Обезьяний жемчуг

Давным-давно, когда мир был ещё совсем юн, и не родились даже прадеды основателей нынешних царств, Небесный Император, довольно обозрев плоды трудов своих, ужаснулся от внезапно пришедшей в его светлу голову мысли, что теперь всей этой махиной ему предлагается управлять в одиночку. Провалявшись несколько дней с тяжелейшей мигренью, он всё-таки нашёл решение и разделил всю землю между четырьмя ванами, дав каждому по одной стороне света. Затем каждый ван осмотрел доставшиеся ему владения и подумал, что это всё равно ещё очень много, и каждый разделил свои земли на три части, вверив по одной трём своим верным хоу. И в таком виде система вроде как всех устраивала, кабы не одно особое место, вокруг которого разгорелся серьёзный спор. Дело в том, что по итогам всех разделов Холм Истоков оказался во владениях госпожи Запада, поэтому в соответствии со всеми формальностями она как будто бы имела полное право назначить туда духа из своих подчинённых, но формальности никогда не распространяются на места такого рода. В конце концов, Холм Истоков называется так не только потому, что с него берёт своё начало Долина Ста Рек, но и потому, что именно с него начался мир, именно сюда Небесный Император уронил первую горсть земли — когда чихнул, но это уже не так важно. Короче говоря, Холм Истоков был особым местом и требовал к себе особого подхода. Конечно, госпожа Запада, как и любой другой ван на её месте, предпочла бы замять тему, а ваны Востока и Юга — молча ей уступить, потому что спорить с ней, как известно, себе дороже даже Небесному Императору, но ван Севера взбух не на шутку, и всё могло дойти до бессмысленного смертоубийства ещё до того, как человечество изобрело первую копьеметалку. Потребовались все дипломатические таланты вана Юга (а именно его чудесный талант становиться тем самым общим врагом, против которого так удобно дружить), чтобы обошлось без взаимного закидывания горами. И, посмотрев на всё это, Небесный Император решил, что надлежит устроить состязание — чтобы каждый ван выдвинул своего кандидата, ну и, раз такое дело, то и иные духи тоже могут поучаствовать. Празднество решено было организовать в ночь весеннего равноденствия, а поручили его подготовку Волшебному Лису Цзяохуа (с печально закономерным итогом — то есть, ничего, кроме выпивки, в итоге не заготовили, но вот уж её-то было залейся).

Весть о празднестве разнеслась по всем землям ещё за год, чтобы все, кто желал бы поучаствовать да попытать свою удачу, успели добраться до Холма Истоков к нужному времени. Дошла эта весть и до одной обезьяньей общины, что жила в лесу на склонах горы Хуаго, что в земле Шэ. Новость принесли туда летние дожди, услышавшие её от резвившихся в море драконов. Дожди хотели отнести её на равнины и дальше в бескрайние степи, но на пути им попались горы, и вместо степных трав и полноводных рек свежие вести пришлось рассказывать горным ручьям, сколь говорливым, столь и легкомысленным. Надо обладать очень большой сноровкой, усидчивостью и терпением, чтобы что-то вычленить из их неумолчного гомона, а обезьяны — не самые хорошие слушатели. И только уродливый Нэнжэнь, привыкший подолгу сидеть у ручья, рассекавшего пополам Обезьянью Долину, услышал новость в шуме дождя и рокоте раздувшегося потока — остальные обезьяны были слишком заняты поиском фруктов.

Нэнжэнь сильно отличался от остальных обезьян. Прежде всего, он родился не весной, а в середине зимы, и многие думали, что он не переживёт и первого дня своей жизни. Также говорили, что это из-за того, что он родился зимой, шерсть его была не коричневой с золотыми переливами, как плодородная земля и жаркое солнце, а белой, как кусачая злая метель. За цвет шерсти и общую слабость при рождении его назвали Цанбай, то есть «бледный» и «немощный». Но хотя был он слабее и мельче всех своих сверстников, всех их он превосходил умом и хитростью, что называется, хочешь жить — умей вертеться. И он вертелся, вертелся, как только мог. Это он находил самые сочные фрукты и самую вкусную воду, самую прохладную тень и самые тёплые камни. Это он всегда помогал советом, и вскоре другие обезьяны сами стали обращаться к нему со своими бедами. Сначала Цанбай радовался, а потом, впрочем, быстро понял, что беды эти печально похожи одна на другую, решаются все примерно одинаково, и выслушивать их все мало того, что утомительно, так ещё и предельно скучно. Ему даже однажды пришло в голову выбить на какой-нибудь скале краткий сборник решений в зависимости от проблемы, чтобы остальные обезьяны приходили уже лично к нему только в самых крайних случаях, но потом всё-таки решил, что как-то это не очень дипломатично. Дипломатией Цанбай тоже занимался, и усердно — во-первых, он очень дипломатично стравил между собой всех своих обидчиков (а у такого маленького, слабого и белого обидчиков не могло не быть), и стравливал, пока они сами друг друга не перебили ко всеобщему молчаливому удовлетворению обезьяньего сообщества — задиры никому не нравятся. Во-вторых, Цанбай исключительно дипломатично жонглировал обезьяньими ванами. Обезьяны долины ежегодно избирали себе вана, и обычно таковым становилась самая большая, сильная и, к сожалению, далеко не самая умная обезьяна, которая всё время своего правления занималась преимущественно тем, что требовала к себе почёта и уважения. Они почти не приносили пользы, и Цанбай полагал, что с его репутацией, его умом он со всей очевидностью заслужил титул вана гораздо больше, чем эти крикливые, драчливые и ленивые великаны. Но эта мысль оказалась не столь очевидной, как ему виделось.

— Знай своё место, Цанбай, — сказал ему тогда отец. — Ты всего лишь простая белая обезьяна. Знай своё место.

Цанбай не понимал, и тогда отец объяснил ему, что каждому существу и каждой вещи в мире предписано своё место, предписано нерушимым законом Небесного Императора. Место больших и сильных обезьян — править другими обезьянами, место драконов — парить в небесах, а место Цанбая — в тени своих братьев. Цанбай был благочестивой и смиренной обезьяной, внимательно слушал отца, и принял своё место в мире, которое он должен занимать как простая белая обезьяна. Только всё-таки убедился, что титул обезьяньего вана начали получать обезьяны, которые на этом посту хоть что-то делали. С гордостью думал он, что укротил свой мятежный дух и устоял перед искушением властью, когда на голову его свалился новый соблазн.

Однажды в Обезьянью Долину повадился тигр, и никто ничего не мог с ним поделать, даже обезьяний ван пал жертвой его когтей и клыков. Обезьяны плакали, потому что поняли — пришёл конец Обезьяньей Долине, тигр перебьёт их всех и ни одной не оставит, к тому же, как хозяин горы Хуаго, тигр вроде как был ещё и в своём праве это сделать. Цанбай думал иначе. В его понимании хозяин — не важно, чего — должен быть рачителен, следить за нуждами своих подопечных, способствовать процветанию вверенной ему земли, а не сеять на ней кровавый хаос. Поэтому Цанбай решил проучить тигра: он прикинулся старым и больным (что несложно, при его-то расцветке) и заманил тигра в узкую расселину, где тот — такой большой, сильный и гордый — попросту застрял между отвесными скалами. Тигр вырывался, барахтался, изрыгал проклятия и грозил Цанбаю судьбой хуже, чем смерть, и тогда Цанбай, устроившись поудобнее, стал закидывать тигра сверху камнями, пока тот, наконец, не взмолился о пощаде, причём вплоть до того, что обещался даже уступить Цанбаю своё место хозяина горы.

— Ну и глупая ж ты кошка, — горько вздохнул Цанбай. — Ты правда предлагаешь стать хозяином горы кому-то вроде меня? Мне, простой обезьяне? Я не гожусь даже на то, чтобы быть обезьяньим ваном.

Тигр в удивлении уставился на Цанбая, а потом рассмеялся:

— Так вот, как ты себя утешаешь! А я думал, почему кто-то столь коварный и решительный ещё не стал хозяином горы! Кто бы мог подумать, что ты просто боишься?

Цанбай обиделся и кинул ещё один камень. Он никогда не думал о том, чтобы стать хозяином горы, хотя теперь, стоило ему задуматься, он понял, что был бы лучшим хозяином, чем даже этот тигр. Но ему это не подобает. Он не боится, он просто знает своё место — и знает, что обезьяну, которая своего места не знает, съедят и не подавятся, как бы несправедливо это ни казалось самой обезьяне. В итоге Цанбай отпустил тигра, взяв с него клятву больше не тревожить обезьян — не из милосердия, а потому, что иначе стал бы хозяином горы вместо него как его убийца. Но простой обезьяне вроде него не положено мечтать о таком. Так утешал себя Цанбай, пока остальные обезьяны в радости носили его на руках по всей Обезьяньей Долине. Тогда же они прозвали его Нэнжэнь, то есть «умелец».

Нэнжэню скучно жилось в Обезьяньей Долине, тигр оказался единственным его по-настоящему увлекательным приключением, но по большей части он просто скучал, сидя на берегу ручья — так он и научился понимать язык бегущей воды. Тогда с присущей ему методичностью, чтобы развеять скуку, он начал учить изучение языка росы, но пока получалось не очень, поскольку жизнь росы коротка, и Нэнжэнь начинал склоняться к мысли, что за столь малое время роса просто не успевала выучиться говорить. Это угнетало. Нэнжэнь был недоволен, даже разочарован: выучить язык больших рек или морей в горах он не мог, поэтому только роса ему и оставалась — он уже и иней, лёд и снег понимать научился — и тут такая несправедливость. Жизнь вообще казалась Нэнжэню дико несправедливой.

В таком-то подавленном расположении духа и застала Нэнжэня новость о состязании за право стать хранителем Холма Истоков. Бодро барабанили её капли дождя по камням да по листьям, весело звенел ею горный поток.

— Угу. Да. Спасибо. Чудесная новость, — горестно фыркал Нэнжэнь, обиженно скрестив на груди лапки. — Спасибо, что поделились.

Ещё один соблазн, и такой сладкий, что Нэнжэнь неизбежно начинал ёрзать на месте, стоило ему задуматься о том, что он, такой униженный и смиренный, мог бы стать хозяином самого священного места в мире. И каждый раз он напоминал себе — нет, не мог бы, недостоин. Да и вообще, где Обезьянья Долина, а где Холм Истоков — туда и добраться-то не получится, съедят по дороге. Но дождю и ручью новость, похоже, понравилась, и они смаковали её весь клятый день и потом ещё не меньше пары недель. Как если бы кто-то снял со спины Нэнжэня шкурку и методично натирал бы рану мелкой морской солью. В конце концов, Нэнжэнь так разозлился, что схватил камень, со всей дури швырнул его в ручей и решил, что теперь будет учить язык камней — они хотя бы знают, когда стоит просто заткнуться.

Чтобы учить язык камней, Нэнжэнь поднялся на самый верх Обезьяньей Долины, где лес уступал место скалам, не было ни одного проклятущего ручья, и только ветер завывал в расщелинах. Нэнжэнь поёжился, уж больно неуютным выглядело место. Найдя относительно ровную площадку и булыжник побольше, бывший всё-таки отдельным камнем, а не частью горы, потому что сходу пытаться выучить язык самих гор казалось Нэнжэню уж слишком самонадеянным, он уселся поудобней и сосредоточился на камне. В конце концов, чтобы услышать и понять, что говорит другой, следовало сначала заткнуться самому, и уж в этом Нэнжэнь не знал себе равных. Так он сидел, слушая камень и стараясь не слушать ветер, и так погрузился в свои штудии, что не услышал, как на скалу рядом приземлились четыре мягкие лапы.

— Чего поделываешь?

Нэнжэнь подпрыгнул от неожиданности и в ужасе уставился на незваного собеседника — ему сейчас только какого-нибудь снежного барса для полного счастья не хватало. Но это оказался не барс, на скале напротив Нэнжэня уселся огромный лис, подобных которому он никогда прежде не видел. Шерсть лиса, цвета спелого мандарина, отливала золотом, щёки и брюхо сияли белизной горных шапок, а голубые глаза светились, как чистое небо. И девять хвостов. Ну конечно. Такая мелочь.

— Ты — Цзяохуа? — выдавил Нэнжэнь, прикидывая возможные пути к отступлению. Он слышал, что могучие духи даже духов помельче под настроение съесть могут, что Волшебному Лису какая-то обезьяна?

— А ты кто будешь?

— Й-я… просто… обезьяна…

— Интересное место для одинокой «просто обезьяны», — Цзяохуа обвёл окрестности красноречивым взглядом. — Ты учил язык камней?

— Пытался.

— Зачем?

— Просто так.

Цзяохуа склонил голову вбок и дёрнул ухом.

— Мне надоела вода! — не выдержал Нэнжэнь. — И ручей, и дожди, и всё-всё-всё непрерывно трещит об этом вашем празднестве, а что до этого кому-то вроде меня?!

— А ты бы хотел поучаствовать?

Нэнжэнь проглотил язык. Конечно, он знал своё место и пределы своих возможностей. Он напомнил себе, что он смиренна обезьяна и не смеет помышлять о том, чтобы подняться в ранг духа.

— Всё равно мне туда не попасть, — пробурчал он. — Дорога далека и опасна, и отец меня не отпустит. Я погибну, стоит мне спуститься с горы.

— Это верно, — Цзяохуа снова дёрнул ухом. — Тогда решено. На этом же месте в день весеннего равноденствия, хорошо? Если мы отправимся в полдень, то на облаке домчимся туда ещё до заката. Кстати, как тебя зовут?

— Нэнжэнь, — только и выдавил совершенно ошалевший Нэнжэнь.

— До встречи, Нэнжэнь, — и, оттолкнувшись от скалы, Цзяохуа исчез в облаках.

Надо ли говорить, что в тот день с языком камней у Нэнжэня как-то не заладилось?

Ни отцу, ни братьям, ни одной другой обезьяне он ничего говорить не стал, в конце концов, это было только его дело — да он и не знал, что сказать. Волшебный Лис просто решил над ним посмеяться, как когда привязал бубенчики к хвосту Сюэ Луна, безумного дракона, и тот в ярости уничтожил всю землю Му (до сих пор из моря поднять не могут). Да и не хотел Нэнжэнь попасть на празднество, ведь кто он такой и что он может? Говорят, каждый ван выставит по кандидату из числа лучших своих слуг, а что в силах простая обезьяна противопоставить могучему духу? Да и зачем Нэнжэню Холм Истоков? На краю сознания скреблась нехорошая мысль, что с его знанием языка вод Долина Ста Рек — как раз то самое место, где он мог бы в полной мере воспользоваться плодами своего усердия, где его оценят по талантам, а не по цвету меха и размеру клыков, но из чувства глубокой почтительности и праведного смирения Нэнжэнь гнал эту мысль взашей всякий раз, как замечал. Весь мир разумно упорядочен, и каждый должен знать своё место в нём, потому что попытка занять место, тебе не принадлежащее, приведёт лишь к гибели — и Нэнжэнь не мог быть исключением из этого правила.

Прошло лето и пришла осень. Поначалу Нэнжэнь ловил себя на том, что вместо того, чтобы пытаться говорить с камнями, он подолгу с тоской смотрит в почти чёрное от дождевых туч небо. А вдруг Волшебный Лис вообще ему привиделся? Летел он куда-то по своим делам, так зачем ему спускаться к маленькой глупой белой обезьяне? Дела духов никогда не понять простым смертным. К зиме Нэнжэнь успокоился. Разговор с Цзяохуа стал казаться ему просто сном, а сны для того и посылаются духам и смертным, чтобы смущать их разум, и в том единственное их назначение. Они не стоят того, чтобы думать о них слишком долго. К весне Нэнжэнь повеселел настолько, что помог своему брату стать ваном Обезьяньей Долины на следующий год даже при том, что и предыдущий обезьяний ван его вполне устраивал, а брат его особыми достоинствами не блистал. Просто так, чтобы размять мозг. Он по-прежнему приходил на скалы, но только для того, чтобы учить язык камней. Больше он не смотрел в небо.

Именно поэтому Цзяохуа и застал его врасплох.

— Какой ты прилежный.

Нэнжэнь, как раз сосредоточенно пытавшийся понять закономерность, с которой меняется язык камней в зависимости от их размеров, в ужасе выронил камень побольше и, повинуясь страху, камень поменьше швырнул в незваного собеседника прежде, чем успел понять, что происходит. На его счастье, Цзяохуа был в хорошем настроении.

Если, конечно, он вообще когда-то бывал в плохом.

— П-прости, — пробормотал Нэнжэнь.

— Ты готов?

— Г-готов к чему?

— К празднеству.

— Что?

— Ну, не важно, — Цзяохуа развернулся боком и подставил Нэнжэню загривок. — Хватайся, и погнали.

— З-зачем… зачем кого-то вроде меня?

Цзяохуа усмехнулся:

— Тебе-то какая разница? Лови момент.

Какая ему разница? Такая, что зазнавшуюся обезьяну разорвут на клочки разгневанные духи. Он не должен позволять себя смутить и соблазнить. Но Цзяохуа смотрел на него так пристально, что Нэнжэнь, двигаясь медленно, точно в дурном сне, полез ему на загривок, не столько от желания принять участие в празднестве, сколько от страха, что в противном случае его всё-таки съедят. Духи — они такие, у них настроение меняется — только успевай оглядываться, и никогда заранее не знаешь, что именно может вызвать их гнев.

Подобравшись, Цзяохуа прыгнул, и душа Нэнжэня ушла не в пятки и даже не в кончик хвоста, а куда-то существенно ниже, возможно, в самые корни гор. Вместе с кишками. Нэнжэнь слышал о том, что бывает такая штука, как раздвоение личности, но никогда не думал испытать её на себе, причём так буквально: один Нэнжэнь со всеми внутренностями остался где-то там на горе, а другой вместе с Волшебным Лисом вознёсся куда-то высоко в небеса, и не сказать, что это чувство понравилось хоть одному из Нэнжэней.

С пугающей невозмутимостью Цзяохуа запрыгнул на пролетавшее мимо облако и уселся поудобнее, еле удерживаясь от того, чтобы по привычке не встряхнуться. Нэнжэнь был очень благодарен ему за такую выдержку.

— Ты мне сейчас всю шерсть на загривке вырвешь.

— Я боюсь свалиться.

— Не свалишься. Облако мягкое, но плотное — особенно если его правильно попросить.

Нэнжэнь рискнул открыть один глаз и подумал, что было бы куда как лучше, будь Цзяохуа хоть самую чуточку поменьше или облако хоть чуточку побольше, и оставайся на нём ещё хоть капельку свободного пространства, чтобы можно было увидеть ещё что-нибудь кроме пустоты под ногами.

— Спасибо, я тут посижу.

Цзяохуа рассмеялся, отчего его загривок опасно заходил ходуном.

— Но отсюда же ты ничего не увидишь!

— Не увижу что?!

Виртуозным движением, показавшим, что Нэнжэня он далеко не первого на загривке возит, Цзяохуа стряхнул его на облако, к самому краю (что было несложно, учитывая соотношение размеров его и облака), и Нэнжэнь от испуга распахнул оба глаза.

И увидел.

Говорят, что есть во дворце Небесного Императора смотровая площадка, куда он уходит всякий раз, как дела государственные съедают его мозг окончательно и бесповоротно, потому что оттуда виден весь мир, и, взглянув на него, Небесный Император понимает, ради чего все эти страдания. Вот и Нэнжэнь теперь тоже понял. Внизу под облаками медленно, еле двигаясь, проплывала земля. Горы казались всего лишь горстями брошенных камней, леса — травами, а реки — тончайшими струйками, змеящимися и ветвящимися — нет, наоборот, собирающимися, стекающимися, становящимися всё толще и обильней, устремлявшимися к западному морю. Горы сменялись равнинами, равнины — горами, леса перемежались с лугами, луга — со степью, а степь переходила в леса. Лужицы озёр отражали небо, а в нём — весь мир. У Нэнжэня перехватило дыхание, но, к его собственному удивлению, не от страха, а от восторга. Мир Обезьяньей Долины казался ему мал и тесен, но он и представить не мог, насколько тот на самом деле крошечен, насколько огромен весь мир. С горы Нэнжэнь видел долины, и думал, что они велики. Ах, как же малы они были на самом деле!

— Нравится? — рядом склонился Цзяохуа. — Станешь духом, сможешь точно также кататься на облаках.

— Но разве духу-хранителю можно покидать свои земли?

— Не «покидать». «Отлучаться». Покидать нельзя, а вот отлучаться можно. Ты даже сможешь регулярно и подолгу гостить у своей родни, если захочешь. Кстати, как твои беседы с камнями?

— Что? — встрепенулся Нэнжэнь, поглощённый открывавшимся видом.

— С камнями. Ты же учил язык камней?

— Да, учил. Кажется… я начал немного понимать их. Это сложно. Камни долго живут, а потому медленно думают и медленно говорят. И маленький камешек может долго ещё договаривать и додумывать мысль, которую говорила и думала гора, от которой он откололся.

— Но ты терпелив.

— Не знаю. Не думаю. Скорее… мне просто скучно.

Цзяохуа издал смешок, одновременно весёлый и горький, но Нэнжэнь был слишком поглощён пейзажем, чтобы спросить его об этом.

Долину Ста Рек Нэнжэнь заприметил издалека. Не столько заприметил, сколько услышал — голоса воды смешивались и возносились к небесам, и эхом гуляли под облаками, разносимые ветром. Молодые и старые, болтливые ручейки и затхлые болотца, и незнакомый ему говор — говор больших рек, более резвый, чем у стоячей воды, но плавнее и звучней гомона горных ключей. Голоса смешивались и сплетались, обменивались слухами и сплетнями, кричали о красоте мира и радости жизни, и Нэнжэнь узнал, как выглядит Долина Ста Рек, задолго до того, как собственно её увидел. Рек здесь оказалось больше, чем суши, и в чём-то сия величественная картина напоминала отнюдь не столь величественное большое и глухое болото, плоское, как лист кувшинки, с единственным возвышением в центре, торчавшим, как бородавка — Холмом Истоков. Туда и принесло их облако. Оно высадило Цзяохуа и Нэнжэня на середине склона, потому что наверху располагалась площадка празднества, куда уже прибывали гости. И хотя в некоторых кругах начинать пить до заката считалось предосудительным, не все разделяли это мнение, и в особенности не все духи, поэтому на вершине уже было шумно и пьяно. Солнце садилось, долина наполнялась тенями, а белый мех Нэнжэня стал розовым, что, по его личному мнению, придавало его облику печальный оттенок вульгарности.

Лишь коснувшись лапами земли, Цзяохуа вдруг подпрыгнул, точно обжёгшись, и как будто попытался исполнить сальто назад, но вместо того, чтобы элегантно кувыркнуться, со всей дури шарахнулся спиной о землю. Нэнжэнь успел подумать, что Цзяохуа сломал себе хребет, и теперь срочно надо искать лекаря, прежде чем заметил, что вместо огромного лиса перед ним теперь стоит вполне нормальных размеров человек в чиновничьей одежде, и ненормального в его облике были только голубые глаза да рыжие волосы.

— Это всё ещё ты? — спросил Нэнжэнь.

— Это всё ещё я.

— А я так не умею.

— Научишься, когда станешь духом.

— А если не стану?

Цзяохуа хитро подмигнул Нэнжэню:

— А ты постарайся.

И Цзяохуа двинулся вверх по склону, а Нэнжэню оставалось лишь следовать за ним. Неловкость разливалась в воздухе, Нэнжэнь ощущал её каждой своей шерстинкой, он всё больше и больше смотрел на землю у себя под ногами и всё меньше и меньше по сторонам. Он пытался убедить себя, что это потому, что он не хочет замочить лап в очередной протоке, которых на холме было великое множество, но на самом деле он стеснялся собственной незначительности. Когда они поднялись наверх, туда, где собирались духи, Нэнжэнь вжал голову в плечи так, словно у него не было шеи, а когда стали прибывать всё новые и новые гости, он и вовсе от смущения забился под куст. Все гости выглядели, как люди, все в шелках, золоте и каменьях, многие со знаками отличия, вручёнными им Небесным Императором или одним из ванов, и среди них он, простая белая обезьяна. И зачем он во всё это ввязался? Зачем позволил Цзяохуа соблазнить его мечтами о том, чего он не достоин?

Ему нет здесь места.

— Отчего ты прячешься под кустом? — тоненьким голоском спросил крохотный ручеёк, вытекавший из-под камня у ног Нэнжэня.

— Оттого, что все здесь великие духи, а я только обезьяна.

— Но ведь однажды и ты станешь великим духом! — воскликнул ручеёк.

Ну да, конечно. Ручейки — они все такие, все они свято уверены, что каждый из них однажды станет великой рекой, и вот этот конкретный не обескураживало даже то обстоятельство, что, едва сойдя с холма, он впадал в крохотное болотце. Нэнжэнь, конечно, хотел ответить, что куда вероятней он однажды станет разве что из белой обезьяны мёртвой белой обезьяной, но с водой спорить бесполезно, и он промолчал.

Вместо бессмысленных споров он принялся разглядывать гостей, тем более что под кустом они сами вряд ли могли его заметить. Они напоминали ему тигра — тигр был силён и гордился своей силой, он был слишком горд, чтобы смотреть себе под лапы — что ему до сухих веток? Нэнжэнь усмехнулся, вспоминая боль, недоумение и страх — искренний страх на морде тигра. Не забывать своего места — но все они здесь собрались за тем, чтобы забыть его. Все, кто примут участие в состязании, попытаются стать большим, чем являются. Даже если ему тут не место, даже если Цзяохуа привёз сюда Нэнжэня только лишь смеха ради, сам-то он хотел не шутом себя выставить, а бросить вызов судьбе — в теории по крайней мере. В действительности его просто приволок сюда Цзяохуа, и теперь Нэнжэнь пытался найти такое оправдание своему присутствию, какое могло бы хотя бы гипотетически спасти его от немедленной расправы оскорблённых одним фактом его существования духов. И, в конце концов, одного тигра Нэнжэнь всё-таки победил.

Но стоило Нэнжэню выползти из-под куста и протянуть лапу к полной чаше вина, как холм содрогнулся — это в единовременном поклоне пали на землю все духи. В окружении четырёх ванов спустился на землю Небесный Император, и каждая жемчужина на его шапке сияла, как маленькая луна, отражая свет его глаз. Все пали ниц, холм был усеян торчащими кверху попами, и только Нэнжэнь застыл, не в силах отвести взгляд от увиденного. Конечно, столь наглое поведение простой обезьяны, отказавшейся склониться перед Небесным Императором, не могло не остаться незамеченным. Но Нэнжэнь осознал своё поведение и его последствия только после того, как понял, что Небесный Император положил свою узкую белую ладонь на огромную смуглую руку вана Севера не из кокетства, а чтобы кое-кому не размазало мозги по всей долине. Нэнжэнь тут же бухнулся на землю в поклоне и чуть не расшиб себе лоб о камень. Поднять голову он рискнул только тогда, когда услышал, что Небесный Император и ваны уселись на заранее подготовленные сидения.

— Приветствую вас, гости этого празднества, — начал Небесный Император, и голос его был странно тих и мягок — тот самый тип голоса, сказанное которым всегда находит своего адресата и пробирает ажно до костей. — Сегодня мы все собрались здесь, чтобы отметить начало состязания за место духа-хранителя Холма Истоков и хоу всей земли Юань. И прежде, чем я расскажу, в чём состоит состязание, да явятся те, кто решил попытать удачу.

В первых рядах тут же началось шебуршение, и вскоре перед ванами и Небесным Императором освободилась площадка, на которую немедленно вышел первый претендент, статный воин с золотой гривой. Почтительно поклонившись, он представился:

— Я Чжун Шицзы из владений вана Востока, я один сражался с целой армией огненных духов пустыни и одержал верх.

Ван Юга еле слышно фыркнул, за что незамедлительно был награждён очень гневным взглядом вана Востока, у которого от возмущения аж задёргались усы — настолько длинные, что доставали ему до колен. Пожалуй, только поднятая кверху ладонь Небесного Императора зарубила ссору на корню.

Следующим вышел огромный, как скала, чиновник, с огромными ушами и печально длинным носом:

— Я Мяо Сян из владений госпожи Запада. Воин я, может, и неважный, а управленец хороший, что здесь, в центре страны, смею надеяться, пригодится мне несколько больше.

Чжун Шицзы в ответ на эти слова ощерился, золотая грива его стала торчком, и он едва не рыкнул. На этом, правда, всё и закончилось, ваны хранили приличествующее молчание.

Тогда на площадку, косолапо переваливаясь, вышел огромный воин:

— Цзай Сюн моё имя, я здесь от вана Севера, удачно сочетаю в себе качества двух предыдущих кандидатов.

Нэнжэню оставалось лишь восхищаться тем, как же сильно здесь все друг друга… любят. Он, конечно, слышал, что иногда духи едят друг друга, но всё равно не думал, что всё так плохо.

Последним на площадку вышел удивительно нормально выглядевший воин:

— Меня звать Сяо Лан, я от вана Юга, и я достаточно проворен для того, чтобы избежать гнева госпожи Запада, если Холм Истоков достанется мне.

По всей видимости, даже ваны не умели убивать взглядом, раз уж ван Юга остался как ни в чём ни бывало сидеть на своём кресле несмотря на то, как и как долго смотрела на него госпожа Запада, впившись в ручки своего кресла огромными тигриными когтями. И только покашливание Небесного Императора, по всей видимости, удержало её от того, чтобы не броситься на него и не разорвать ему горло.

Четверо претендентов выстроились в ряд, и Нэнжэнь понял, что время настало, сейчас или никогда. Выйти и стать посмешищем (или даже чьей-то закуской), или забыть обо всём и, позорно поджав хвост, вернуться в Обезьянью Долину и больше никогда не помышлять о том, чтобы стать чем-то большим, чем есть он сейчас. Ах, но зачем он тогда позволил Цзяохуа привезти его сюда? Маленькую наглую обезьяну избрали для того, чтобы сделать из неё пример в назидание всем гордецам, так хотя бы эту свою участь стоит принять достойно. Сердце Нэнжэня бешено забилось, как выброшенная на камни рыба, а лапы стали мягкими и непослушными, но он встал прямо и вышел пятым в совершенной тишине под удивлённые взгляды гостей и ванов. Один только Небесный Император, казалось, ни капельки не удивился.

— Я Нэнжэнь из Обезьяньей Долины, что на склоне горы Хуаго в земле Шэ.

И тишина взорвалась диким хохотом. Хохотали гости, хохотали остальные претенденты, до слёз смеялся ван Севера. Госпожа Запада созерцала Нэнжэня с подчёркнуто каменным выражением лица, ван Востока как будто оскорбился, а ван Юга смотрел на Нэнжэня как на любопытную диковинку, чудесным образом сумев направить на него оба глаза — в том числе и жутко косящий левый. Но Небесный Император сохранял похвальное спокойствие. Два раза сложил он ладони, но вместо хлопка каждый раз расходилась от него волна тишины, и это быстро заставило заткнуться всех присутствовавших — хотя бы из любопытства.

— Это все кандидаты? — спросил Небесный Император, и поскольку больше никто не вышел, он продолжил: — Задание у вас простое, и времени на него даётся полгода до дня осеннего равноденствия. Вы — каждый из вас — должны будете поднести Холму Истоков нечто, и по вашим подношениям Холм изберёт себе хозяина.

— И это всё? Всего лишь дар? — фыркнул воин вана Востока.

— Я рад, что это задание не вызовет у тебя затруднений, — улыбнулся Небесный Император. — А сейчас поднимем чаши, ибо ночь ещё молода, и да начнётся празднование!

Остаток ночи Нэнжэнь помнил смутно. Сначала он стоял в ступоре, понимая, что ничего из того, что он в принципе способен подарить, не сможет превзойти дар самого завалящего духа. Потом Цзяохуа увлёк его пить, и они пили. Потом он потерял Цзяохуа и пил с кем-то ещё. Потом он пил один. Потом кто-то разнёс вдребезги полхолма («Безумный дракон Сюэ Лун, — пояснял потом Цзяохуа. — Он и трезвый не подарок, а как напьётся, то вообще сушите вёсла»). Потом опять пили — Нэнжэнь не помнил, с кем, где и что именно. Проснулся он под кустом смородины на берегу озерца, причём, судя по привкусу во рту и общим ощущениям, его уже успело пару раз вывернуть.

С трудом доползя до воды, Нэнжэнь взглянул на своё отражение и горестно вздохнул. Проблема даже не в том, что он выглядел хуже покойника, а в том, что дела его были хуже, чем у покойника. Что он мог предложить Холму Истоков, что было бы его достойно? Он всего лишь простая обезьяна, и не имел ничего, кроме самого себя. У него и не могло быть никаких сокровищ, которые он посмел бы предложить Холму. Владеть Холмом Истоков — высочайшая честь, у Нэнжэня и не могло быть шансов победить в состязании, и он знал это, он всегда прекрасно знал это. Но почему же тогда ему так хотелось?!

Вдали громко крикнула птица, и Нэнжэнь испуганно сжался. Вот она, его судьба, та дорога, на которую он ступил, поддавшись соблазну коварного лиса. Как тот тигр, что, став хозяином, возомнил, что может распоряжаться чужими жизнями, как ему вздумается, и получивший болезненный урок. На самом деле этой ночью на Холме Истоков был лишь один тигр — и этим тигром был Нэнжэнь. И, поняв это, он заплакал, и тело его сотрясалось от рыданий, а слёзы капали в озерце, и от них расходились круги по его поверхности.

— Отчего ты плачешь? — спросило озерце.

— Оттого, что я простая белая обезьяна, а желания мои достойны дракона, и я не хочу занимать того места, что уготовано мне природой, и за это я поплатился.

— Все мы хотим стать драконами, но никто ими не рождается. Я слышало, что чтобы стать драконом, рыбе надо прожить тысячу лет.

— Но у меня нет тысячи лет, у меня всего лишь полгода, — Нэнжэнь всхлипнул. — Или и того меньше, потому что я не знаю этого места, так что даже если меня что-нибудь не сожрёт, я просто где-нибудь утону.

— Утонешь? — рассмеялось озерце. — Ну и шутник же ты! Как может утонуть тот, кому ведом язык воды?

Нэнжэнь вздохнул. Ну да, положим, он не утонет. Положим, он даже сможет благодаря своему знанию и пищу найти, и от хищников укрыться. Но какая ему разница, если предложить Холму Истоков ему всё равно нечего и жить ему осталось всё равно полгода?

— Хорошо, — сказал он, утирая слёзы. — Тогда помоги мне найти еды.

Цзяохуа так и не пришёл за ним — верно, просто позабыл о нём, как об очередной своей шутке. Но знание языка воды и правда помогло Нэнжэню: воды говорили с ним, исполняли его просьбы и помогали ему по своей воле. Если убрать камень с дороги ручья, ручей будет благодарен и запомнит. Если попросить камень уйти с дороги ручья, благодарны будут оба. Поначалу у Нэнжэня мелькала мысль о том, чтобы попросить воды помочь ему найти дорогу домой, но он прогонял её. Благочестие звало его домой, смирение шептало о покое и безопасности, но что-то горело в груди Нэнжэня, что-то убеждало его: да, это дорога к гибели, и лучше быть тлеющим угольком, чем падающей звездой, но стоя там, на вершине Холма, рядом с избранниками ванов, он почувствовал что-то, ощутил волшебный вкус собственного тщеславия, жажды доказать свою значимость, жажды подняться так высоко, как только сможет — а падение длится всего лишь одно мгновение. И, поняв это, Нэнжэнь решил обойти Долину Ста Рек, чтобы, узнав её, придумать, что мог бы он дать в дар Холму Истоков. Например, полную карту всех протоков, ха, очень смешно.

Нэнжэнь много думал. Шли дни, недели, месяцы, он беседовал с ручьями и болотами, озёрами и реками, водой и камнем, заводил знакомства, узнавал Долину, и всё продолжал и продолжал думать. Он мог попытаться украсть святыню из какого-нибудь храма, благо в округе их было пруд пруди. Или обчистить какую-нибудь сокровищницу. Он мог бы попробовать стравить парочку небесных зверей, как, бывало, стравливал между собой драчливых обезьян раза в два, а то и в три больше него самого, и вручить Холму шкуру проигравшего. Он мог бы попросить дождевое облако отвезти его на небо — а вдруг бы получилось? — и добыть какое сокровище там. В голове Нэнжэнь строил десятки и сотни планов, но ни один не казался ему… правильным. Какой дар он, простая обезьяна, что нагло хочет стать драконом, может предложить Холму, с которого начался мир? Что должна сделать обезьяна, чтобы стать драконом? Чем он должен пожертвовать, чтобы стать чем-то большим, чем отведено ему самой природой? Нэнжэнь бродил по Долине и думал, но никак не мог найти ответа. Он беседовал с ручьями и реками, болотами и озёрами, но они ничего не могли ему предложить. Каждая протока знала, что нужно ей, но они не знали, что нужно Долине, кого хочет видеть своим хозяином Холм. Но они радовались тому, что кто-то готов их выслушать, что кто-то готов им помочь, и их благодарность будто говорила Нэнжэню: «Ты всё делаешь правильно».

Шло время, и подходил срок, приближалось осеннее равноденствие. На Холме началось оживление — по указанию Цзяохуа на вершине его устраивали бассейн, куда и должны преподнести свои дары кандидаты. Так объяснил Цзяохуа.

— Ты не удивлён, что я всё ещё тут? — спросил Нэнжэнь.

— Почему я должен быть удивлён? — Цзяохуа дёрнул ухом. — Ты же хотел стать юаньским хоу, верно? Я потому и не стал предлагать тебя отвезти назад на следующее утро, думал, ты не согласишься.

Нэнжэнь подумал, что согласился бы. А ещё, что хорошо, что Цзяохуа не стал предлагать.

— Ты… правда считаешь, что у меня есть шанс? У простой обезьяны?

— Да заладил ты со своей «простой обезьяной»! А даже если это и так, ты, как я понял, не хотел бы быть ей всю жизнь, верно? Но, знаешь ли, нельзя измениться, оставив всё, как было, — Цзяохуа вдруг точно осунулся. — Чтобы идти дальше, чем-то надо жертвовать.

— Жертвовать, — Нэнжэнь горестно усмехнулся и задумался: — Чем дар отличается от жертвы?

— Дар ты подносишь другим, — голос Цзяохуа звучал глухо, — а жертвы приносишь себе. Всегда только себе.

Что-то ёкнуло в груди Нэнжэня. Всегда только себе.

— Что ты… хочешь этим сказать? Жертвы же всегда приносят кому-то — богам или духам, или…

— Дар подносят кому-то, чтобы порадовать его, и ничего не просят взамен. А жертвы приносят лишь тогда, когда хотят чего-то добиться, — Цзяохуа дёрнул ухом. — Это очевидно, если немного задуматься.

— Так получается…, — Нэнжэнь замолчал, боясь спугнуть чувство, рождающееся в сердце, жёгшее грудную клетку изнутри, будто туда насыпали раскалённых углей из костра. — Получается, Холму нужен не дар?

— Что ты хочешь сказать?

— Холму Истоков… ему не нужны никакие сокровища мира, поскольку он и есть его главное сокровище. Сокровище, которым все стремятся владеть.

Это главное, что останавливало Нэнжэня, что смущало его, лишало покоя. Какое сокровище мира может быть достойным даром тому, чему в мире нет равных? Зачем усыпать самоцвет битым стеклом?

— Холму нужна жертва. Он хочет увидеть, на что мы готовы, что мы готовы отдать, чтобы потешить своё самолюбие, чтобы получить право говорить: «Я — хозяин Холма Истоков».

— Тебе виднее, — Цзяохуа посмотрел на него с грустью. — Итак, ты придумал, каков будет твой… какова твоя жертва?

Что он готов отдать за то, чтобы сравняться с драконами? Кем он готов стать для Холма, чтобы тот назвал его своим хозяином? Рачительным хозяином. Хозяином, который печётся о своей земле, который знает всё о ней и о нуждах её обитателей. Которому ведомо всё, что на ней происходит.

Нэнжэнь взглянул в глаза Цзяохуа, возможно, впервые, взглянул, не стесняясь самого себя:

— Да. Думаю, я придумал.

— И ты такой же больной ублюдок, — усмехнулся Цзяохуа, грустно и ласково одновременно.

— Я?! — обиделся Нэнжэнь. — Это я-то?! Это ты сделал меня таким! Это ты притащил меня, простую обезья—!!

— Притащил? Сделал? Простую обезьяну? — Цзяохуа подобрался, оскалился, тёмной горой навис над Нэнжэнем. — Расскажи мне, какая простая обезьяна от скуки будет учить язык воды и язык камней? Какая простая обезьяна будет под настроение менять ванов Обезьяньей Долины? Какая простая обезьяна забросает камнями духа-хранителя горы Хуаго и заставит его молить о пощаде, а потом просто не станет забирать его место? Не прибедняйся Нэнжэнь, меня ты не обманешь, — он отстранился и усмехнулся. — Я очень удивлюсь, если победишь не ты.

И вновь ещё до заката на Холме Истоков начали собираться духи со всей земли, и вновь в сопровождении ванов явился Небесный Император, сияя сам, словно солнце. Они уселись на высокие кресла перед бассейном, вырезанным из огромного куска нефрита и соединённого напрямую с Холмом. И на сей раз не Небесный Император, но Цзяохуа взял на себя роль распорядителя празднества:

— Итак, господа, да начнётся же состязание! Пусть каждый из кандидатов выйдет вперёд и возложит своё подношение на воду, и когда все они будут возложены, одно из них утонет, и тот, кто поднёс его, и станет юаньским хоу! — Цзяохуа развернул очень торжественный свиток, на котором золота, кажется, было больше, чем на всех собравшихся вместе взятых, прокашлялся и зачитал первое имя: — Чжун Шицзы от владений вана Востока!

Толпа духов зашевелилась, кто-то в задних рядах даже привстал на цыпочки, чтобы лучше видеть. У Нэнжэня в животе налился свинцовый ком. Он думал, что разгадал загадку, но ведь не он один мог это сделать. А ещё он мог ошибиться.

— Эээ… Чжун Шицзы? — повторил Цзяохуа, когда никто так и не вышел.

Тут через толпу к нему пробился какой-то мелкий во всех отношениях чиновник и что-то быстро зашептал ему на ухо.

— Вот как? Гм. Печально, — Цзяохуа окинул взглядом собравшихся. — Мне сообщили, что почтенный Чжун Шицзы хотел поднести Холму Истоков жемчужину Безумного Дракона Сюэ Луна.

— Но у него-то из всех драконов и нет жемчужины, — вздохнул Небесный Император. — Может, кто-нибудь сообщит уже храбрецу, чтобы он понапрасну не рисковал своей…

— Боюсь, мой господин, поздно. Его уже съели, — Цзяохуа на мгновение потупился, будто для соблюдения приличий. — Что ж, тогда Мяо Сян от госпожи Запада, тебя-то никто не съел?

Гороподобный чиновник со слоновьими ушами подошёл к бассейну и вынул из-за пазухи нечто, обёрнутое в тончайший шёлк. Развернув шёлковое полотно, Мяо Сян показал всем собравшимся тонкую ветвь дерева, будто выкованную из серебра, на которой росли листья, точно из золота, и гроздь белых плодов, точно крупный жемчуг, и вся она испускала сияние, подобно луне. Все присутствовавшие замерли в восхищении, и только госпожа Запада, кажется, не прониклась торжественностью момента:

— Каков наглец! — воскликнула она, вскочив со своего места. — Ты, как вор, пролез в мой сад и отломил ветку с жемчужного дерева?!

— Ну, по крайней мере, теперь мы точно знаем, что они существуют, — заметил в пространство ван Юга.

Госпожа Запада в гневе обернулась к нему и оскалилась, обнажив тигриные клыки, и, кажется, одно только это и уберегло проштрафившегося чиновника от немедленной расправы. Мяо Сян воровато положил ветку на воду, и та поплыла, точно была легче пёрышка, а сам быстро отошёл в сторону, чтобы лишний раз не отсвечивать.

— Довольно споров, — сказал Небесный Император, и госпожа Запада уселась на своё место, гневно сверкая глазами. — Продолжай, Цзяохуа.

— Как прикажете, — Цзяохуа откашлялся. — Цзай Сюн от вана Севера, твой черёд.

К бассейну вышел медведеподобный воин и поднял на всеобщее обозрение богато украшенный ларец. Поставив его на край бассейна, воин откинул резную крышку и извлёк плат изумительной красоты, отливавший золотом и небесной лазурью.

— Я ходил далеко на север, — заговорил Цзай Сюн, — и дальше за ледяные горы в страну гор огненных, где живёт чудесный зверь в виде мыши, живёт прямо в пламени, и из её шерсти лучшие ткачихи севера соткали сей плат. И его подношу я Холму Истоков.

И он тоже опустил свой дар в бассейн, и плат поплыл по воде.

— Сяо Лан от вана Юга — если только ты победить не боишься, конечно, — объявил Цзяохуа.

Удивительно нормально выглядевший воин принёс к бассейну клетку, в которой что-то сидело, но оно так сияло, что Нэнжэнь скорее сжёг бы себе глаза, чем смог что-нибудь разглядеть.

— Зайцы, — коротко пояснил Сяо Лан. — Солнечный и Лунный. Вы себе представить не можете, как быстро эти заразы бегают, — и он поставил клетку на воду.

— Остался последний, — Цзяохуа усмехнулся. — Нэнжэнь из Обезьяньей Долины со склонов горы Хуаго, что в земле Шэ.

И под общий оглушительный хохот Нэнжэнь вышел к бассейну. Все гости не могли не видеть, что руки его пусты, и оттого они смеялись лишь сильнее. Со страхом взглянул Нэнжэнь на плававшие в бассейне дары. Его дар — символ того, кем он хочет стать для Долины Ста Рек — слишком скромен. Его жертва слишком велика.

Постепенно хохот стихал, и тогда Нэнжэнь заговорил:

— Я всего лишь белая обезьяна. И хотя я думал, что мог выпрыгнуть из собственной шкуры и добыть какие угодно сокровища, я был бы тогда всего лишь вором, сбывающим краденое. Потому что все эти сокровища не принадлежат мне. А что есть у меня? Лишь я сам. И потому в дар… в жертву Холму я решил принести всё, что у меня есть — себя самого, — голос Нэнжэня дрогнул, лапы его обмякли, от того, что ему предстояло делать, по хребту пробежал холодок. — И в знак своего подношения я дам Холму это, — он сжал зубы, чтобы не откусить себе язык, поднёс к морде руку и запустил пальцы в свою правую глазницу. По толпе прокатился дружный вздох, когда Нэнжэнь с хрустом вынул свой правый глаз и поднял его высоко над головой. — Я хочу быть рачительным хозяином, кто знал бы, что твориться в его владениях. И потому в знак своего подношения я возлагаю собственный глаз. Я хочу быть хозяином, и да растерзают меня прочие духи, если мне не суждено быть им, поэтому я подношу Холму самого себя!

Ноги подгибались, тело била крупная дрожь, правая половина его лица горела, точно в глазницу налили расплавленного свинца, и с подбородка капала кровь. Трясущимися пальцами Нэнжэнь возложил глаз на водную гладь, и тот поплыл к остальным дарам, сверкая белком, точно необычно крупная жемчужина. Нэнжэнь развернулся и заковылял туда, где стояли остальные претенденты. От боли он почти ничего не видел и шёл скорее наощупь.

Повисла тишина, всё замерло в ожидании. Сами звёзды замерли, и весь мир склонился над бассейном на вершине Холма Истоков. Нэнжэнь не видел ничего. Не чувствовал ничего. Боль поглотила его сознание, и вытеснила из него даже страх. Бояться больше нечего, он всё сказал и всё сделал, он принёс себя в жертву, и теперь его, как жертву, растерзают разъярённые духи. И тогда, быть может, Холм Истоков примет его. Странно, Нэнжэнь же вырвал себе только один глаз, почему же тогда ничего не видел и второй, уцелевший? Ни бассейна, ни Холма, ни духов, ни могучих ванов, ни лучезарного Небесного Императора. Только сиял во тьме белым жемчугом его собственный вырванный глаз. И тьма поглотила его.

Последний раз взглянув в звёздное небо, правый глаз Нэнжэня пошёл ко дну.

— Не может быть! — взревел кто-то в толпе.

— Обезьяна?! — подхватили голоса, и вот уже весь Холм гудел криками негодования.

Боль отступала, и кровь перестала капать. Она высыхала, стягивая кожу. Кто-то кинул в Нэнжэня чашей из-под вина, но Сяо Лан, воин вана Юга, поймал её на лету и бросил на землю. Заглушённые прежде болью, к Нэнжэню возвращались зрение и ясность сознания. Он поднял взгляд на Небесного Императора. Тот встал со своего места, и все крики тут же стихли. Обойдя бассейн, он направился к кандидатам. Нэнжэнь против воли зажмурился и сжался. Что бы ни говорил Цзяохуа, сейчас его точно убьют за непозволительную наглость.

— Поздравляю с победой, господин Хао Нэнжэнь, — мягко сказал Небесный Император.

Нэнжэнь открыл единственный глаз и испуганно взглянул на Небесного Императора.

— Как вы сказали? Как вы меня назвали?

— Ты теперь на службе и ты теперь дух, естественно, тебе нужна фамилия, Хао Нэнжэнь.

Хао Нэнжэнь глупо моргнул единственным глазом. Несмотря на то, что он только что своими руками выдрал себе глаз, он чувствовал себя лучше, чем когда-либо за всю свою жизнь. Он чувствовал нечто, оно покалывало на кончиках пальцев, щипало на языке, мурашками бегало по спине и огоньками плясало в пустой правой глазнице. Его глаз опустился к корню Холма, слился с ним, стал с ним единым. Своим вырванным правым глазом он видел одновременно всю Долину Ста Рек от края до края, даже то, как на мелководье ползают пиявки, без чего, вообще-то, можно было бы и обойтись.

Ещё раз моргнув, Хао Нэнжэнь робко спросил:

— А для того, чтобы принять человеческий облик, обязательно ломать себе хребет о землю?

Небесный Император улыбнулся, а Цзяохуа так вообще зашёлся диким хохотом. А потом вскинул голову и пролаял:

— Слава юаньскому хоу, Хао Нэнжэню!

И за ним повторили тысячи протоков и камней, каждая травинка и каждое деревце, и, казалось, сами звёзды вторили:

— Слава юаньскому хоу, Хао Нэнжэню!