окно.

Ко всему я порядком зарос, а к чудодейственным салфеткам для эпиляции не притрагивался из принципа — пусть видят, во что превращается человек, если запереть его в клетке!

Провизию на нашу улицу доставляли каждое утро. Ровно в 9:45 черный фургон, тарахтя, заезжал сюда и останавливался посреди дороги. Водитель убирал в сторону брезент, чтобы тот не мешал выгрузке, и солдаты, пыхтя в свои черные респираторы, таскали контейнеры к провизионным лифтам. Эти устройства работали чертовски медленно, так, что я получал свой контейнер в районе одиннадцати. Впрочем, свои жалобы я мог оставить при себе — как я уже говорил, связи с внешним миром не было: операторы отключили телефон и Интернет. Отключили, разумеется, не по собственной воле — нажали власти. Их можно понять: поодиночке нас легче раздавить в случае бунта. Хотя я, признаться, плохо представлял, чем мы, запертые в своих квартирах, можем навредить им даже сообща…

— Ты не должен бояться, — сказал Брюс Уиллис с экрана компьютера.

Этого они забрать не могли — старые фильмы, музыка, книги. Пусть я не знаю, что валяется у меня в почтовом ящике или кто постучался ко мне в аську, я могу в очередной раз посмотреть «Шестое чувство». Признаться, я боялся, что в скором времени эти вот герои полузабытых фильмов станут моими единственными друзьями, которые будут на паузе внимательно выслушивать мои монологи, а после отвечать — пусть невпопад, но такими сочными голосами…

Любой звук лучше гнетущей тишины, кроме того, что ее заменяет. Нет ничего хуже монотонности; только она способна свести человека с ума, замкнув его сознание само на себя. Этот как программа с постоянным циклом…

— Чушь, — покачал головой Брюс Уиллис.

Иногда их речи очень в тему. Это, наверное, можно объяснить с точки зрения теории вероятности, хотя я считаю такие фокусы лишь случайными совпадениями. И все же, раз эти случайности случаются, значит, кто-то там, наверху, спланировал их заранее? Эти слова Брюс Уиллиса, этих черно-кожаных солдат Перерождения и сам вирус… Кстати! Слово-то какое, вдуматься только — «перерождение»! Это что же, наш проклятый город должен, как феникс, сгореть, а потом восстать из пепла? Такой у властей план? Сидят в своих бункерах, пьют виски, курят сигары и думают: «А чего бы и не переродить нам этот потасканный городок, раз представился такой шанс?». И перерождают. Странно, что нас до сих пор кормят, вот уже две недели. Интересно, кто за нас вступился? Европа, США? Впрочем, неважно. Важно, насколько у этих неизвестных спасителей хватит гуманизма. Я почему-то не сомневался, что он закончится намного раньше, чем ученые найдут способ справиться с вирусом.

Но больше всего меня волновали два вопроса: откуда этот чертов вирус взялся и как его до сих пор сдерживают в рамках одного города? Впрочем, второй вопрос был скорее предположением, потому что я даже малейшего представления не имел о масштабах трагедии. Может, заперли только наш район, а, может, вирус уже сожрал всю страну и теперь потихоньку осваивает Европу. Кто его знает…

Остается только жить и надеяться. Игры, фильмы и книги помогают от скуки, но надоедают все быстрей и быстрей. Все чаще я просто валяюсь на диване, закрыв глаза под тихий джаз; я редко встаю, чтобы принять контейнер и посмотреть в окно — не прояснилось ли небо? Пока без изменений.

Прогноз погоды сейчас был бы кстати.

* * *

Это случилось месяца через три после того, как вирус покорил наш уездный городок.

Одним прекрасным утром, которое отличалось от ночи только положением стрелок на часах, я впервые увидел ее. Странно, что мы не встречались прежде, ведь ее дом стоял прямо напротив моего. Конечно, я не был чертовски общительным парнем, но если вы живете с кем-то на одной улице, вы хотя бы раз с ним сталкивались. Неважно где и почему — просто проходили мимо, или, может, ваши собаки сцепились, или вы припарковались на его месте у дома, а, может, просто увидели его издалека и тут же отвернулись… Мало ли что?

Но эту девушку я, вне всяких сомнений, действительно видел впервые. Таким образом, либо она переехала на нашу улицу совсем недавно, либо я просто не вижу ничего дальше своего носа. Как бы то ни было, девушка оказалась красива, даже очень. А когда она, почувствовав мой взгляд, посмотрела на меня, я подумал, что свалюсь в обморок: так сногсшибательно прекрасны были ее глаза. Нас разделял двойной слой стекла и целая улица, но я, кажется, смог разглядеть их цвет: они были карие.

В линии губ ее проступила нерешительная улыбка. Я постарался улыбнуться в ответ, но получилось, наверное, слишком наигранно, потому что девушка слегка покраснела. Тогда я подумал, что кстати будет подмигнуть, но этим только окончательно все ухудшил: девушка отпрянула от подоконника и скрылась в комнате. Я думал, она ушла если не навсегда, то очень надолго, однако еще четверть часа простоял, надеясь на ее come back.

Однако она решительно отказывалась возвращаться.

— Право, оставьте, — поморщился Том Хэнкс на экране.

Это был «Терминал». И снова — очень своевременная подсказка.

Я прошел вглубь комнаты, упер руки в бока и закусил нижнюю губу.

Черт, до чего же она хороша, эта таинственная незнакомка из окна напротив!.. И как я ее действительно раньше не замечал? Почему мы увидели друг друга именно сейчас?

Я стиснул зубы и едва не вскрикнул от боли. Похоже, я прокусил губу. Потрогал пальцем, посмотрел — ну да, так и есть: кровь. Чертыхаясь, я пошел в ванную. Стоя перед зеркалом, я смотрел на свое отражение, но видел перед глазами ту девушку. Я никогда не верил в любовь с первого взгляда, но она, похоже, просто выжидала момента, чтобы напасть и подчинить меня себе.

Подведем итог: я влюбился в девушку, которая живет через улицу. Казалось бы, что может быть лучше, но не стоит забывать о том, что на эту самую улицу нам выходить запрещено. И кто знает, сколько еще нас будут держать взаперти? Неделю? Месяц? Пока не сдохнем?

Я умылся холодной водой, вытерся полотенцем и вернулся в комнату. Мне безумно хотелось подойти к окну вновь… и я подошел.

Черт. Ее нет.

Я уже хотел отвернуться, когда девушка появилась снова. Поймав мой взгляд, она подняла голову и пристально посмотрела на меня. Я виновато улыбнулся и развел руками. Не знаю, как она поняла мой жест, но я хотел сказать буквально:

— Я тебя не поджидал, вовсе нет, это совпадение.

Она махнула рукой, что я истолковал как:

— Да ладно, неважно.

Конечно, это мог быть сарказм — вроде «Ну да, ври больше!» — но я верил в лучшее. А что мне оставалось?

Я поднял руку.

В аське это был смайлик «HI!»

Интересно, она сидит в аське?

Она наклонила голову и закрыла рот кулачком — наверное, хихикнула — после чего закатила глаза и тоже подняла руку.

«HI!»

Подумав, я указал на нее, после чего поднял вверх большой палец.

«Рад знакомству!»

Конечно, это скорее походило на «Ты классная!».

Но она была действительно классная, так что если поймет меня не так — ничего страшного.

Моя незнакомка приложила ладони к щекам и покачала головой.

«Боже ты мой, какие комплементы!» — прочитал я.

Потом девушка указала на меня и тоже подняла большой палец, кивая при этом.

«Ты тоже классный!» или «Я тоже рада знакомству!», неважно.

Я довольно улыбнулся. Возможно, это просто ответная вежливость, но что, если нет? Что, если я ей действительно нравлюсь, как и она — мне?

«Да ничего!» — ответил внутренний голос. — «Вы — не на одном этаже, даже не в одном доме. Вы — через улицу. Вы никогда не увидитесь…»

Нет, отвечал я ему. Ученые справятся. Есть шанс…

«О чем ты, придурок? Какой-такой шанс? Вы умрете здесь очень и очень скоро. Сначала вас перестанут кормить, потом лишат воды, ну а там и до могильной плиты рукой подать!..»

Заткнись, ладно? Меня ты этими разговорами не проймешь, но ее можешь расстроить…

«Ее? Как? Она не слышит тебя, забыл? И никогда не…»

— Прошу, хватит, — попросил Луи Де Финес, поднимая руки вверх.

И вправду, что-то я слишком распереживался — до такой степени, что даже начал разговаривать сам с собой! Никогда бы не подумал, что подобное возможно… но, с другой стороны, не этим ли рано или поздно оборачивается одиночество? Что бы делал Робинзон, не будь у него Пятницы? Нет, я понимаю, пример потасканный, но все же!

«Отмазываешься!»

Это опять ты! Слушай, ну отстань, ладно?

Девушка в противоположном окне выгнула бровь.

«Все в порядке?» — как бы спрашивала она.

Ну или «В чем дело?». Главное, суть вопроса была ясна.

Я натянул на лицо чуть виноватую улыбку и, сложив указательный и большой палец в кольцо, выпрямил остальные.

«ОК!»

Она улыбнулась в ответ, и это был лучший кадр, что я видел за последние дни, хотя я посмотрел немало кино-шедевров.

Нет, что не говори, реальная жизнь всегда будет волновать нас больше — хотя бы потому, что она по эту сторону экрана, а, значит, ближе.

Мы еще некоторое время перемигивались, после чего она попрощалась и ушла, а я еще добрый час сидел у окна ожидая ее возвращения. Но его в тот день так и не случилось… к сожалению.

* * *

Дальнейшее походило на замысловатую смесь лав-стори с очередным ужастиком Кинга. Здесь была искренняя радость от встречи — и искренняя же печаль от того, что настоящая встреча, возможно, не случится никогда. Была надежда — и черные плащи с черные автоматами, а кроме них черное, вечно ночное небо без звезд.

На второй день я написал стих. Никогда прежде не делал ничего подобного, а тут вдруг словно кто-то вселился. Мне показалось, что это шедевр, лучшая ода из всех, что мне доводилось видеть…

Однако мой внутренний голос утверждал, что на самом деле это — полная ерунда.

В общем, мнения разделились поровну.

Вероятность — фифти-фифти. Проверить — ни шанса. Все из-за вируса.

Я хотел порвать лист с одой в клочья, но что-то сдержало меня. Раздираемый чувствами, я сложил лист вчетверо и втиснул его между книжных томов на полке.

На следующий день наступила настоящая зима. Было удивительно видеть, как из черного неба к черной же земле, кружа, летят чистые белые снежинки. «Перерожденцы» истуканами стояли в две шеренги под этим чудесным хороводом — безмолвные, монолитные, невосприимчивые ко всему, как бездушные роботы. Снежинки таяли на защитных стеклах и каплями стекали на воротник, отчего казалось, что солдаты плачут… хотя это, конечно же, было невозможно. Они не дрожали, не гримасничали. Готов поспорить, линии губ под их респираторами были идеально прямыми, словно их нестираемым карандашом прочертил инженер с ватерпасом. Казалось, ткни кого-то из них ножом, и он умрет с тем же выражением лица, разве что кожа его немного побледнеет…

Однако когда подъезжала очередная машина, их крик слышен был даже нам, запертым в домах крысам:

— Разгружать!

Мы были словно в резервации, а «перерожденцы» слишком уж походили на фашистов, которым мы зачем-то нужны. Может, однажды они вытащат нас из домов и погонят на рудники или еще куда-то, где наши руки смогут принести гораздо больше пользы, чем они приносят сейчас…

Появление моей прекрасной незнакомки отвлекло меня от дурных мыслей. Она заставила забыть о том, что происходит снаружи, забыть о вирусе, о «Перерождении», обо всем, кроме нашей с ней призрачной связи. Когда я повернулся к ее окну, она дышала на стекло и тонким пальцем выписывала буквы на запотевшей от жара поверхности…

«ПРИВЕТ» — написала она.

Окрыленный ее идеей, я тут же стал писать ответ. Я дышал так усердно, что в один момент даже закашлялся — горло отказывалось терпеть подобное издевательство. Закрыв рот ладонью, я мельком глянул на нее. Она хихикала, озорно косясь в мою сторону. При виде ее улыбки на душе становилось теплей. Откашлявшись, я продолжил писать.

«ДОБРОЕ УТРО!» — это все-таки длинней, чем «ПРИВЕТ!», так что закашляться было действительно нетрудно.

«ЧЕМ ЗАНЯТ?» — написала она.

Мы едва успевали читать наши короткие послания: из канализационных решеток кверху валил горячий пар, который не позволял буквам надолго задерживаться на окнах. Миг, другой — и они пропадали в никуда, словно и не было. Я хотел написать ей свой стих, но быстро понял, что соревноваться с паром не имеет смысла: в скорости он меня явно превосходил.

Впрочем, как бы не мешал нам окружающий мир, это все же было общение. Пусть мы не слышали голосов, пусть буквы исчезали так быстро, что мы едва успевали складывать их в слова. Пусть. Но мы имели возможность говорить друг другу что-то, а не просто глазеть и жестикулировать, а это по нынешним временам был просто прорыв.

В таком общении мы провели полдня, после чего она написала: «МНЕ ПОРА», подумав, добавила «ИЗВИНИ» и убежала, не дав мне спросить, куда она спешит.

Я отступил назад и, сев в кресло, задумчиво уставился в стену перед собой. Под ухом жужжал компьютер; плеер крутил очередной фильм, заряженный в плейлист, однако я даже не знал его названия — так увлекся нашим с Леной разговором.

Да, кстати, она назвала мне свое имя, а я ей — свое. В былые времена я бы еще попросил мобильный, аську или, на худой конец, и-мэйл, но телефоны и Интернет для нас давно стали прошлым. Думаю, в скором времени я буду вспоминать о них, как о чудесном сне — слишком нереальным кажется слова «чат» уже сейчас, а «созвонимся» навевает мысль о колокольчиках, которые висит на шеях у коров.

Да мы, в принципе, и есть те самые коровы, которые стоят по своим стойлам и, лениво пережевывая жвачку, ждут своей участи. Куда нас поведут завтра — на цветущую лужайку или на скотобойню? Мы не поймем, пока не почувствуем во рту травяной привкус… или пока боль не пронзит наши тела от удара топором по шее.

Дурные мысли, посылаемые моим внутренним голосом, сводили с ума. Я еще раз пожалел, что у меня нет ножа или бритвы.

На следующее утро я воспользовался салфетками для эпиляции, чтобы избавиться от своей дурацкой бороды. С ней я действительно походил на чертова Робинзона из книжки, а без нее вполне мог сойти за этакого «Бандероса для бедных». По крайне мере, я себя в этом убеждал, пока стоял у зеркала.

Я ждал, что она напишет мне «ОТЛИЧНО ВЫГЛЯДИШЬ» или что-то в этом роде, но, когда я подошел к окну, девушка лишь помахала мне рукой.

В чем дело?

Я попробовал написать этот вопрос на стекле, однако как не пыхтел, оно не запотевало. Я выглянул наружу — ну конечно! Асфальт нагрели до такой степени, что пар от него растопил и высушил половину клумбы. На второй половине снег еще держался, но мне от этого легче не становилось.

Все.

Закрыли наш чат.

Или нет?..

Отступив вглубь комнаты, я затравленно огляделся по сторонам.

Где же, где же ты был?..

Подвинув стул к шкафу, я забрался на него, привстал на цыпочки и посмотрел наверх.

Есть!

Протянув руку, я смахнул тубус на пол. Он стукнулся, раскрылся. Чертежи, свернутые в трубку, словно бумажный патрон, выскочили из пластмассовой пушки и раскрылись.

Слава Богу, что ГОСТы запрещали писать с обеих сторон.

Схватив лежащий на полке маркер, я стал выводить на ватмане буквы.

Она лишь развела руками, когда я поднес лист к окну.

Разочарование… и вдруг — снова идея.

Я сомкнул кончики пальцев и поднес получившиеся «окуляры» к глазам — словно две половинки бинокля. Она сначала рассмеялась, а потом хлопнула себя по лбу и убежала в комнату. Я терпеливо ждал. Прошло минут десять, прежде чем она вернулась, сжимая в руках небольшой бинокль. Я снова поднял лист. Она поднесла бинокль к глазам и стала читать.

«Я написал тебе стих, жаль, прочитать не смогу,

Ты не услышишь через эти из стекла барьеры,

Может, я гениальный, а, может, сделал пургу,

Ты не узнаешь это никогда уже, наверное,

Ты не услышишь мой голос, как не услышу я твой,

И не пройдемся держась за руки по мостовой,

Не поиграем в снежки на тихих парка аллеях,

Летом последний пломбир после кино не разделим…»

Она читала — я видел, как шевелятся ее губы. Теперь, на свежую голову, стих уже не казался мне гениальным. Я чувствовал нестройность размера, рифмы казались сомнительными… Пожалуй, он был слаб даже для какого-нибудь рэпа. Что уж говорить про классическую, утонченную поэзию?..

Но он был про нас с Леной. Я вложил в него все, что хотел, все, о чем думал, переживал последние дни, и потому, наверное, он и показался мне гениальным.

«И для чего я подошел к окну тогда, когда ты

Тоже решила подойти, зачем тут время тратим?

Ведь там зима, снежинки на асфальт летели,

На черных куртках представителей службы спасения,

Лежали целые сугробы, но стояли твердо,

Смотрели в оба, их снегопад вообще не трогал,

Из респираторов пар, в руках винтовки,

Вирус еще не пал, и нам осталось недолго…

Может, завтра пожар, сгорим, от боли дрожа,

Станем ничем среди развалин на шестых этажах,

Но вот напротив, и, видимо, это не зря,

Что мы встретимся взглядом, только станет заря»

Она убежала от окна, дочитав, а я все стоял с ватманом, как дурак, и смотрел в ее пустое окно.

* * *

На следующий день нам перестали привозить еду и перекрыли воду. Благо, я это предвидел и каждый раз откладывал кое-что про запас. С другой стороны, этих запасов не хватит навсегда — а именно столько, надо понимать, нам предстояло держаться.

Нас вряд ли перестреляют в открытую — подобное по нынешним временам недопустимо. Нас убьют так, как принято убивать в современном обществе — тихо, мирно, незаметно. Исподтишка. Готов поспорить: по бумагам продукты будут приходить к нам до тех пор, пока мы в реальности не умрем от их нехватки. Потом власти спишут все на вирус — де, глупые люди расковыряли стены, и зараза пробралась внутрь, несмотря на старания «перерожденцев»…

Да, им вполне по силам провернуть такое — избавиться от ненужных людей и остаться чистыми. На то у них есть власть и нет совести.

Я разложил все, что у меня было, на столе, почесал затылок…

М-да.

Из настоящих продуктов у меня остался только кусок хлеба — заплесневелый, поросший какими-то странными грибками размером с полногтя каждый, он явно не годился для еды. Сожрав такой, умрешь еще быстрей, чем просто от голода… и, возможно, в еще больших мучениях. Не долго думая, я отправил хлеб в корзину и оглядел остальные продукты.

Почти все из них испортились до такой степени, что на них противно было смотреть. Похоже, власти продумали все заранее. Если бы они хотели, чтобы мы прожили подольше, давали бы нам консервы, а не то, чем срок годности — день.

В сухом остатке у меня имелся питательный батончик. С ним, возможно, я протяну сегодня и, может быть, даже зацеплюсь за завтра. Да, мой живот устроит мне хорошую трепку, если я вброшу в него этот жалкий кусок питательной ерунды.

Я бросил взгляд на календарь, хмыкнул.

Символично.

Завтра сотый день, как мы взаперти. С августа и вот — до середины декабря.

М-да. Значит, до Нового Года мы все же не дотянули.

Сунув батончик в карман, я побрел в комнату. Подойдя к окну, посмотрел наружу.

Впервые за три месяца с лишним месяца я видел других людей. Правда, многие из них мало чем походили на себя прежних. Обезумев от осознания реальности, эти индивиды в бессильной злобе бросались на стекла, будто те со временем стали более хрупкими. Наверное, у них даже батончиков не было.

Интересно, мне хватит выдержки, чтобы завтра не делать нечто подобное? А, может, завтра у меня просто не останется сил для подобных плясок…

Впрочем, в те секунды меня больше волновал не завтрашний день и не эти безумцы, готовые измочалить руки в кровь ради призрачной надежды.

Более всего меня волновало то, что Лены не оказалось у окна. Другие наконец-то выползли из глубин своих берлог, показались черно-белому миру, предчувствуя скорый конец… а она, напротив, скрылась от глаз. Почему? Кто ее знает…

Я стоял у окна весь день, даже ноги перестал чувствовать. Поел прямо там, не отходя — боясь упустить ее. Я жевал батончик и смотрел, но она все не появлялась. Так я простоял до самой ночи, а потом попробовал сделать шаг и упал. Немудрено — ноги занемели настолько, что перестали меня слушаться. Так, прямо на полу, я и уснул — под убаюкивающее бормотание Ливанова, перемежаемое экспрессией Михалкова.

Шла «Собака Баскервилль»

* * *

Первое, что я почувствовал, проснувшись наутро — жуткий сушняк. Горло мое отчаянно требовало влаги; я чувствовал, что умру от обезвоживания, если не найду хоть пару капель воды.

Дьявольский голод шел с жаждой в комплекте.

Ну и конечно бессилие было венцом всего, что обрушилось на меня в то утро. Удивительно, что я вообще смог проснуться.

Может, Бог, если он все же есть, хочет, что я взглянул на нее в последний раз?

Не теряя времени даром, я на четвереньках пополз к окну. Ухватившись за подоконник, с трудом забрался на него с локтями. Сбивая цветочные горшки с давно умершими цветами, я правой рукой ухватился за ручку рамы, стиснул зубы и подтянулся.

Мокрый от пота лоб коснулся стекла. Оно было жарче, чем в летний полдень; страшно подумать, до чего горяч был асфальт.

Мой затуманенный взгляд скользнул к ее окну. Лена стояла там, виновато улыбаясь. Она тоже выглядела неважнецки. Даже отсюда видны были мешки под глазами: бедняжка не спала всю ночь.

Я не в силах был идти за бумагой, поэтому просто глядел на нее, стараясь рассмотреть и запомнить каждую мелкую деталь — будто она могла пригодиться мне на том свете!..

Лена поднесла к стеклу ватман. Я сощурился, силясь прочесть написанное без бинокля, и у меня, по счастью, получилось. Благо, слов в ее послании было поменьше, чем в моей недавней «поэме».

Часто моргая, я прочитал:

«Я ВЧЕРА СИДЕЛА С МАМОЙ. ОНА УМЕРЛА УТРОМ. Я НЕ СПАЛА ВСЮ НОЧЬ. ДУМАЮ, ЭТО КОНЕЦ, ОЛЕГ. НАС НЕ СПАСУТ. МЫ УМРЕМ, НАВЕРНОЕ, УЖЕ СЕГОДНЯ»

Я кивнул. Это значило сразу и то, что я дочитал, и то, что я согласен с ее мыслями. Тогда она поднесла к окну другой лист.

«СПАСИБО ТЕБЕ ЗА ВСЕ. НЕ ЗНАЮ, КАК БЫ Я ПЕРЕЖИЛА ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ОДНА. МНЕ КАЖЕТСЯ, МЫ ДАВАЛИ ДРУГ ДРУГУ НАДЕЖДУ, ХОТЯ САМИ НЕ ОСОБО ВЕРИЛИ, ЧТО СПАСЕМСЯ. НО МЫ ЗАСТАВЛЯЛИ ВЕРИТЬ ДРУГ ДРУГА, А ЭТО, НАВЕРНОЕ, САМОЕ БОЛЬШОЕ СЧАСТЬЕ — КОГДА ЕСТЬ ЧЕЛОВЕК, СПОСОБНЫЙ ДАТЬ ТЕБЕ ВЕРУ, КОГДА ТЫ НА ГРАНИ ОТЧАЯНЬЯ. СПАСИБО. НАДЕЮСЬ, В СЛЕДУЮЩЕЙ ЖИЗНИ МЫ ВСТРЕТИМСЯ СНОВА, И ТАМ ВСЕ ЗАКОНЧИТСЯ НЕ ТАК ПЕЧАЛЬНО»

А внизу — P.S.

«Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ»

Я оттолкнулся от рамы и рухнул на спину. Пол подо мной содрогнулся. Я лежал, глядя в снежно-белый потолок, и думал о ее словах.

Мы были, как Ромео и Джульетта, только нас хотели разделить не семьи, а целый мир. Целый мир придумал чертов вирус, чтобы мы никогда не встретились и не полюбили друг друга, но план этого мира провалился с оглушительным треском.

Мы любили. И даже до сих пор верили. Пусть не здесь и не сейчас, но мы будем вместе.

Может, через одну жизнь, может, через две, но я дождусь ее. А если она станет жить раньше, то она подождет меня.

В любом случае, мы непременно будем счастливы.

Мы переродимся вместе с этим миром и придем снова, чтобы его изменить.

Я закрыл глаза и уснул: слабость вылилась в сон без конца и края. Все было белое, как мой потолок или снег, и мы с Леной бродили по этому белому, держась за руки и болтая о том, о сем…

Не нужны были больше ватманы и бинокли, не бесил так пар из решеток в асфальте. Вокруг не было черных плащей, черных машин и черных же автоматов. Среди белого мира мы были единственным цветным пятном.

И где-то далеко впереди нас ждало такое же яркое, цветное счастье.

Послесловие

Из дневника лейтенанта «Перерождения» Сергея Волкова:

«Наверное, никогда не забуду, что увидел в одной квартире, когда нас отправили зачищать ближайший дом. Вошел в спальную и просто замер на пороге, в испуге.

Со всех стен смотрели портреты молодого скуластого парня. Взгляд был жуткий, аж до мурашек — осуждающий, злой. И главное — со всех сторон, не спрячешься. А на полу посреди комнаты девушка была, мертвая уже…Наверное, она и художница: руки в краске у нее.

А потом перешли дорогу и вошли в дом напротив, а там, в другой квартире, нашли того парня, скуластого, со стен. И вот то была жуть еще похлеще! Он, понимаешь, смотрел в потолок, вроде бы, но когда я глянул на него сверху, показалось, прям в душу мне зырит, мертвяк! Шестьдесят боевых операций, а тут дрогнул…

Пришел домой вечером, выпил бутылку водки и упал спать. Жена молча — знает, когда лезть не след. Просыпался три раз, снилась комната, и что его портреты разом повторяют мое имя. Страх да и только…

Завтра к шести на работу»